Опять этот запах. Отвратительный запах несвежего тела, перегара и табака. Он преследовал Юльку всегда и везде вот уже несколько месяцев подряд. Тошнотворная вонь выбивала из колеи, лишала последних сил, валила с ног. Снова к Юльке тянулись корявые руки с грязью под ногтями, снова она слышала мерзкое хихиканье, снова на нее наваливалась тяжесть, такая, что и дышать невозможно, будто каменная плита на упала на маленькую, птичью Юлькину грудь. Ей не хватало воздуха, она пыталась закричать, но не смогла – плита давила, давила, давила… Вот-вот умрет Юлька, вот-вот провалится в черную, воронкой закручивающуюся муть… Она падала, падала, падала…
И проснулась. В окно били лучи летнего улыбчивого солнца. Свежий ветерок легонько колыхал тюлевую штору, из кухни доносился запах жареных оладий и кофе. Значит, мама давно проснулась, приготовила завтрак и пьет свежезаваренный кофе со сливками.
Юльке кофе совсем не хотелось. А ведь раньше она и дня прожить не смогла бы без обожаемого напитка. Теперь тягу к кофе отбило напрочь. Хорошо, что от запаха не тошнит, как тошнило от жареной печени, рыбы, котлет… В общем, Юльку тошнило от всего. И есть она могла только яблоки. Яблоки всякие: антоновку, ранет, медовое, осеннее полосатое… Килограммами, корзинами, круглосуточно и круглогодично.
Существо, поселившееся в Юлькином животе, предпочитало только этот фрукт. Поэтому Юлька за почти девять месяцев превратилась в абсолютную доходягу. Тощая, с синими кругами под глазами, с тоненькими палочками рук и ног, с круглым беременным животом Юлька выглядела, как насосавшийся клоп. Или комар.
«Точка, точка, огуречик – вот и вышел человечек»
Невесело.
Юлька поднялась с постели. Вставать не хотелось. Она бы с удовольствием провалилась в сон – при утренних лучах ночные кошмары растворяются, и тошнота уже не так мучает, но… Мама не разрешает досыпать. Ей кажется, что от переизбытка сна Юлькины отёки совсем доконают ее слабый организм. Юльке лучше погулять на свежем воздухе – это полезно для будущего малыша.
Мама очень любит существо, шевелившееся в Юлькином животе: заботится о нем, переживает, рыщет по рынку в поисках самых свежих, самых полезных продуктов. Заставляет Юльку соблюдать режим и читать добрые сказки вслух. Таскает ее по театрам и выставкам. Называет существо – крошечкой и лапушкой:
— Что, лапушка, тесно тебе? Скоро, скоро увидишь Божий свет, не волнуйся! – говорит мама, легонько прикасаясь к Юлькиному чреву.
Да. Любит. И ждет так, будто сама его зачала.
А Юлька не ждет. Юлька ненавидит существо так, будто под сердцем не человеческий детеныш, а чудовище из страшной сказки. Будто оно явится на этот «Божий свет» не так, как рождаются обычные, желанные дети, а как монстр – через кровавую рваную дыру в груди, с визгом и клекотом.
Потому что, зачат этот ребенок был не в любви, не на брачном ложе, а в страхе, ненависти, в канаве, заросшей тальником. И отцом этого детеныша был не молодой и прекрасный принц, а грязное, потное чудовище, насильник.
От осинки, как говорится, не рождаются апельсинки. Юлька физически не могла переносить «ЭТО» в себе. Она видела кошмары по ночам, кричала, дергалась, умирала, мечтала избавиться от плода ненависти и насилия и не могла. Потому что – мама, словно тюремная камера, не давала ей освободиться от кошмара.
— Доченька, но ведь это – твой малыш, — плакала она, — твоя кровь. Прими его и полюби. Он ни в чем не виноват, пойми! Пожалуйста!
Легко сказать – полюби, прими, прости, пойми.
А Юля не могла. Не могла и не хотела.
Это случилось прошлой осенью. Октябрь выдался на редкость теплым и погожим, просто бабье лето какое-то! Хотелось гулять, любить, мечтать… И Юлька мечтала, разглядывая синее безоблачное небо. Лешка со второго курса, видимо, разглядел в Юлькиных глазах что-то такое… Пригласил на свидание. Юлька пришла. Они шуршали прошлогодней листвой, болтали, кормили жирных уток в городском пруду…
А потом Лешка пригласил ее на дачу. Компания проверенная: ребята и девчата с того же универа, где и учились Алексей и Юля. Решили воспользоваться хорошей погодой напоследок: пожарить шашлыков, потанцевать под хорошую музыку, да и просто отдохнуть – когда еще случай представится погудеть на просторной даче, среди сосен, а не в тесной комнате общаги, где каждые пять минут стучались в дверь халявщики всех мастей и воспиталки, обязанные блюсти порядок в учебном заведении.
И все было хорошо. Как в кино. Шашлык, правда, немножко пересушили, ну и что? Зато песни под гитару пелись легко и дружно, а вино слегка кружило голову, а не роняло с ног. Лешка увлек Юльку на второй этаж старого дома, а там прижался губами к ее губам.
Они долго целовались, пока парень не стал сдёргивать с Юльки одежду.
— Позже, Леша! – шептала Юлька, — не надо!
Он настаивал. Она сопротивлялась. Он злился. Она недоумевала: всего одно свидание, а уже…
— Ты дура, что ли? – вдруг прошипел Лешка, — ты зачем тогда сюда приехала? В бирюльки играть?
Его слова оскорбили Юльку. Конечно, она бы не сказала, что до свадьбы – ни-ни, но так, сразу… И у нее никогда и никого не было еще… И не так она все представляла…
Короче, Лешка уничижительно бросил ей в лицо:
— Ну и вали тогда отсюда. Еще время на тебя тратить…
Юля застегнула на себе легкую курточку и, натыкаясь на стулья, двери, легкие перила, ушла.
Надвигался вечер. От дачи до города – пять километров по шоссе. Юльку душила обида, слезы лились градом, и мозг отказывался рационально соображать. Она, молоденькая идиотка, так и почапала: сначала по дорожке мимо садоводческих участков, потом по обочине трассы. Шла и не думала ни о чем, кроме своего маленького горя.
А Леша… Что – Леша? Он даже не заметил ухода девчонки: был занят ухаживанием за Светланой, простой девицы, не требующей «танцев с бубном». Света никому не отказывала. Лешка, досадуя, думал: «Нужно было изначально со Светкой договариваться».
Как назло, погода испортилась. Откуда-то появился стылый ветер, нагнавший тяжелых туч. Стал накрапывать дождь, и через пять минут он уже зашумел сплошным холодным потоком. Юля, мокрая с головы до ног, с размазанной по щекам тушью, куталась в свою куцую курточку и надеялась до последнего, что одумается, очнется Лешка, станет искать ее, побежит следом, нагонит, попросит прощения. И все у них будет хорошо! Ну не может быть иначе.
Наивная, мамой воспитанная в старых литературных традициях по принципу: «добро побеждает зло», «все люди – братья», «не дари поцелуй без любви». Дурочка, конечно.
Та грязная «пятерка» остановилась около Юльки как по заказу. Еще немного, и лежать Юле в больнице с тяжелым воспалением легких. Немолодой по Юлиным меркам водитель распахнул дверцу, сочувственно улыбнулся и сказал:
— Эх ты, душа цыплячья, замерзла совсем! В такую погоду на работу вышла, дурища! Садись быстро, в машине тепло.
Он был таким старым и неказистым, таким простым, даже домашним, как дядя Коля-сосед, чинивший в их с мамой квартире проводку. Или слесарь из ЖКХ, которого мама вызывала, когда прорвало трубу. Она тогда еще за водкой бегала, чтобы расплатиться. От этого водителя и пахло так же – потом, перегаром, немытым телом.
Но в машине, и правда, было тепло. Мужичок достал термос:
— Хлебни. Это чай. Горячий. Я всегда, когда на халтуру еду, беру с собой. Ой, подожди! – он достал откуда-то пакет с бутербродом.
От бутерброда Юля отказалась, а вот чай выпила с удовольствием. А потом ее разморило, ненормально как-то, словно в водоворот затянуло. А потом…
Память давно закрыта блоком. Чтобы не помнить ужаса и боли. Чтобы не помнить запаха и грязи…
Она очнулась в том грязном кювете. Холодно, страшно, невыносимо. Ее бросало из стороны в сторону. Юля выкарабкалась, цепляясь за пожухлую траву, ломая ногти, царапая колени. Она с трудом выбралась на дорогу и шла, шла, шла, не чувствуя уже ничего. Мимо проносились машины, но Юля уже ничего не боялась, ничего не хотела и не понимала. Какая-то женщина (единственная, кто остановился) с ужасом взглянула на нее, посадила на заднее сиденье, укутав теплым пледом, и без разговоров повезла не домой, а в приемный покой больницы.
А потом был кошмар. Врачи. Следователь. Вопросы, смысл которых сводил с ума. Мама, державшая ее за руку. И спасительная тишина родного дома, где не было назойливых милиционеров, докторов с холодными руками, однокурсниц с любопытными, алчущими сплетен глазами, никого. И Юле даже хорошо стало, если бы не страшные ночные сны, тошнота и приговор:
— Беременность. Срок – восемь недель.
Мама все эти два проклятых месяца, до приговора, находилась рядом. Неотлучно. Спала на кресле, готовая, чуть что, ринуться на помощь. Она ни о чем не спрашивала – и на том спасибо. Не прикасалась к Юле – спасибо, хватило прикасаний других. Она подавала куриный бульон и терпеливо ждала, когда Юля восстановится. Так сказал психолог. Так она и делала: терпеть и не нависать.
Но ведь и она – живой человек. И ее оглушила эта новость. Юля не слышала плача матери, но почувствовала – плачет. Воет, закрывшись в ванной комнате и включив посильнее напор воды. Значит, ей тоже плохо. А Юля надеялась: сильнее мамы нет никого на свете. И уж мама поможет, разгонит кошмары, уберет из Юли «это», найдет маньяка и задушит его собственными руками. Ведь она такая сильная, такая несгибаемая. Но мама ничего не смогла сделать.
— Девочка, куколка моя, Юленька, послушай, — говорила она, — этот аборт добьет тебя! Нельзя! Нужно рожать. Через страх, через боль и ужас – нужно. Надо потерпеть. Потерпеть! А потом мы сдадим ребенка в детдом. Слышишь меня, девочка?
Юля услышала. И согласилась. Она все вытерпит.
Но мама предала дочь. Мама полюбила чудовище, вцепившееся в Юльку. Мама называла монстра «малышом» и убеждала Юльку, что «тот ни в чем не виноват».
***
А что оставалась делать? Валентина уже имя ему дала. Она даже знала, какие у Сашеньки глазки, какой носик. И вихор, смешной такой хохолок над умненьким лобиком. Она часто ужасалась своим же словам о детском доме, будто не человек это, а ненужная тряпка – не понравится – выкинем. Валя когда-то, будучи на практике, возилась с брошенными детьми в доме ребенка. Они не кричали – тихо лежали в своих кроватках и терпеливо ждали… чего? Кого? Глаза у тех младенцев были взрослыми. Взрослые глаза на детских личиках.
— А что мне, разорваться? Их сколь, а я одна? Пока тут тетешкаешься, так и дел никаких! – нянечка встала тогда в позу, когда молоденькая Валя мекнула что-то про открытие ученых, мол дети без тактильного контакта умирают.
Валя не стала спорить: себе дороже. Просто сама, тайком от других, брала на руки детей и качала их. Всю ночь так и качала, качала, пока не пришла смена. Они были такими вялыми, детки, такими… деревянными, что ли. Валя грела их своим теплом, осторожно прикасаясь ко лбам губами, пыталась вдохнуть в маленькие тельца жизнь. Даже пела что-то.
И вот сейчас, получается, она должна будет отдать ребенка, отказаться от него. Забыть, как страшный сон! Будь проклят тот козел, урод, выродок рода человеческого, сотворивший с Юлькой такое! Ее свет, солнце, любимая дочка никогда не сможет прийти в себя. Смотреть на ее страдания невозможно. А теперь еще будет страдать невинное дитя. Господи, что же делать, как спасти их?
Она и так прикидывала, и этак… Не получалось. Чтобы одному было хорошо, будет плохо (обязательно) другому. Валя измучилась, перестала есть, исхудала от бессонных ночей. Хорошо, что Юлька, занятая внутренними переживаниями, не замечала того, что творилось с матерью. Валя не винила дочь за моральную слепоту – не до зоркости. Самой бы выкарабкаться из болота. Самой бы научиться жить.
Но время родов, как ни боялись их обе женщины, все-таки наступило. Пятнадцатого июля дочка почувствовала тянущие боли внизу живота.
— Началось, мама! – простонала она то ли со страхом, то ли с облегчением.
Боль усиливалась. Через час Юля уже кричала:
— Ненавижу, ненавижу! Чтобы ты сдох! Чтобы тебя разорвало!
Акушерка, привычная ко всему, (мало ли что мамки кричат, а потом зацеловывают своих ребятишек с головы до ножек) увела Юлю за собой. Валя слышала Юлькины вопли еще минут пять. Она осталась в приемной, усевшись на жесткой лавочке, и принялась терпеливо ждать. Рядом никого не было: ни испуганных папаш, ни деловитых, собранных свекровок рожениц.
Так она и сидела, пока не выгнали:
— Чего тут ждать? Нечего! – дежурная медсестра была похожа на няньку из прошлого. А, может быть, она и была той нянькой, кто знает. Типичная базарная хамка, перепутавшая рынок с больницей. Валя, по природе своей, терялась перед любой дородной, хамовитой бабой. Потому и ушла, не задавая никаких вопросов.
Вечером набралась смелости и позвонила в отделение и чуть не задохнулась от радости: мальчишка! Мишка! Три пятьсот, пятьдесят два сантиметра! Здоровенький! Все-таки родился!
— Мамаша чувствует себя хорошо, — скороговоркой отчеканила дежурная и отключилась.
И вместе с новым человеком, в Валину голову пришло, наконец-то, такое простое решение, настолько простое, что Валя даже удивилась: как же раньше она до этого не додумалась!
***
— Юлечка, не надо писать отказную. Не нужно. Я решила усыновить мальчика, — голос у Валентины дрожал. Юлька имела полное право послать ее лесом.
Но Юлька неожиданно согласилась.
— Ой, мама, да делай ты, что хочешь, только оставь меня в покое со своим младенцем, — отмахнулась она.
— Что тебе принести? – заискивала виновато Валя.
— Шампанское, — ответила Юля.
Валентина не понимала: шутит она или говорит серьезно.
Так Михаил стал братом своей родной матери. Правда, он совсем об этом не знал, а Юля не собиралась даже признаваться. На пыхтевшего младенца она смотрела, как на злейшего врага, до сих пор не понимая, зачем он здесь, в маленькой квартирке. Чего ради мать возится с ним, купает, баюкает, кормит из бутылочки, вскакивает по ночам, чтобы сменить пеленку, воркует над ним и поет какие-то дурацкие песенки. Юля отделилась от Валентины особой чертой отчуждения, словно стеной. Так легче. Меньше раздражают.
Она перевелась на заочную форму обучения, чтобы закончить образование. А потом и вовсе уехала.
— Мам, прости. Ну не могу я жить с вами. Не хочу, — коротко объяснив свои сборы, Юля не стала вдаваться в подробности – Валя и так все прекрасно понимала. К чему тратить слова? Боль не проходила, отвращение к «брату» росло не по дням, а по часам. Дочь никогда не придет в себя. Наверное, ее решение уехать было самым правильным: может, ей станет легче. Может, она научится жить по-человечески. И дай Бог, встретит, наконец, хорошего человека?
Юлька уехала в другой город. Там она устроилась на работу, жила одиноко, самостоятельно и не донимала мать просьбами. Понимала – Вале и так тяжело. В сорок лет с ребенком на руках… Высшая степень глупости. Порой Юля ловила себя на мысли: а ведь мама предала ее. Да, предала. Променяла на этого… чужого. Лучше бы сделала Юлька аборт, и дело с концом. Никаких проблем – женщины на работе часто рассказывали, сколько они этих абортов понаделали, и ничего.
Диплом Юля получила, да только не воспользовалась им. Прилипла к парикмахерской. Сначала выметала чужие волосы, а уж потом, понабравшись опыта, отправилась на курсы и получила нужные корки. На жизнь хватало. Она ведь одна – ни мужа, ни детей. И слава Богу.
Валентина любила своего Мишку до дрожи. Он был именно таким, каким она его и представляла: большеглазый, вихрастый и удивительно спокойный. Небалованный ребенок не закатывал истерик в магазине, не просил дорогой йогурт или модную машинку, не тянул за руку маму, не валялся на полу, не дулся и не орал, как резаный. Просто шел мимо, стараясь не смотреть даже в сторону новенького «Детского мира», полного заманчивых вещей.
Их, как назло, расплодилось, как грибов после дождя. И везде – изобилие. Валя иногда хотела заплакать: родись Мишка чуть пораньше, так и соблазнов было меньше. Ну что там: пластмассовые пупсы и неваляшки… А сейчас чего только нет: и мягкие медведи, и автомобили на батарейках, и стрелялки, гуделки, и конструкторы, и… А сынок старался отвести глазенки от нарядных витрин:
— Пойдем, пойдем, мамочка. У нас денег нет, надо жить скромно. А это все сломается! – по- взрослому говорил он.
Валя откладывала по копеечке и все-таки, раз в три месяца покупала Мишке что-нибудь интересное. И ребенок берег подарки, как зеницу ока. Иногда у матери и сына случались «загульные дни», когда они отправлялись в кафе, набирали всякую всячину: мороженое, пирожное и молочный коктейль. Праздновали хорошую погоду! И им было так весело, так хорошо вдвоем! Мишка мечтал, что станет взрослым и будет устраивать загульные дни каждую неделю! Скорее бы вырасти!
У Мишки кроме мамы ведь и не было никого. С папой как-то не срослось. Мама рассказывала, что так бывает, когда папы куда-то деваются. Мишкин отец погиб при выполнении ответственного задания. Давно еще. Вот потому и живут они скромно. Мама совсем не хочет выходить за другого дядьку замуж. А и не надо. Есть мама. И еще есть Юля, сестра. Она совсем взрослая и приезжает очень-очень редко. Мишу Юля не любит. Ну и ладно, подумаешь, какая цаца! Тьфу на нее.
— Характер у нее сложный, Мишенька! Но она хорошая. Ты ей больше кнопки на стул не подкладывай, хорошо? – просила мама.
И Миша старался маму слушаться. Хотя порой очень хотелось что-нибудь вредное устроить для Юльки. Жабу ей в сумку подложить, чтобы та завизжала, как резаная и заорала на всю улицу:
— Уродище! Убила бы!
Пока Мишка рос и радовал «маму» успехами в учебе, Юля пыталась выживать в другом городе. Получалось, честно говоря, не очень. Снимать квартиру – неблагодарное дело. Выбрасываешь собственные деньги в никуда, каждый день переживая: не явится ли хозяйка, не объявит о выселении? Опять же – не обставить дом по собственному вкусу, ремонт не сделать. Да и вообще – есть гарантия, в том, что владелица этих квадратных метров не шарится в твоих вещах, пока ты на работе?
Так крутилась Юля, этак: толку? Как ни крути, а нужно приобретать собственное жилье. Ну и влезла по уши в потребительский кредит, сжирающий половину зарплаты. Она экономила на всем – на еде, одежде, проезде, развлечениях, отдыхе. Жила, как старуха: тихо и скромно. Зато в своей собственной квартире, обшарпанной хрущебе без ремонта, унылой и мрачной.
Кое-как сделала косметический ремонт: оклеила стены дешевенькими светлыми обоями, окрасила окна и батареи белой, ужасно вонючей краской, купила простенький тюль на окна. Вроде, ничего. Бедненько, но чистенько. Жить можно. Если осторожно. А ей, Юльке, много не надо. Хлебушек жареный на утро, супчик куриный на обед, вечером кашка из пакетиков. Утром влезла в юбку, страшненькую (зато теплую) куртку напялила и почапала на работу.
К тому времени затрапезную парикмахерскую обозвали «Салоном красоты». Зарплата от смены названия не прибавила в весе, зато требований – выше крыши. А тут знакомая клиентка пригласила Юльку подработать продавцом – начали в стране расти как грибы новые громадные сетевики. Народу не хватало – адский труд. Зато жалованье больше и льготы всякие. И выходные – два через два. Юлька собралась с духом и ухнула в торговлю. Возвращалась с работы измочаленная. Валилась спать и радовалась: не надо тратиться на еду – можно брать просрочку. Тогда с этим проще было, не то что сейчас – каждую морковку – под учет.
Бедовала, конечно. Пока ее ровесницы гуляли, влюблялись-разлюблялись, Юлька дома сидела. А точнее – лежала. Если выходной – спала без просыпа. На прогулки-знакомства-танцы времени не хватало. А если честно – не очень-то и хотелось впускать в свою жизнь мужчин. Одной лучше, как ни крути: в коллективе Юля наслушалась уже про «счастливую семейную жизнь» многих работниц. Хрен редьки не слаще: пьют, бьют, денег не носят, а жрать требуют каждый день. Ну их к черту. Животные! И пахнет от них… фу!
— Юлька, ну чего ты мелешь? – не выдержала однажды Маринка, сменщица, — ты на помойке, что ли, мужиков вылавливаешь? Нормальные парни очень хорошо пахнут – не выдумывай!
Юля не спорила. Пахнут хорошо. Да. Обольются туалетной водой, ужас-ужас. Но как бы не обливались парфюмом, все равно тащит мерзким потом. Запах пробивается через любые преграды. Она его улавливала сразу, как только к кассе прибивался очередной мужик со своей корзинкой: юноша, молодой мужчина, старик… Все воняли.
Особенно она не жаловала покупателей от сорока лет, простых работяг. Ненавидела всеми фибрами души. Еле-еле принимала деньги, стараясь не смотреть людям в глаза. Покупки швыряла в корзину, а сдачу – в тарелку. Про нее говорили:
— Жаба.
И за глаза, и в глаза.
В книжке жалоб и предложений так и было написано:
«Просим убрать жабу!»
И не убирали Юлю только потому, что на столь «шикарную» работу не хотели идти. До поры до времени, как говорится. Очередной поток мигрантов в ближайшем будущем быстро решил проблему кадров, и в скором времени Юле пришлось возвращаться в «Салон красоты». По крайней мере, в нем не было мужчин – они посещали простецкую стригальню при городской бане.
В общем, Юля была старой девой. Мужчин и детей она ненавидела. Да и кошек, кстати, тоже. Жила одиноко, от соседей и коллег по работе держалась особняком. Постепенно и с матерью свела общение на нет. Толку от них всех: сплошные разговоры о семье, о своих обожаемых спиногрызах. И мамаша – туда же: Мишенька, Мишенька, Мишенька – то, Мишенька – се… Дура совсем, что ли, не понимает: Юле ее щебетание ненавистно. Не-на-вист-но!
Характер ее с годами портился. Выражение лица приобрело сварливую мину: рот сжался в черточку, между бровями появилась глубокая морщина. Стригла клиенток молча, на замечания огрызалась. Потому и растеряла дополнительный заработок: красились и стриглись у нее только пенсионерки. И то, только потому, что она не выпендривалась, не выдумывала новшеств: сказано сделать классическую химию, значит, будет сделана классическая химия на допотопных коклюшках-бигуди.
***
Михаил вымахал в здорового, крепкого парня. Добротный получился – с широким разворотом плеч (Валя не ленилась водить ребенка в бассейн), объемными мышцами и покладистым характером. Учился Мишка отлично. Можно было спокойно в универ поступать. Но он не спешил: отслужил в армии и только потом продолжил грызть гранит науки в высшем учебном заведении. Валентина к тому времени совсем расхворалась, но тянула сына из последних сил. Мишка умудрился поступить на бюджет, чтобы не транжирить деньги с матери, нашел подработку, умудряясь даже помогать Вале. Очень любил ее. Жалел. Отличный сын, дай Бог каждой женщине такого!
Он не понимал, почему у мамы не складываются отношения с дочерью. Ну что та взъелась на нее? Из-за него, Мишки? Ревность? Злится, что не она любимая, единственная? Что Мишка – поздний ребенок? Да знает она, что мама каждый вечер плачет тайком от тоски? Знает ли она, что мать постоянно названивает ей и недоумевает: почему все время звучат короткие гудки? С*ка, а не человек. Дрянь какая.
Михаил пытался набрать Юлькин номер сам. Пару раз удавалось. Но на Мишкино: «Как дела?» раздавалась отрывистая ругань.
— Задолбали вы меня. Чего названивать? Жива-здорова! Все. Конец связи.
Потом и Мишкин номер был занесен в «черный список». Гадина.
И потому мамины похороны Юля пропустила. Нечаянно в социальных сетях узнала о смерти Валентины. Ее любили, о ней говорили, пересылали многочисленные соболезнования сыну. О Юльке никто не вспоминал. Будто и не было Юли никогда – только Миша. Миша, на фото которого Юля боялась смотреть.
На кладбище приехала только к сороковому дню. Поставила свечку. Посидела у могилы. Вручила на покупку памятника свою долю. Михаил ни в чем ее не упрекал, взял деньги молча.
— Без меня не покупай, — буркнула Юлия, глядя куда-то в сторону, — а то купишь ерунду. Или вообще деньги просадишь. У тебя теперь свобода… Квартиру надо делить. Больно жирно тебе одному. Мне никто не помогал. Поработай и ты сам.
Мишка не качал права, не ругался. Выслушал Юлю, не перебивая. Продавать, так продавать. Действительно, он мужик, справится. А Юля… Что, Юля… У нее и так все не слава Богу. Она – сирота несчастная, что уж теперь судить ее, рядить…
Он сделал все, что было приказано: продал квартиру и отдал Юле ее долю. Негусто получилось, но все-таки. Не ныл, не стенал. Устроился на работу и попер по карьерной лестнице потихоньку. Жил в комнатушке в общаге. Жил и не жаловался: есть куда приходить спать, да и ладно. На работе все складывалось отлично: симпатичный, шустрый, грамотный парень – таких все любят. На рожон не лез, но и унижать себя не давал, дорогу пробивал себе честно, без лизоблюдства.
Мишку уважали. Через три года он стал мастером участка, ну а потом – пошло-поехало. Купил, наконец-то, собственное жилье. Если парень с головой, то все остальное приложится. А почему и нет – не пьет, не курит, работу свою знает «от и до», с сотрудниками общается доброжелательно, а не через губу…
В общем, Мишка к тридцати годам выбился в люди. Миллионером, богатеем не стал, конечно. Лохматой лапы не было. Но в остальном все у парня в полном ажуре: и деньжата, и карьерный рост, и машина, и квартира, и внешность. Красивый мужчина – ничего не скажешь – любо-дорого смотреть. И сердце золотое. Жених!
Юлию не интересовала его жизнь. Правда, приходилось волей-неволей носами сталкиваться. Общая могила (хочешь-не хочешь) соединяла. И так мать обидела, не хватало еще около нее мертвой фордыбачить. Тем более, выкрутились: Юлия звонила Мише накануне родительских суббот, сообщала о точном времени приезда. Миша старался приходить пораньше. Посидит, цветы положит, да и покинет погост. А там уже и Юля поспевает с ведрами, граблями – настоящие порядки наводить. Будто не могила это, а садовая клумба. Ну… Мишка не спорил. Нравится человеку, так пусть. Не мешал.
Со временем их общение, хоть и редким было, но выровнялось. Юлия уж сама поняла: зря она выделывалась. И квартиру поделила зря. А с другой стороны, правильно, что поделила… У себя в кои веки нормальный ремонт сделала. Да и вообще, если что, так ведь ему, Мишке, все достанется. Женился ведь!
Миша пригласил Юлию на свадьбу. И та, подумав, приехала! Сидела на почетном месте, как самая близкая и единственная родня. Лакомилась деликатесами и принимала поздравления от гостей. Невеста Мишкина, Аля, Юлии очень понравилась. Хорошая такая девочка.
А главное…
От Мишки не пахло козлиным потом. Казалось бы, должно пахнуть, но не пахло. Что это – насмешка судьбы? Кто его знает. Не пахло, и все.
А потом, один за другим, дети пошли. Алька уж очень плодовитой оказалась. Ей бы на каблучках порхать в офисе, а она каждый год с пузом. Четверых наплодили. И трое из детей – пацаны! Надо понимать! Юлия подумала, подумала, а потом и брякнула Мише:
— Ты бы совесть поимел, Ромео! Алька из декретов не вылезает! Сам на работу смоется, а девка одна с ребятами колотится!
Мишка уважительно молчал. Потом сообщил:
— Так мы няню наняли, Юля!
— Тьфу на твою няню! Еще уронит кого! Я – на что?
В общем, монатки собрала, да приехала.
Вот так. Детей она не любит. Полюбила! И собаку Алькину полюбила. И в огороде возиться на Мишкиной даче полюбила… Многое полюбила. Морщинка между бровей разгладилась, и румянец на щеках появился, хотя забот у Юлии – ого-го! Сашка, старшенький, вытворяет такое, только держись. С яблони недавно упал. С чужой, между прочим. Чуть с ума не сошли все – ногу, паразит, сломал.
Ванька с Митькой не отстают. Валечка одна – самая миленькая. На бабушку покойную похожа. К душе. Юлина любимица. К Юле и тянется:
— Бабуська, бабуська! На ручки!
Так Юлю все теперь «бабуськой» величают. А та не возражает. Если разобраться, так она «бабуська» на самом деле. Только не говорит ничего об этом. Боится, вдруг Миша не простит. Он бы простил, но…
Квартиру свою Юлия Валюшке завещает. Жизнь – такая штука… непонятно еще, каким боком повернется. Кто бы знал, как сложится у всех – Юлия соломки подстелила бы. Вон как она мать клевала: тиран, дура, маньячка! А вот как дело вышло: крепче нет семьи. И Мишу Юлия полюбила, как родного. Так ведь – родной. Роднее некуда. И где-то под ложечкой от этой мысли сосет. Сказать бы ему, признаться, покаяться… Где только сил взять. И мамы нет на свете, чтобы посоветовала…
***
Михаил, вернувшись с работы к своей шумной семье, поцеловав жену, повозившись с детьми (кого наказал, кого похвалил), не обнаружил рядом Юли. Обычно она торчала на кухне: пекла оладьи или мыла посуду. Ворчала и ругала всех, почем зря, оглоедами.
— Приболела она, Миша. Давление зашкаливает. Умаяли ее архаровцы наши. Я уговорила ее в больнице немножко полежать, подстраховаться, — рапортовала Аля.
— А мне что не позвонила? – нахмурился Михаил.
— Да мы решили тебя не беспокоить. Она сама и попросила, — на все у Альки ответ найдется.
Миша набрал телефон «бабуськи». Дозвонился, справился о здоровье, спросил, чего ей привезти.
Беспокоился, конечно. Как за маму родную. Так она и стала родной. Роднее не бывает. Хотя…
Валентина незадолго до смерти призналась:
— Ты не злись на нее, Мишенька. Она и так несчастный человек. Она ведь считает, что бросила я ее ради тебя. А мне – каково? Я ее удочерила когда-то. Помню – лежит такая, маленькая, хиленькая, никому не нужная. И глаза взрослые такие… Взгляд… Как у детей из блокадного Ленинграда. Обреченный. Старческий. Вот, не выдержала. Забрала себе. Наверное, чувствует что-то такое. Ради Бога, не говори ей ничего. Никогда. Слышишь меня?
— Так она и видеть меня не желает, — сомневался Миша.
— Время лечит, все меняется. Потянется к тебе. Знаю! Потянется! – мама не сомневалась.
Она никогда и ни в чем не сомневалась. Верила в хорошее.
А Миша никогда бы не решился открыть эту тайну. Родной человек. И точка!
А, может, и правильно, что эти двое не услышали правды. По крайней мере, сейчас. Не время пока, наверное…
