Я не уходила, когда меня унижали.
Не отвечала, когда мне говорили:
– Не нравится? Знаешь, где выход.
Не вскакивала, когда в коридоре кто-то бросал вслед:
– Ты вообще зачем здесь работаешь?..
Я молчала. Глотала.
Иногда — шла в туалет, закрывала дверь на щеколду и включала воду, чтобы не слышно было, как рыдаю.
Иногда — просто сидела на унитазе, уставившись в пол, пока глаза не пересыхали.
Я держалась. Не потому что сильная.
Не потому что святая.
А потому что дома, под старым плюшевым одеялом,
в своей кроватке с потертым бортиком,
в пижаме с зайчиком, которую мы не могли себе позволить, но купили на распродаже…
спала она.
Моя дочь.
Снаружи — сильная. Внутри — еле держалась.
Коллеги говорили, что я надёжная.
— Ася справится. Она никогда не срывается.
— Она же мать, у неё мотивация!
— Ты как батарейка, честно… завидуем.
И я улыбалась.
Всегда.
Как будто иначе — нельзя.
Улыбалась, когда оставалась после смены.
Когда брала чужую работу — «да несложно, чего уж там».
Когда приходила в субботу — потому что «попросили, а мне не трудно».
А внутри…
как будто кто-то вынимал по кусочку.
Мой день был прописан, как инструкция.
6:30 — будильник.
7:15 — поднимаю Соню, ставлю чайник, режу бутерброды.
8:10 — «Мам, я не хочу в сад, у меня там никто не играет со мной».
8:40 — маршрутка. Смена. Улыбка. Работа. Работаработаработа.
17:00 — домой. По дороге — продукты, аптека, садик.
20:00 — ужин. Уроки. Стиралка.
22:00 — Соня спит. Я — не могу.
Иногда я сидела в тишине и смотрела на её лицо.
Такое мирное, будто ничего плохого в мире нет.
И мне становилось страшно.
А вдруг однажды она поймёт? Поймёт, как я жила? Поймёт, что мама улыбается не потому, что счастлива… а потому что боится развалиться прямо на глазах у собственного ребёнка.
— Мам, ты опять не ешь?
— Просто не голодна, зайка. Наелась на работе.
Она верила.
Дети — верят.
А я в тот момент просто не могла проглотить ни ложки.
Когда боль прорывается сквозь любовь
Это случилось вечером.
Самым обычным.
Соня рисовала на полу — сидела в своих колготках с единорогами, волосы как всегда заколоты как попало. Она рисовала домик. Маму. И кошку, которой у нас не было.
— Мам, посмотри!
— Сейчас, Сонечка… дай мне минуту, ладно?
Я сидела с телефоном, отвечала начальнице в рабочем чате.
Она же знает, что я дома. Знает, что с ребёнком. Знает, что восемь вечера.
Но всё равно:
«Нужно завтра принести отчёт»
«Фотку последнего витринного выклада тоже, пожалуйста»
«И почему вы лайкали пост конкурента?..»
— Мааам… — Соня снова подошла, уже с тетрадкой в руках.
— Я сказала — подожди!
Я повысила голос. Не закричала, нет. Но… достаточно резко. Достаточно, чтобы она вздрогнула.
И тут она опустила глаза и, почти шёпотом, сказала:
— Ты со мной злая… Только со мной.
Я замерла.
— Что ты сказала?
— С другими ты всегда добрая. А со мной — нет.
Мир вокруг будто провалился.
Я посмотрела на неё.
На её тоненькие ручки, на карандаш, который она держала — крепко-крепко, как будто если отпустит, упадёт всё.
На глаза, в которых — ни слёз, ни упрёка. Только вопрос.
И боль.
Та, что я прятала.
Та, что вытекала наружу — и попадала не в виноватых.
А в того, кого я пыталась защитить.
Я присела рядом. Обняла её.
Она не сразу ответила.
И это было хуже всего.
— Прости меня, — прошептала я.
— Ты не виновата. Просто я… устала.
— У тебя работа тяжёлая?
— Очень.
— А ты её любишь?
— Нет.
— А зачем тогда ходишь?
Зачем?
Никто не начинает с крика
Когда я устроилась — мне казалось, повезло.
Небольшой магазин. Светлый.
Женский коллектив — ну, понятно.
Смены — посменно.
Оклад — чуть выше минималки.
Но с премиями — «можно вытянуть».
Я тогда радовалась даже униформе: тёмно-синяя, с логотипом на груди.
Чувствовала себя частью чего-то.
После развода — это было как воздух.
Начальница — Ольга Сергеевна — на первый взгляд была обычной. Строгая, но справедливая.
Сразу сказала:
— Здесь у нас семья.
— Главное — честность.
— Премии получают те, кто отдаются полностью.
Тогда я не поняла, что «отдаются полностью» — это не фигура речи.
Первые недели — ничего особенного.
Да, переработки. Да, полы вечером. Да, тяжёлые коробки.
Но все держались.
А я же мать. Мне нельзя ныть. Надо держаться.
Первый звоночек был мелким.
Я записала Соню на утренник в саду — и попросила сместить смену на пару часов.
Заранее. За три дня. Вежливо.
Ольга Сергеевна сжала губы.
— Конечно, понимаю. Но ты должна понимать и нашу сторону.
— У тебя же нет мужа?
— Ну вот. А у других есть. Им тоже нужно отдыхать.
— Будь умницей, ладно?
Я кивнула.
А потом пришла… и не получила ни смену, ни премию.
— Просто так вышло, не переживай.
Следующий — уже громче.
Я не смогла выйти, когда Соня лежала с температурой 39.
Скорую вызывала дважды.
У неё были судороги.
Я испугалась, как никогда.
На следующее утро — три пропущенных.
Семь сообщений в рабочем чате.
— Ты подвела смену.
— Из-за тебя пришлось перераспределять.
— Не забывай, что здесь тебе дают шанс.
И снова я — виновата.
А потом это стало нормой.
— Поработаешь за Таню, она опаздывает.
— Встань в пятницу, мне надо на маникюр.
— Ты не против? Ты ведь не откажешь?
И правда — не откажу.
А как? Снять фартук, уйти в никуда?
Соня тогда болела часто.
Питались на грани.
Алиментов — ноль.
Родители — далеко и не особо спешили «спасать».
Да и кому охота слушать про работу, где начальница давит, а ты… молчишь?
Всё начиналось «как у всех».
А закончилось — тем, что я забыла, как звучит мой голос, когда он говорит «нет».
Разве можно уйти?.. Когда у тебя ребёнок
Я часто задавала себе этот вопрос.
Тихо.
На кухне. Ночью. Пока Соня спала, свернувшись клубочком.
Свет от холодильника заливал стены.
Кофе остывал в кружке.
Разве можно уйти, когда ты одна?
Когда тебе не на кого положиться?
Когда у тебя на руках ребёнок, которому нужны сапоги, новые колготки, секция, зубной врач… просто молоко?
Я уговаривала себя каждый день.
— Потерпи ещё немного.
— Вон другие терпят — и ничего.
— Главное — стабильность.
— Ты справишься. Ты же справлялась.
Иногда тело подсказывало, что больше — нельзя.
Я просыпалась по ночам с ноющей спиной.
Руки дрожали, когда держала утюг.
Перед сменой тошнило.
Буквально.
Просто от мысли, что снова туда.
Однажды я заметила, что перестала узнавать своё лицо в зеркале.
Серое. Уставшее. Без выражения.
Даже страх куда-то ушёл.
Осталась только пустота.
Однажды я ехала в маршрутке после смены.
Сидела у окна. Лето. Окна открыты.
А я сижу — и думаю: если сейчас она врежется в столб… ничего страшного.
Я не хотела умереть.
Я просто… не хотела больше жить вот так.
— Мам, а можно мы на выходных поедем к бабушке?
— Не получится, Сонечка. Маме надо работать.
— Опять?..
— Ну а кто нас будет кормить?
Сказала и сама испугалась.
Не потому что солгала. А потому что — сказала правду.
И ведь действительно — а кто?
В этом и была ловушка.
Я не могла уйти, потому что не знала, куда.
Я боялась потерять даже эту…
больную, но последнюю точку опоры.
Тело кричит, когда ты уже молчишь
Это был вторник.
Ничего особенного — как всегда.
Ольга Сергеевна с утра была в настроении.
Таком… «особом». Знаете, когда она улыбается не глазами, а губами. И говорит медленно, с паузами.
— Кто… у нас сегодня… забыл подписать накладную?
Я знала, что я.
Не специально. Просто не успела.
На складе была очередь, а меня попросили добежать в зал, пока одна из девочек отлучилась.
Я хотела всё сделать. Честно.
— Ася?
— Я… сейчас всё исправлю. Уже иду.
— Нет-нет, не надо. Поздно. Все из-за тебя ждут.
— Я…
— Ты же мать. Должна быть примером.
И она произнесла это громко.
Так, чтобы все обернулись.
Я почувствовала, как в горле встал ком.
Плотный.
Как будто туда запихнули клубок ниток — серых, пыльных.
Сердце застучало где-то в ушах.
Перед глазами — белые точки.
Я кивнула.
Повернулась.
Молча пошла в подсобку.
Внутри было душно. Пахло пластиком и чужими духами.
Я открыла шкафчик.
Присела.
И просто…
меня вырвало.
От напряжения. От бессилия. От слов «ты же мать».
Дверь приоткрылась. Охранник — дядя Коля. Седой, с тихим голосом.
Он давно работал с нами. Почти не разговаривал.
— Вам плохо?
Я подняла глаза.
Улыбнулась.
— Нет. Мне нормально.
— Точно?
— Конечно. Всё в порядке.
Он кивнул. Ушёл.
И тогда я поняла: никто не спасёт. Даже если видит.
Я вытерлась бумажными салфетками, выпила воду из бутылки, которую забыла выкинуть три дня назад.
Посмотрела в зеркало. Под глазами — тень.
Нос блестит от пота.
Губы потрескались.
Пора обратно. Сейчас придёт ревизор. Потом приедет поставка. Надо быть на месте. Надо держаться.
Я выдохнула.
И пошла.
Опять.
Она всё понимала. Просто молчала, как и я
Дом был полутёмным.
Я, как всегда, вернулась поздно — даже позже, чем обещала.
Купила на бегу дешёвый пирог с капустой, чтобы было что-то «тёплое» к ужину.
Ключ провернулся в замке со щелчком. Тот самый звук, от которого у Сони обычно подрагивали плечики — она знала: мама пришла уставшая.
Она сидела на полу в пижаме — розовой, с чуть вытянутыми коленками.
Перед ней — лист бумаги, краски, пара конфетных фантиков.
Я даже не успела сказать «привет».
— Мам?
— Да, доченька, я дома. Сейчас быстро на стол накрою, поужинаем и спать.
— Мам, а можно ты завтра не пойдёшь на работу?
Сначала я подумала: каприз.
Может, не хочет в садик. Может, простыла.
— Почему, зайка?
— Потому что… я боюсь, когда тебя долго нет.
Я опустила сумку на пол.
Пахло сырой капустой, потом и уставшим воздухом.
Я смотрела на неё. На её ресницы. На кончик носа, чуть облупленный от холода.
— А чего боишься?
— Что ты не вернёшься. Что ты… забудешь про меня.
Ты же всегда там.
Я не плакала. Нет.
Слёзы даже не пришли — только сжалось всё внутри.
Словно кто-то вложил в грудную клетку кусок льда и прижал сверху ладонью.
— Прости, — прошептала я.
— Я не знала, что ты всё это чувствуешь.
— Я молчала. Потому что ты устаёшь. А я не хотела мешать.
Она повторила мою фразу. Мою взрослую фразу.
И я увидела — она становится мной.
Той, которая молчит, чтобы не мешать.
Той, которая терпит, потому что «так надо».
В ту ночь я сидела у её кровати.
Она спала, обняв зайца.
Я слушала её дыхание — ровное, тёплое.
И вдруг поняла, чего боюсь больше всего:
что однажды она тоже будет сидеть ночью, уставшая, выжатая, и думать:
«Я не имею права уйти. У меня же дочь».
И я тогда пообещала себе — разорвать этот круг.
Шаг — туда, где есть я
Утром я встала раньше обычного.
Соня ещё спала. На щеке отпечаталась резинка от подушки, волосы пушились, как одуванчик. Я тихо прикрыла дверь в её комнату, заварила чай и, не включая свет, села за стол.
Было странное чувство — как будто день уже начался, но ещё можно успеть отменить.
Я достала лист бумаги. Настоящий, не электронный.
Заявление.
Прошу уволить меня по собственному желанию…
Почерк дрожал.
Я перечитала фразу три раза.
А потом — подписала.
Без торжественности. Без боли. Без иллюзий.
Просто точка.
Не запятая, не многоточие.
На работу я пришла в штатной форме.
С привычной сумкой через плечо.
Никто ничего не заподозрил.
Ольга Сергеевна стояла у кассы, диктовала что-то новенькой.
Увидела меня — и с тем же лицом, с тем же «ничего не случилось», кивнула:
— Ася, ты отчёт дописала? Мне нужно срочно.
Я подошла.
Протянула лист.
Она взяла, не глядя.
Потом замерла.
Подняла глаза.
— Что это?
— Моё заявление.
— Ты… что, решила сдаться?
— Нет, — ответила я спокойно. — Я решила выбрать себя. И свою дочь.
Мы смотрели друг на друга несколько секунд.
Я — в первый раз без страха.
Она — в первый раз без власти.
Я сдала форму, обняла Машу — сотрудницу с отдела игрушек, кивнула охраннику дяде Коле.
— До свидания.
— Удачи тебе, Асюта, — тихо сказал он.
— Спасибо.
И я вышла.
На улицу.
Где февраль, где сугробы, где ветром сбивает с ног.
Но всё равно — легче.
Потому что на этом ветру я — свободная.
Я больше не молчу. И дышу — вслух
Мы не стали жить богаче.
Я не выиграла в лотерею, не открыла бизнес и не уехала к морю.
Я просто…
начала дышать.
Поначалу — тихо. Как после долгого погружения.
Потом — свободнее.
Иногда — со слезами.
Иногда — со смехом.
Я устроилась временно в небольшую кофейню — в три шага от школы, куда ходит Соня.
Доход — в два раза меньше.
Зато вижу, как она выходит со звонком. Как машет рукой. Как бежит ко мне — и это не после 21:00, а днём.
Мы едим блинчики. Читаем. Гуляем.
Смеёмся.
И когда я ложусь спать — я чувствую её ладонь рядом.
Я — рядом.
И она это знает.
Я держалась за работу — и молчала.
Потому что у меня была дочь.
А теперь…
Я говорю.
Потому что у меня есть дочь.
И я хочу, чтобы она никогда не молчала, если ей плохо.
Никогда не глотала боль, когда можно говорить.
Никогда не путала терпение — с унижением.
И никогда не думала, что её ценность — в выносливости.
А ты?..
Ты когда-нибудь держалась за то, что разрушало тебя
Ты тоже говорила себе — «ещё немного, ещё чуть-чуть»?
Ты когда-нибудь боялась уйти… даже если знала, что нельзя больше оставаться?
Если да — ты не одна.
И ты не должна молчать.
Напиши.
Расскажи.
Скажи «нет».
Скажи «я устала».
Скажи «хватит».
Иногда вся сила — в одном коротком слове.
