Андрей стоял перед дверью и не решался позвонить. Старая, обитая дерматином дверь. Когда-то коричневая, теперь выцветшая до странного рыжеватого оттенка. Обшарпанная по краям. Знакомая до боли.
Пять лет. Пять лет он не переступал этот порог.
Он вытер вспотевшие ладони о брюки, поправил воротник рубашки и наконец нажал кнопку звонка. Дребезжащий звук – тот же самый, что и двадцать, и тридцать лет назад. Звонок не меняли с тех пор, как они въехали в эту хрущёвку.
Внутри послышались шаги. Медленные, осторожные. Раньше мама ходила быстрее. Щёлкнул замок. Один, второй. Дверь приоткрылась, сдерживаемая цепочкой. В щели показалось лицо матери. Она всегда так делала – проверяла, кто пришёл.
— Мама, это я, — сказал он.
Лицо исчезло, цепочка звякнула, дверь открылась полностью.
И вот она – стоит перед ним. Мать. Маленькая, худая, с седыми волосами, собранными в тугой пучок на затылке. Какая она стала старая. В свои семьдесят три – совсем старуха. Когда они виделись в последний раз, она выглядела моложе. Или это он помнит её моложе?
— Здравствуй, — сказала она, не двигаясь с места. Не протянула руки, не шагнула навстречу. Просто стояла, сцепив пальцы перед собой.
— Здравствуй, мама.
Она посторонилась, пропуская его внутрь.
— Проходи.
Андрей шагнул в квартиру и сразу поморщился. Запах. Тот самый запах старого жилья – смесь пыли, лекарств, застоявшегося воздуха и чего-то неуловимо знакомого. Запах детства. Запах дома. Теперь он казался спёртым, неприятным.
В прихожей всё по-прежнему. Тот же коврик у двери. Та же вешалка. То же зеркало в простой раме. Всё такое маленькое, тесное. А ведь когда-то эта квартира казалась ему целым миром.
— Мама, я приехал, — сказал он, не зная, что ещё добавить.
Она молчала. Смотрела на него своими выцветшими голубыми глазами. Чуть холодно, чуть настороженно. Ждала.
— Чай будешь? — наконец спросила она.
— Да, спасибо.
Они прошли на кухню – шесть квадратных метров, где умещались маленький холодильник, плита, стол и два стула. Андрей сел, чувствуя себя неловко. Словно вырос из этого пространства, из этой мебели. Словно больше не принадлежал здесь.
Мать поставила чайник на плиту. Достала чашки – старые, с золотой каёмкой, из сервиза, который появился в доме ещё до его рождения. Сахарницу. Вазочку с печеньем.
Всё делала медленно, будто давая себе время привыкнуть к его присутствию. Или давая ему время найти правильные слова.
Он смотрел на её руки. Жилистые, с выступающими венами, с пигментными пятнами. Руки, которые стирали его одежду, готовили ему еду, гладили по голове, когда болел. Руки, которые он помнил сильными. Теперь они казались такими хрупкими.
Мать села напротив, сложила руки на коленях. Ждала.
— Как ты? — спросил он, потому что надо же было что-то спрашивать.
— Нормально, — ответила она. — Здоровье пока позволяет. Пенсия маленькая, но хватает.
— Я могу помочь, — быстро сказал он.
— Не надо, — она качнула головой. — Я справляюсь.
Заскрипел закипающий чайник. Она поднялась, сняла его с плиты, залила кипяток в заварочный чайник.
— А ты как? — спросила, не оборачиваясь.
— Я… — он запнулся. — Мы с Еленой расстались.
Плечи матери чуть напряглись, но она ничего не сказала. Не выразила удивления, не спросила «почему». Не сказала «я же говорила».
— Три месяца назад, — добавил он, чувствуя необходимость заполнить тишину. — Она нашла другого.
— Вот как, — только и произнесла мать, разливая чай по чашкам.
Когда-то, пять лет назад, она была против этого брака. Говорила, что Елена ему не пара. Что она слишком молодая, слишком легкомысленная. Что это ошибка – бросать первую жену, детей ради новой страсти. Они тогда сильно поругались. Он сказал ей, что она не имеет права лезть в его жизнь. Что она вообще никогда не давала ему жить так, как он хотел. Что вечно всё решала за него.
Она сказала, что он неблагодарный. Что она отдала ему всю свою жизнь. Что работала на трёх работах, чтобы он мог учиться в хорошей школе, потом в институте. Что не вышла второй раз замуж, хотя возможность была, потому что боялась, что отчим будет плохо к нему относиться.
Он хлопнул дверью и ушёл. И вот теперь – вернулся.
Мать поставила перед ним чашку, села напротив. Отпила свой чай.
— Давно приехал? — спросила она.
— Вчера, — ответил он. — Остановился в гостинице.
Она кивнула. Конечно, он мог бы остановиться здесь, в своей старой комнате. Но не был уверен, что его примут. Что простят.
— Работу нашёл? — снова спросила она.
— Пока нет. Но есть сбережения. И потом, с моей специальностью найти не проблема.
Она снова кивнула. Пригубила чай. И вдруг внимательно посмотрела на него:
— Зачем приехал, Андрюша?
Просто вопрос. Без обвинения. Без горечи. Она просто хотела знать.
И он не знал, что ответить. Сказать, что скучал? Что жизнь пошла под откос? Что некуда больше идти?
— Я… — он замолчал, подбирая слова. — Просто понял, что пора вернуться.
Она смотрела на него долго, внимательно. Будто видела насквозь. Она всегда так умела – читать его мысли, угадывать настроение.
— Понятно, — сказала наконец, и он не был уверен, что она действительно поняла. Или просто сделала вид.
Пять лет молчания. Пять лет обиды, горечи, пустоты. И вот он здесь, сидит на этой маленькой кухне, пьёт чай из старой чашки. И не знает, можно ли вернуть утраченное. Можно ли склеить то, что разбито. Или лучше было бы не приезжать вовсе?
Чай остывал. Мать достала из холодильника хлеб, нарезала его тонкими ломтиками, положила на блюдце. Обычный чёрный хлеб. Уже подсохший.
— Больше ничего нет, — сказала она, будто извиняясь. — Не ждала гостей.
— Этого достаточно, — ответил Андрей. — Я не голоден.
Они молчали. Тикали старые часы на стене. Те самые, с кукушкой, которые отец повесил ещё до рождения Андрея. Единственное, что осталось от отца в этом доме. Даже фотографий почти не сохранилось.
Отец ушёл, когда Андрею было три года. Просто исчез из их жизни. Мать никогда не говорила о нём плохо, но и хорошего тоже не рассказывала. Просто молчала, когда сын спрашивал. И в какой-то момент он перестал спрашивать.
— Как дети? — вдруг спросила мать.
Андрей вздрогнул. Она никогда не спрашивала о внуках. Не после той ссоры.
— Нормально, — ответил он. — Максим в университете, на втором курсе. Света заканчивает школу в этом году.
— Навещают тебя?
Он отвёл глаза. Дети почти не общались с ним после развода. Открытки на день рождения, редкие звонки, ещё более редкие встречи. Они не простили ему ухода из семьи. Особенно Света.
— Не очень часто, — признал он. — Они заняты своей жизнью. Да и я… не был примерным отцом.
Мать кивнула. Не осуждая, просто принимая факт.
— А как ты? — спросил он. — Чем живёшь?
— Да чем я могу жить в моём возрасте, — она пожала плечами. — Пенсия, магазин, аптека, поликлиника. Иногда в церковь хожу.
— В церковь? — удивился он. — Ты же никогда не была верующей.
— Пожила, повидала — научилась, — просто ответила она.
И в этих словах ему почудился упрёк. Будто она говорила: «Вот и ты пожил, повидал — может, тоже научился?»
Он взглянул в окно. Во дворе всё те же гаражи, всё те же детские качели. Только деревья стали выше. А дом напротив обзавёлся новой крышей.
— Помнишь, как ты упал с качелей и сломал руку? — вдруг спросила мать.
— Помню, — он невольно улыбнулся. — Мне было десять. Я хотел раскачаться как можно выше.
— А потом ты месяц ходил в гипсе и жаловался, что не можешь нормально писать в школе.
— И ты писала за меня диктанты.
Она тоже улыбнулась. Впервые за эту встречу. Легко, едва заметно. И что-то тёплое, забытое шевельнулось в груди Андрея.
Но тут же она снова стала серьёзной.
— Ты надолго приехал?
Он не знал, что ответить. Сам не понимал, что делает здесь, в этой тесной кухне, в этой маленькой квартире. Зачем вернулся в город, где прошло детство. Зачем пришёл к матери, с которой не говорил пять лет.
— Не знаю, — честно сказал он. — Пока нет определённых планов.
— Понятно, — снова кивнула она.
И снова молчание. Тяжёлое, неловкое.
— Мама, — начал он, сам не зная, что хочет сказать.
— Ты женишься снова? — перебила она.
— Нет, — Андрей покачал головой. — Думаю, с меня хватит. Два неудачных брака — это уже тенденция, не находишь?
— Третий раз бывает удачным, — тихо сказала она.
— Что?
— Ничего, — она качнула головой. — Просто старая поговорка.
Они допили чай. Мать собрала чашки, поставила их в раковину. Вымыла, вытерла, убрала в шкаф. Всё делала медленно, аккуратно. Будто оттягивала момент, когда снова придётся говорить.
— Помнишь, как я привёл тебя знакомиться с Еленой? — вдруг спросил Андрей.
Мать замерла. Потом медленно повернулась к нему.
— Помню, — сказала она.
— Ты сказала, что она мне не пара. Что это всё ненадолго.
— Я не права была? — в её голосе не было торжества, только усталость.
— Права, — признал он. — Но не в этом дело. Дело в том, что ты всегда… всё решала за меня. Всегда знала, как мне лучше. Чего я хочу. Кого должен любить.
— Я хотела как лучше.
— Знаю. Но это была моя жизнь. Мои ошибки. Которые я должен был совершить сам.
Мать снова села за стол. Молчала, обдумывая его слова.
— Может, ты и прав, — наконец сказала она. — Я слишком сильно любила тебя. Слишком боялась, что ты наделаешь глупостей. Что пойдёшь по стопам отца.
Она никогда раньше не признавала свою неправоту. Никогда не соглашалась с ним в споре. И теперь он не знал, что сказать. Как реагировать на эту внезапную уступку.
— Спасибо, — только и смог выдавить он.
— За что?
— За признание.
Она пожала плечами.
— Старость учит многому. В том числе — признавать свои ошибки.
Он смотрел на неё — маленькую, сгорбленную, с морщинистым лицом, с руками в пигментных пятнах. На женщину, которая дала ему жизнь, вырастила, выучила, отдала всю себя без остатка.
И вдруг понял, что пока он жил своей жизнью, делал карьеру, женился, разводился, строил планы — она просто ждала. Ждала, когда он вернётся. Ждала, чтобы сказать: «Я была неправа». Ждала, чтобы просто увидеть его ещё раз.
— Я тоже был неправ, — сказал он тихо. — То, что я сказал тебе тогда… Что ты не дала мне жизни. Это было несправедливо.
— Может, было в этом и правда, — она смотрела в окно, на голые ветви старого тополя. — Я хотела для тебя другой судьбы. Не такой, как у меня. Хотела, чтобы у тебя было всё: образование, работа, счастливая семья. И слишком давила. Слишком многого ждала.
— Ты просто любила меня.
— Возможно, неправильно любила.
Опять повисло молчание. Но уже не такое тяжёлое, как раньше. Что-то менялось между ними. Что-то оттаивало.
«Может, так и было?» — думал Андрей, глядя на мать. «Может, лучше было бы не возвращаться? Не бередить старые раны?»
Но он здесь. И она здесь. И между ними — пять лет молчания, обиды, горечи. Пять лет упущенного времени. И сколько ещё осталось? Сколько у них впереди? Год? Два? Десять, если повезёт?
Он вдруг с ужасающей ясностью понял, что его мать смертна. Что когда-нибудь её не станет. И тогда уже ничего нельзя будет исправить. Ничего нельзя будет сказать. Эта мысль ударила его, как обухом по голове.
Мать поднялась из-за стола. Подошла к окну. Стояла, глядя на двор, на облетевшие тополя, на серое небо, обещающее дождь. Андрей смотрел на её худую спину, на седой узел волос, и внутри всё сжималось от щемящей нежности.
— Пойдём в комнату, — сказала она. — Там удобнее.
Они перешли в единственную комнату. Старый диван, кресло, трельяж, который Андрей помнил, кажется, всю жизнь. Шкаф с книгами. И телевизор – новый, плоский, явно недавно купленный.
— Садись, — она указала на диван, сама села в кресло.
На столе стояла ваза с искусственными цветами, лежала стопка старых журналов, громоздился допотопный телефонный аппарат.
— Почему ты не поменяешь телефон? — спросил Андрей, кивая на этот раритет.
— А зачем? — удивилась она. — Работает же.
— Я привезу тебе новый.
— Не надо, — она покачала головой. — К этому привыкла.
Снова молчание. Неловкость. Но уже не такая давящая, как вначале.
— Какой сегодня день? — вдруг спросила мать.
— Воскресенье, — ответил он.
— Нет, я имею в виду, какое воскресенье?
Андрей задумался. Что она имеет в виду? А потом вспомнил:
— Ах, ты об этом. Да, вроде бы Прощёное воскресенье. Я видел в интернете.
— Точно, — кивнула она. — Последнее воскресенье перед Великим постом. День, когда люди просят прощения друг у друга.
Он никогда не задумывался об этом. Не был религиозным, как и она когда-то. Знал про этот праздник только то, что в этот день принято есть блины.
На столе чёрствый хлеб, остывший чай. Они сидят напротив друг друга. Немолодой мужчина и старая женщина. Сын и мать. Родные люди, ставшие почти чужими.
Он хотел сказать, что скучал. Что все эти пять лет думал о ней, хотел позвонить, но гордость не позволяла. Что после ухода Елены понял, как она была права. Что боялся, что она не простит.
Она хотела сказать, что плакала ночами. Что ходила на почту и отправляла ему поздравительные открытки на Новый год и день рождения, хотя он никогда не отвечал. Что каждый вечер молилась, чтобы у него всё было хорошо.
Но они молчали. Не находили слов. Или боялись их произнести.
И вдруг она сказала:
— Сегодня же Прощёное воскресенье.
Она смотрела на него своими выцветшими голубыми глазами, в которых вдруг блеснули слёзы.
— Прости меня.
Простые слова. Всего два слова. Но в них была целая жизнь. Все те моменты, когда она была слишком строга, слишком требовательна. Когда не понимала его, не принимала его выбор. Когда, любя, давила так, что ему трудно было дышать.
Андрей почувствовал, как что-то перевернулось в груди. Как горечь, которую он носил в себе столько лет, вдруг отступила, сменившись теплом.
— Ты меня тоже, — сказал он, и голос его дрогнул.
Она протянула руку через стол. Он взял её ладонь — сухую, прохладную, такую маленькую. Её пальцы сжали его пальцы с неожиданной силой.
Они сидели так, не двигаясь, не говоря ни слова. И Андрей понимал — ничего не вернуть. Не вернуть тех пяти лет, когда они не разговаривали. Не вернуть времени, когда он мог приехать к ней молодым, полным сил, а не уставшим, разочарованным, разведённым. Не вернуть ей молодости, сил, здоровья, которые она отдала, чтобы поднять его. Не вернуть спокойных вечеров, когда они могли бы сидеть вместе, разговаривать, смеяться.
Ничего не вернуть. Но можно хотя бы не потерять то, что осталось.
За окном начинался дождь. Капли барабанили по карнизу, стекали по стеклу. В комнате становилось темнее.
— Расскажи мне о внуках, — попросила мать. — Какие они?
И он начал рассказывать. О том, как Максим похож на него в юности — такой же упрямый, такой же гордый. О том, как Света увлекается танцами и мечтает поступить в театральный. О том, что они не часто видятся, но он надеется, что это изменится.
Мать слушала, не перебивая. Глаза её были полны непролитых слёз. Но она улыбалась — легко, светло, почти незаметно.
И Андрей понял: вот оно, прощение. Не громкие слова, не бурные признания. Просто возможность снова быть вместе. Слушать друг друга. Видеть, как она улыбается.
Он смотрел на мать и думал, что эта минута, этот момент — может быть, самое важное, что случилось с ним за многие годы.
Когда Андрей закончил рассказывать о детях, за окном уже стемнело. Дождь усилился, барабанил по карнизу как-то по-весеннему настойчиво.
— Пойду чайник поставлю, — сказала мать, поднимаясь. — Этот уже совсем остыл.
Он смотрел, как она идёт к двери — маленькими, осторожными шагами. И вдруг понял, что не хочет, чтобы она уходила даже на минуту. Что боится упустить ещё хоть мгновение этой новой, хрупкой близости.
— Давай я, — он встал. — Ты сиди.
— Да что ты, сама справлюсь.
Но он всё равно пошёл следом. В тесной кухне они вдвоём едва помещались. Он стоял, глядя, как она снова ставит чайник на плиту, достаёт чашки. Всё те же, с золотой каёмкой.
— Может, поедим нормально? — спросил он. — Я могу сходить в магазин, купить что-нибудь. Или заказать доставку.
— Не надо, — она покачала головой. — У меня суп есть. Сейчас разогрею.
Она достала из холодильника кастрюльку, поставила на плиту. И Андрей вдруг почувствовал запах — родной, знакомый с детства. Куриный суп с вермишелью. Тот самый, который она всегда варила, когда он болел.
— Ты всё ещё его готовишь, — сказал он тихо.
— Что?
— Этот суп. Ты всегда его варила, когда у меня была температура.
Она улыбнулась, помешивая суп половником.
— Помнишь, значит.
— Конечно, помню.
Они ели суп, сидя за маленьким кухонным столом. Пили горячий чай — на этот раз с вареньем, которое она достала из шкафчика. Малиновое. Тоже как в детстве.
За окном совсем стемнело. Дождь перешёл в снег с дождём — мокрый, тяжёлый, мартовский.
— Поздно уже, — сказала мать. — Такси-то сейчас вызвать можно?
— Можно, — кивнул он. — Но…
Он замолчал, не зная, как спросить. Можно ли остаться? Не в гостинице, а здесь. Дома.
Она поняла.
— Твоя кровать на месте, — сказала просто. — Правда, я там рядом швейную машинку поставила.
— Это не страшно.
Они убирали со стола. Вместе мыли посуду — он тёр тарелки губкой, она вытирала полотенцем. Как раньше, только тогда он был маленький, и ему приходилось становиться на табуретку, чтобы дотянуться до раковины.
— Мама, — вдруг сказал он. — Расскажи мне что-нибудь.
— О чём? — удивилась она.
— Что-нибудь. О себе. О том, как ты жила эти пять лет. О чём думала. Чем занималась.
Она замерла, держа в руках мокрую чашку. Посмотрела на него с каким-то удивлением. И вдруг улыбнулась. По-настоящему, широко и светло.
— Пойдём на диван, — сказала она. — Там удобнее рассказывать.
Они вернулись в комнату. Сели рядом на старый диван, который помнил ещё детство Андрея. Мать поправила платок на плечах.
— Я ведь шить начала, — сказала она. — Помнишь, у меня была старая швейная машинка? Бабушкина ещё.
— Помню. Ты всё грозилась выбросить её.
— Не выбросила. Отремонтировала. Стала шить прихватки, передники, наволочки. Сначала для себя, потом для соседок. А потом и на продажу, представляешь?
И она начала рассказывать. О том, как встретила на курсах кройки и шитья таких же пожилых женщин. Как они стали собираться вместе — то у одной, то у другой. Как приносили с собой пироги и варенье, чай пили, разговаривали. Как сначала просто шили для себя, а потом придумали продавать свои изделия на рынке.
Андрей слушал, боясь пропустить хоть слово. Он никогда раньше не думал о матери как о человеке с собственной жизнью, с друзьями, с увлечениями. Для него она всегда была просто мамой — той, что готовит еду, стирает одежду, проверяет уроки.
А теперь он видел перед собой женщину — усталую, немолодую, но с искоркой в глазах, когда она говорила о своих занятиях. И ему хотелось узнать больше, услышать всё, что она могла рассказать.
— Так значит, ты теперь бизнесвумен, — улыбнулся он.
— Какой там бизнес, — она махнула рукой. — Так, копейки. Но мне нравится. И людям нужно.
За окном снег перешёл в дождь. Капли стучали по стеклу, ветер шумел в голых ветвях деревьев. Но здесь, в этой маленькой комнате, было тепло и спокойно.
Прощение не возвращает прошлое. Оно не может стереть годы разлуки, обиды, боли. Не может вернуть упущенное время.
Но оно даёт шанс на будущее. Возможность начать заново, с чистого листа. Идти дальше — уже вместе.
И, слушая рассказ матери, глядя на её оживлённое лицо, Андрей знал: он останется. Не только на эту ночь. Он вернётся домой.
