Маргарита Николаевна проводила пальцем по корешкам фотоальбомов, выстроенных на полке, как солдаты на параде — ровно, чинно, по росту. Вытащила самый потрёпанный, с выцветшей наклейкой «Андрюша». Села в своё любимое кресло — то самое, с которого удобно наблюдать за окнами сына в доме напротив. Раньше она могла часами сидеть здесь, отмечая каждую мелочь: вот Катя развешивает бельё (криво, конечно, разве можно так небрежно?), вот Андрюша возвращается с работы (похудел, осунулся, совсем она его не кормит).
Теперь окна были тёмными. Андрей с Викторией переехали месяц назад.
Фотографии падали из альбома, как осенние листья. Вот Андрюша-первоклассник с огромным букетом астр. Вот он на выпускном — взрослый, красивый, её гордость. А вот… свадьба с Катей. Маргарита Николаевна хотела перевернуть страницу, но что-то остановило её. На снимке Катя улыбалась — застенчиво, самими уголками губ. Такой она и была всегда: тихой, незаметной, словно боялась занять слишком много места в чужой жизни.
«Она слишком простая для тебя, Андрюша», — сколько раз она повторяла эти слова? Сначала мягко, с материнской заботой. Потом — всё настойчивее, всё жёстче. «Суп пересолен, Катенька. Андрюша у нас привык к домашней еде». «Что же ты в этом платье? Такой фасон полнит». «Сынок, может, мама борщика сварит? По-настоящему, как ты любишь?»
Каждое замечание — как булавочный укол. Маленький, почти безобидный. Но день за днём эти уколы превращались в незаживающие раны. Катя продержалась три года. Маргарита Николаевна помнила тот вечер до мельчайших подробностей: запах подгоревшей картошки, звон разбитой чашки и тихий, почти детский плач невестки.
«Я больше не могу, Андрей. Просто не могу. Твоя мама… она никогда не примет меня. А ты… ты даже не пытаешься защитить нашу семью».
Тогда Маргарита Николаевна праздновала победу. Сидела у себя на кухне, пила чай с лимоном и думала: так будет лучше для всех. Особенно для Андрюши. Он ещё молод, встретит настоящую любовь, не эту серую мышку.
И он встретил. Викторию.
Она ворвалась в их жизнь, как ураган врывается — сметая привычный порядок, путая все карты. Высокая, с копной рыжих волос и смехом, от которого звенели чашки в серванте. Виктория не ходила — летала. Не говорила — пела. Первое время Маргарита Николаевна радовалась: вот она, достойная пара её мальчику! Настоящая женщина!
Но радость быстро сменилась тревогой, а потом — глухим раздражением. Виктория не спрашивала разрешения. Не советовалась. Не склоняла голову перед авторитетом свекрови. Она просто жила — свободно и легко, словно не замечая невидимых цепей, которыми Маргарита Николаевна привыкла опутывать близких.
— Знаете, Маргарита Николаевна, — говорила она, глядя прямо в глаза, — я правда ценю ваше мнение. Но это наша с Андреем жизнь. И решения мы будем принимать сами.
От этих слов веяло холодом. Маргарита Николаевна чувствовала, как почва уходит из-под ног. Она начала привычную войну — тихую, методичную. Те же приёмы, что сработали с Катей. Но Виктория оказалась не из пугливых.
— Андрюша, ты же видишь, как она тебя подавляет? Командует, требует… Разве так можно? Ты совсем другим стал, сынок.
Но что-то изменилось. В глазах сына появилась тень — не страх перед своеволием жены, а страх потерять то хрупкое счастье, которое наконец-то забрезжило на горизонте.
А потом был тот вечер. Тот страшный, переломный вечер, когда все маски слетели.
— Вы его задушите своей любовью! — кричала Виктория, и её рыжие волосы пылали в свете заходящего солнца. — Он не живёт своей жизнью — он играет роль в вашем спектакле! И знаете что? Вы его потеряете. Не из-за меня — из-за собственной слепоты!
Маргарита Николаевна открыла рот, чтобы ответить, но слова застряли где-то глубоко внутри. Андрей стоял перед ней — выпрямившись, расправив плечи, и она вдруг увидела в нём того мальчишку, который когда-то впервые дал сдачи дворовому хулигану. Тогда у него был точно такой же взгляд: решительный, чужой, незнакомый. Она помнила, как испугалась тогда — её маленький, послушный сын вдруг стал кем-то другим. Но тот случай быстро забылся, Андрюша снова стал «маминым мальчиком», и она убедила себя, что ей показалось.
Теперь этот взгляд вернулся. Только теперь он был направлен на неё.
— Мама, — его голос дрожал, как струна на ветру, но в нём звенела сталь — та самая отцовская твёрдость, которую она когда-то так ненавидела в муже. — Я должен тебе кое-что сказать. И ты… ты просто выслушай меня, хорошо?
Она кивнула, чувствуя, как немеют кончики пальцев. В висках стучало: «Не надо, не говори, молчи». Но Андрей уже не мог остановиться.
— Знаешь, я недавно встретил Катю, — эти слова упали между ними, как камень в тихий пруд. — Случайно, в супермаркете. У неё дочка. Маленькая, светленькая, совсем как она сама.
Маргарита Николаевна почувствовала, как по спине пробежал холодок. Она никогда не думала о том, что могла бы сейчас нянчить внучку. Светленькую, похожую на Катю.
— И знаешь, что я понял? — Андрей сделал шаг вперёд, и она невольно отступила. — Я понял, что мы могли быть счастливы. Мы были счастливы, пока… пока ты не начала своё бесконечное «Андрюша, она тебя не достойна».
— Но я же хотела как лучше, — слова вырвались сами собой, привычные, затёртые до дыр. — Я же твоя мать, я…
— Вот именно, мама. Ты — моя мать. Не моя жена, не мой надзиратель — мать. Та, которая должна радоваться моему счастью. А ты… ты разрушила мой первый брак. Методично, день за днём. Капля за каплей. «Андрюша, она не так готовит», «Андрюша, она не так стирает», «Андрюша, ты достоин лучшего».
Каждая фраза била, как пощёчина. Она узнавала свои слова, но теперь они звучали иначе — злыми, колючими, ядовитыми.
— И вот теперь, — его голос сорвался, — теперь то же самое начинается с Викой. Но знаешь что? На этот раз я не позволю. Не позволю тебе это сделать. Хватит.
Последнее слово прозвучало как выстрел. Маргарита Николаевна опустилась на стул, чувствуя, как подкашиваются ноги. За окном шумел дождь — точно такой же, как в тот день, когда от них ушёл отец Андрея. Тогда она тоже сидела вот так, оглушённая, раздавленная, а двухлетний Андрюша гладил её по руке и говорил: «Не пачь, мама, не пачь».
— Ты не понимаешь, — прошептала она, глядя куда-то мимо сына. — Я же только хотела…
— Знаю, — он вдруг оказался рядом, опустился перед ней на корточки, как в детстве. — Знаю, что хотела как лучше. Но мама… мне тридцать три. Я давно вырос. У меня своя жизнь, свои решения. И свои ошибки — да, пусть будут свои ошибки! Но это должны быть мои ошибки, понимаешь?
Она смотрела на его руки — большие, мужские, с отцовскими узловатыми пальцами. Когда они успели стать такими? Когда её маленький мальчик превратился в мужчину, способного говорить такие слова?
— Я люблю тебя, мама, — он взял её за руку, и она почувствовала, как дрожат его пальцы. — Правда люблю. Но если ты не остановишься… если не научишься принимать мой выбор… мы потеряем друг друга. Я не хочу этого. Но и жить так больше не могу.
В этот момент она увидела его — по-настоящему увидела. Не безвольного «маминого сыночка», которого нужно защищать и направлять. Не мальчика, которому нужны её советы. А взрослого мужчину, который просит её отпустить его. Просит, потому что любит. Но если она не отпустит сама — он всё равно уйдёт. И это будет конец.
За их спинами тихо всхлипнула Виктория. Маргарита Николаевна только сейчас заметила, что невестка всё ещё здесь — стоит у стены, прижав руки к груди, и по её щекам текут слёзы. Настоящие, не показные. И эти слёзы почему-то ударили больнее всех слов.
Она хотела что-то сказать, но горло перехватило. Встала, пошатнувшись, взяла сумку. У двери обернулась — Андрей так и стоял посреди комнаты, высокий, прямой, будто врос в пол. Виктория прижималась к его плечу, и его рука машинально, защитным жестом, обнимала её за талию.
— Прости, — одними губами прошептала она и вышла за дверь.
В её собственной квартире было темно и холодно. Она механически включила свет, поставила чайник. Села в своё любимое кресло у окна — то самое, с которого раньше наблюдала за окнами сына. Посмотрела на своё отражение в тёмном стекле.
Когда по щекам покатились слёзы, она даже не сразу это заметила.
Теперь она сидела в своём кресле, и пустая квартира душила её тишиной. На столе стыл нетронутый чай — она так и не научилась готовить его только на одну персону. В голове крутились непривычные вопросы: когда она в последний раз слушала сына? Не поучала, не направляла, не исправляла — а просто слушала? Что она знает о его мечтах, его страхах, его настоящих желаниях?
Три месяца одиночества. Три месяца тишины, нарушаемой только тиканьем старых часов. А потом — решение, самое трудное в её жизни. Психолог. Еженедельные встречи, на которых она училась говорить о своих страхах. О том, как страшно стать ненужной. О том, как любовь может превратиться в кандалы.
И наконец — звонок.
— Андрюша… можно мне прийти к вам на ужин?
В их новой квартире пахло корицей и ванилью. Виктория встретила её в смешном переднике с котятами, с мукой на щеке. Готовила пирог — не такой, как делала Маргарита Николаевна. Совсем другой. И впервые в жизни это показалось правильным.
— Спасибо, Вика, — слова царапали горло, но она заставила себя их произнести. —Ты… удивительная хозяйка.
И тогда она увидела это — робкий луч надежды в глазах невестки, осторожную улыбку сына. И поняла: любить — это не значит владеть. Любить — это значит уметь отпускать, позволяя другому быть собой.
За окном кружились первые снежинки — лёгкие, как прощение, чистые, как новая страница в их общей истории. История о том, как трудно признавать свои ошибки. И как важно найти в себе силы начать всё сначала.
