«Представьте: бабушка возвращается из медпункта, берёт пузырёк йода и проводит линию вокруг запястья.
Внук не выдерживает и спрашивает:
— Бабуля, зачем?
То, что он услышал в ответ, перевернуло его представление о привычных вещах…»
— Это я, внучок, границу рисую, чтобы чужая хворь в дом не проникла, — сказала она, взъерошив его светлые волосы и улыбнувшись. — А пока беги-ка, Владиславушка, к яблоне, принеси райских яблок. Будем варенье варить.
Мальчишка быстро побежал в сад, где под августовским солнцем наливались соком антоновки. Эти деревья посадил дед Матвей в сорок шестом году, вернувшись с войны: за каждого павшего товарища — дерево жизни.
Война не убила его, но оставила глубокую рану. Вернувшись домой, он дотянул до восьмидесятого года и тихо ушёл во сне.
Сад шелестел листвой, пахло свежими яблоками и сухой травой. Владик залез на раскидистую яблоню, где среди тёмно-зелёной листвы виднелись крохотные райские яблоки — любимое лакомство бабушки. С верхушки открывался вид на всё село Васильевка: дома с резными наличниками, разноцветные огороды, колхозное поле за околицей и голубую ленту речки Прони. В кармане шортов у мальчика лежала гладкая яблоневая веточка с вырезанными узорами и инициалами ММ. Это был подарок деда Матвея: «Береги, Владик. В ней сила нашего рода. Дерево помнит тех, кто его сажал».
— Владик, слезай, чего расселся, как воробей? — раздался снизу голос Серёжки Кузнецова, соседского мальчишки. — Айда на пруд, там карась клюёт.
— Не могу, бабушка отправила яблоки собирать, — крикнул Владик, но соблазн был велик. — Подожди пять минут.
Дома Евдокия Матвеевна колдовала над тазиком с яблоками, пересыпая их сахаром. Её морщинистая рука с выступающими венами плавно помешивала будущее варенье деревянной ложкой.
— Бабуль, можно я с Серёгой на пруд сбегаю? Ненадолго, — выпалил Владик, запыхавшись.
Бабушка поправила седую косу, заколотую сзади, и взглянула поверх старомодных очков в металлической оправе.
— А уроки? Сентябрь на пороге.
— Всё готово. Честно-честно.
— Ну беги. Но до обеда, чтобы вернулся. К нам должен прийти Дмитриевич. У него нога разболелась.
Жизнь в Васильевке течёт спокойно и предсказуемо. Медпункт Евдокии Матвеевны открыт даже в выходные. В маленькой приёмной всегда много людей. Кому давление измерить, кому укол сделать, а кому просто душу излить. Советские лекарства в стеклянных шкафах соседствуют с банками, где настаиваются травы, собранные на лугах.
— Дуся, дай мне микстуру, — говорил дед Дмитриевич, постукивая тростью по полу. — Чтобы в больницу не ехать, автобусы редко ходят.
— Дмитриевич, тебе не микстура нужна, а операция, — строго отвечала Евдокия Матвеевна, поправляя очки. — Я позвоню в область, договорюсь. Там тебя вылечат.
Мать Владика, Рима Владимировна, появилась в селе, когда ему был год. Она приехала с дипломом института культуры и новыми идеями. Под её руководством сельский клуб расцвёл: появился народный театр, библиотека, киноклуб по пятницам. Старшее поколение крутило пальцем у виска, но молодёжь потянулась.
— Владик, иди сюда, помоги афиши разложить, — звала мать сына по вечерам. — Сегодня показываем «Служебный роман».
Владик любил эти вечера в клубе. Старые проекторы, запах пыльных занавесок, скрип деревянных кресел, восторженные глаза женщин, которые на два часа переносятся в другой мир. Мир московских улиц, красивых платьев и большой любви.
Кто был отцом Владика, мать никогда не рассказывала. На все вопросы отвечала одинаково: «Вырастешь, сам решишь, искать его или нет».
Однажды, перебирая книги, Владик нашёл старый конверт с фотографией молодого офицера в парадной форме. На обороте надпись: «Рима, навсегда твой». Он показал находку матери. Она побледнела, забрала фотографию и спрятала так, что больше он её не видел.
В тот вечер Рима Владимировна долго сидела на крыльце, глядя на звёзды, а утром её глаза были красными от слёз. Но Владик особо не спрашивал. Ему хватало бабушки и матери. Две женщины заменили ему весь мир. Всё изменилось в 1992 году. Колхоз имени Кирова распался, как карточный домик. Председатель исчез, ходили слухи, что он уехал в Москву. Техника ржавела во дворах, коровники пустовали. Птицефабрика на окраине закрылась, оставив без работы половину села.
— Рима, что нам делать? — спрашивали женщины на собрании в клубе. Мужчины начали пить, детей нечем было кормить.
— Держаться нужно, — твёрдо отвечала Рима Владимировна, хотя в её глазах читалась растерянность.
Библиотеку она не дала закрыть. Культура — это последнее, что у нас осталось, — говорила она.
Владику тогда было 12 лет. Он уже понимал, что происходит что-то непоправимое. Его одноклассники один за другим уезжали с родителями в город. Сельская школа закрылась, и детям приходилось ездить за 7 километров в соседнее село. В Васильевке появились новые лица — новые русские на чёрных «Волгах» и первых иномарках. Они скупали землю за бесценок, обещая золотые горы.
Однажды к Евдокии Матвеевне пришёл один из таких людей в малиновом пиджаке и с золотой цепью на шее.
— Продавай дом, мать. Хорошие деньги дам, в город переедешь, — гудел он басом, оглядывая старые стены.
— А ты, милок, на кладбище загляни, — спокойно ответила бабушка. — Там четыре поколения моей семьи лежат. Их тоже хочешь купить?
Мужчина ушёл ни с чем, но клуб всё-таки продали. Когда в бывшем зрительном зале установили игровые автоматы, Рима Владимировна плакала. Однорукие бандиты мигали разноцветными лампочками, привлекая оставшуюся молодёжь и забирая последние деньги.
— Владик, только обещай мне, что никогда туда не пойдёшь, — сказала мать, когда ему исполнилось 15 лет. — Эта зараза хуже водки.
Владик обещал и сдержал слово.
Сад шелестел листвой, пахло свежими яблоками и сухой травой. Владик залез на раскидистую яблоню, где среди тёмно-зелёной листвы виднелись крохотные райские яблоки — любимое лакомство бабушки. С верхушки открывался вид на всё село Васильевка: дома с резными наличниками, разноцветные огороды, колхозное поле за околицей и голубую ленту речки Прони. В кармане шортов у мальчика лежала гладкая яблоневая веточка с вырезанными узорами и инициалами ММ. Это был подарок деда Матвея: «Береги, Владик. В ней сила нашего рода. Дерево помнит тех, кто его сажал».
— Владик, слезай, чего расселся, как воробей? — раздался снизу голос Серёжки Кузнецова, соседского мальчишки. — Айда на пруд, там карась клюёт.
— Не могу, бабушка отправила яблоки собирать, — крикнул Владик, но соблазн был велик. — Подожди пять минут.
Дома Евдокия Матвеевна колдовала над тазиком с яблоками, пересыпая их сахаром. Её морщинистая рука с выступающими венами плавно помешивала будущее варенье деревянной ложкой.
— Бабуль, можно я с Серёгой на пруд сбегаю? Ненадолго, — выпалил Владик, запыхавшись.
Бабушка поправила седую косу, заколотую сзади, и взглянула поверх старомодных очков в металлической оправе.
— А уроки? Сентябрь на пороге.
— Всё готово. Честно-честно.
— Ну беги. Но до обеда, чтобы вернулся. К нам должен прийти Дмитриевич. У него нога разболелась.
Жизнь в Васильевке течёт спокойно и предсказуемо. Медпункт Евдокии Матвеевны открыт даже в выходные. В маленькой приёмной всегда много людей. Кому давление измерить, кому укол сделать, а кому просто душу излить. Советские лекарства в стеклянных шкафах соседствуют с банками, где настаиваются травы, собранные на лугах.
— Дуся, дай мне микстуру, — говорил дед Дмитриевич, постукивая тростью по полу. — Чтобы в больницу не ехать, автобусы редко ходят.
— Дмитриевич, тебе не микстура нужна, а операция, — строго отвечала Евдокия Матвеевна, поправляя очки. — Я позвоню в область, договорюсь. Там тебя вылечат.
Мать Владика, Рима Владимировна, появилась в селе, когда ему был год. Она приехала с дипломом института культуры и новыми идеями. Под её руководством сельский клуб расцвёл: появился народный театр, библиотека, киноклуб по пятницам. Старшее поколение крутило пальцем у виска, но молодёжь потянулась.
— Владик, иди сюда, помоги афиши разложить, — звала мать сына по вечерам. — Сегодня показываем «Служебный роман».
Владик любил эти вечера в клубе. Старые проекторы, запах пыльных занавесок, скрип деревянных кресел, восторженные глаза женщин, которые на два часа переносятся в другой мир. Мир московских улиц, красивых платьев и большой любви.
Кто был отцом Владика, мать никогда не рассказывала. На все вопросы отвечала одинаково: «Вырастешь, сам решишь, искать его или нет».
Однажды, перебирая книги, Владик нашёл старый конверт с фотографией молодого офицера в парадной форме. На обороте надпись: «Рима, навсегда твой». Он показал находку матери. Она побледнела, забрала фотографию и спрятала так, что больше он её не видел.
В тот вечер Рима Владимировна долго сидела на крыльце, глядя на звёзды, а утром её глаза были красными от слёз. Но Владик особо не спрашивал. Ему хватало бабушки и матери. Две женщины заменили ему весь мир. Всё изменилось в 1992 году. Колхоз имени Кирова распался, как карточный домик. Председатель исчез, ходили слухи, что он уехал в Москву. Техника ржавела во дворах, коровники пустовали. Птицефабрика на окраине закрылась, оставив без работы половину села.
— Рима, что нам делать? — спрашивали женщины на собрании в клубе. Мужчины начали пить, детей нечем было кормить.
— Держаться нужно, — твёрдо отвечала Рима Владимировна, хотя в её глазах читалась растерянность.
Библиотеку она не дала закрыть. Культура — это последнее, что у нас осталось, — говорила она.
Владику тогда было 12 лет. Он уже понимал, что происходит что-то непоправимое. Его одноклассники один за другим уезжали с родителями в город. Сельская школа закрылась, и детям приходилось ездить за 7 километров в соседнее село. В Васильевке появились новые лица — новые русские на чёрных «Волгах» и первых иномарках. Они скупали землю за бесценок, обещая золотые горы.
Однажды к Евдокии Матвеевне пришёл один из таких людей в малиновом пиджаке и с золотой цепью на шее.
— Продавай дом, мать. Хорошие деньги дам, в город переедешь, — гудел он басом, оглядывая старые стены.
— А ты, милок, на кладбище загляни, — спокойно ответила бабушка. — Там четыре поколения моей семьи лежат. Их тоже хочешь купить?
Мужчина ушёл ни с чем, но клуб всё-таки продали. Когда в бывшем зрительном зале установили игровые автоматы, Рима Владимировна плакала. Однорукие бандиты мигали разноцветными лампочками, привлекая оставшуюся молодёжь и забирая последние деньги.
— Владик, только обещай мне, что никогда туда не пойдёшь, — сказала мать, когда ему исполнилось 15 лет. — Эта зараза хуже водки.
Владик обещал и сдержал слово.
Медпункт продержался дольше всего. Евдокия Матвеевна, которой было уже за семьдесят, работала без выходных. Лекарств становилось всё меньше, приходилось выкручиваться. Травы, настойки, уколы витаминов — всё это она готовила сама. Старики благодарили её, приносили кто что мог.
— Владик, ты это на доктора учись, — говорил дед, протягивая банку мёда. — Бабке твоей на смену. Ей уж тяжело одной-то.
Владислав кивал. К тому времени он твёрдо решил поступать в медицинский.
В 1998 году, когда он был студентом третьего курса, пришла телеграмма: «Приезжай срочно. Беда».
Холодный февральский день. Промёрзлая земля на кладбище не хотела принимать два гроба. Евдокия Матвеевна и Рима Владимировна угорели от неисправной печки в ночь после официального закрытия медпункта.
— Последний день работала твоя бабка, — всхлипывала соседка Агафья Петровна. — Приказ пришёл: закрыть за ненадобностью.
Вечером дом топили сильнее обычного. Холод стоял невыносимый. Владислав стоял у чугунной ограды, не чувствуя ни холода, ни усталости. Внутри него была лишь пустота. Телефонный разговор, состоявшийся два дня назад, казался ему сном. «Алло, бабуля!» — кричал он в трубку уличного автомата на шумной московской улице. «Как вы там?» — «Всё хорошо, внучок».
Медпункт закрывали, но они с мамой никуда не собирались уезжать. Голос Евдокии Матвеевны был удивительно спокойным. «Ты учись хорошенько, на тебя вся надежда».
Дом встретил его промозглой тишиной. Пахло полынью, которую бабушка всегда подвешивала к потолку пучками. Были слышны мамины духи — «Красная Москва» на комоде, недочитанная книга с закладкой, недовязанный свитер с воткнутыми спицами.
Владислав обошёл все комнаты, собрал документы, несколько фотографий, мамин выпускной альбом из института культуры. Закрыл ставни, проверил печь, выключил газ. В последний момент снял со стены портрет деда в военной форме. «Прости, дед, не уберёг», — прошептал он.
Ключи от дома он отдал Агафье Петровне.
— Ты вернёшься? — спросила старушка, глядя на осунувшееся лицо парня.
— Не знаю, — честно ответил Владислав. — Наверное, нет.
Автобус увозил его прочь от Васильевки, от детства, от корней. В рюкзаке лежали банка с бабушкиным вареньем из райских яблочек, потёртый конверт с фотографиями, дедовский портрет и старый медицинский справочник в потрёпанном переплёте с пометками на полях, сделанными рукой Евдокии Матвеевны. Ещё там была маленькая деревянная шкатулка с главной реликвией — дедушкиной веточкой с вырезанными инициалами и серебряным стетоскопом бабушки, отполированным до блеска десятилетиями использования.
Когда автобус проезжал мимо старого сельского кладбища, Владислав прижался лбом к прохладному стеклу. Под двумя берёзами остались две свежие могилы с одинаковыми деревянными крестами. Это было его прошлое. Впереди была Москва, медицинский институт и долгий путь к самому себе.
Августовское солнце безжалостно жгло спину, но Владислав не двигался с места. Уже третий час он стоял у стенда с результатами вступительных экзаменов, наблюдая за абитуриентами, которые то сияли от счастья, то падали духом, не найдя своих фамилий в списках. Ему нравилось смотреть на эти молодые лица, ещё не тронутые усталостью от бесконечных дежурств и ночных смен.
—Извините, — тихий голос за спиной заставил его обернуться. — Вы не могли бы немного подвинуться? Мне нужно посмотреть списки.
Перед ним стояла девушка в белоснежном льняном сарафане, держа в руках слегка увядший букет ромашек. Её лицо казалось совсем детским: высокие скулы, трогательно вздёрнутый носик, большие голубые глаза с длинными ресницами, белокурые волосы, свободно спадающие на плечи. Владислав смутился и отступил в сторону.
— Вы на какой факультет поступали? — спросил он.
— Лечебный, — ответила девушка, подходя к стенду и вглядываясь в список.
Она прочитала «Волкова. Волкова. Волкова Кристина» и поникла, её плечи опустились. Владислав почувствовал укол сострадания и предложил:
— Может, вы не в тот список смотрите? Вот здесь лечебный факультет, бюджетная форма.
Его палец скользнул по стеклу и остановился на строчке «Волкова Кристина Игоревна». Девушка подняла глаза, и недоверие в них сменилось ликованием. Владислав почувствовал, как внутри что-то дрогнуло, словно тонкая струна.
— Я поступила! — воскликнула она и неожиданно бросилась ему на шею.
Владислав почувствовал запах ромашек и лета от её волос. Через мгновение она отпрянула, залившись румянцем.
— Простите, я это от радости, — пробормотала она.
Владислав улыбнулся и протянул руку.
— Поздравляю. Я помню это чувство. Кстати, я Владислав, четвёртый курс.
Кристина протянула тонкую ладонь для рукопожатия. Так они познакомились, у списков поступивших, в августе девяносто девятого. Владислав к тому времени уже жил в общежитии, смирившись с утратой и погрузившись в учёбу, стараясь не думать о пустом доме в Васильевке.
Когда они снова столкнулись в студенческой столовой, Кристина узнала его.
— А вы тот самый старшекурсник, который помог мне найти себя в списках, — сказала она.
— Да, — кивнул он. — А вы та самая девушка с ромашками.
Поднос в её руках был полупустым: картофельное пюре и компот. Владислав понимающе взглянул на скудный обед и предложил:
— Не хотите присоединиться? У меня есть кое-что к чаю.
Он достал из сумки стеклянную банку с тягучим янтарным вареньем — последнюю банку бабушкиного из райских яблочек. Они проговорили до закрытия столовой.
Кристина поведала о Туле, своих родителях и о том, как она готовилась к экзаменам при свете настольной лампы, пока они спали. Владислав рассказал ей о своем селе, о медпункте и о бабушке, которая была фельдшером. Однако о трагедии он умолчал, не желая омрачать их первую встречу. Вечером в общежитии он достал из тумбочки старый стетоскоп, принадлежавший его бабушке, и долго держал его в руках, вспоминая, как впервые услышал через него биение своего сердца.
Евдокия Матвеевна тогда улыбалась и говорила: «Слышишь, как сильно стучит? Береги его, внучок. Сердце не обманешь».
