Домой я вернулся поздно, примерно в девять. Устал как собака, башка раскалывалась после этой бесконечной планёрки с Семёновым. Сколько можно? Сначала ему отчёты не по формату, потом цифры не сходятся, потом ещё что-то. Всё не так, всё не то. Жутко раздражает.
«Ничего, — думаю, — сейчас открою дверь, а она, наверное, что-то вкусное приготовила». Маринка ведь всегда умела распознать, когда день не задался — встречала меня либо пельменями, либо чем-то более серьёзным, как борщ. Иногда даже бутылочку пива в холодильник ставила.
Поднимаюсь на пятый этаж. Лифт опять не работает, ну, как обычно. Вставляю ключ в замок и… тишина. Обычно, когда я прихожу домой, всегда что-то живое — радио где-то играет, с кухни доносятся запахи, уютно как-то. А тут — пусто. Щёлкнул выключателем — и ничего.
— Марин, ты дома?
Прохожу на кухню. На столе валяется записка. Почерк её — косой, небрежный: «Я устала быть невидимой. Жить так больше не могу».
Сначала не пойму, что это значит. В голове вертятся её вчерашние слова, когда она психанула: «Если ты меня не уважаешь, то и жить со мной не стоит!». А что я ответил? Ничего. Я ведь вечно её игнорировал, потом думал, что она сама отойдет.
— Какой бред, — бурчу себе под нос, но внутри что-то похолодело.
Холодильник открываю — пусто. Яйца да кетчуп, больше ничего. Посуды гора немытой, вот только тарелка моя с утра. Она-то хоть о чём-то говорит? Да, конечно — я ведь ни разу не помыл, вечно жаловался: «Марин, ну что за бардак?» А сам? Никогда пальцем не пошевелил.
Заглядываю в спальню. Кровать не заправлена. На тумбочке пусто, ни её книжек, ни крема, от которого сиренью пахло. В шкафу — дыра. Вещи забрала.
Сажусь в кресло, включаю телевизор. А что толку? «Давай поженимся», эти тётки про любовь рассуждают. Переключаю — новости. Война, политика… Дальше реклама. Выключаю нафиг.
Тишина давит. Привык, что она всегда рядом. Шуршит на кухне, по телефону шепчется с подругой. Вечно я ворчал, что-то как-то слишком громко. А теперь — эта пустота, прям в ушах звенит.
Смотрю в окно. В доме напротив загораются окна — люди с работы возвращаются, у них ужин, разговоры. А я один, как дурак, в пустой квартире сижу.
Телефон звякнул. Это Олька, наша дочка. Я не взял трубку. Что ей скажу? «Мама ушла»? Через минуту приходит сообщение: «Папа, поговорить надо. Завтра приезжай».
Завтра… Странное слово. Ещё ночь пережить надо. В её половина кровати пустая, подушка сжата. Запах её духов ещё остался. Шанель, как она всегда говорила.
Тридцать лет вместе. И вот так — записка, пустой холодильник, тишина. А главное — я не понимаю, что произошло. Ну, психанула. Кто не психует? Завтра вернётся, вот увидишь…
Только внутри что-то щемит. А вдруг не вернётся?
На следующий день я приехал к Ольке. В ту ночь почти не спал, всё думал: может, Маринка вернётся. Утром еле встал, кофе сварил — ерунда какая-то вышла. Маринка всегда смеялась: «Ты даже кофе нормально сварить не можешь».
Дочка живёт в новостройке на другом конце города. Припарковался у подъезда, позвонил. На домофоне её голос: «Поднимайся, пап».
Стою, как дурак, перед дверью. Руки в карманах, в голове пусто. Дверь открывается — Олька на пороге. Она вся в мать, такая же строгая, как Маринка, когда злится.
— Заходи, — говорит. — Только разувайся, я полы помыла.
Прошли на кухню. У неё здесь уютно — занавесочки такие милые, в цветочек, а на подоконнике герань. Всё как раньше у нас с Маринкой было.
— Чай будешь? — спрашивает.
— Давай.
Смотрю на её руки — они дрожат. Вижу, нервничает.
— Знаешь, пап, — начинает она, ставя передо мной чашку, — я думала, ты приедешь с цветами, извиняться. А ты, похоже, даже не понимаешь, почему мама ушла.
— Да из-за ерунды! — вырывается у меня. — Психанула на пустом месте. Подумаешь, сказал, что суп пересолила…
— Пап, — Олька так тяжело вздохнула, что я осёкся. — Ты правда думаешь, что дело в супе?
— А в чём ещё?
— В том, что ты её не замечаешь. Совсем. Мам мне звонила вчера, плакала. Знаешь, что она сказала? «Оля, я двадцать лет живу как прислуга. Готовлю, убираю, стираю — и ни разу не услышала спасибо. Только претензии — то не так, это не эдак».
— Ну это она загнула…
— Правда? — Олька отодвинула чашку. — А когда ты в последний раз спрашивал, как у неё дела? Не «что на ужин», а как она себя чувствует? Чего хочет? О чём мечтает?
Я молчу. А ведь точно — когда?
— Знаешь, она курсы кройки и шитья хотела пойти. Говорила тебе?
— Вроде что-то такое было…
— И что ты ответил? «Нашла время деньги тратить»? А ей просто хотелось чему-то новому научиться. Для себя.
Горло так стянуло, что я едва мог говорить. Точно был такой разговор. Месяц назад? Два? Маринка тогда молчала весь вечер.
— Она прислуга не потому, что ты так решил, — продолжает Олька. — А потому что сама согласилась. Думала, тебе так удобнее. А потом поняла, что ей так жить неудобно. Невозможно.
— И что теперь? — спрашиваю. Голос какой-то хриплый.
— Теперь? — Олька встала и подошла к окну. — Теперь всё зависит от тебя, пап. Только не думай, что она вернётся просто так. Ей не цветы нужны и не извинения. Ей нужно, чтобы ты её увидел. Понял?
Я киваю. Вроде понимаю. Но как это — увидеть? Она всегда рядом была…
— Была, — говорит Олька, и я понимаю, что последнюю фразу сказал вслух. — А теперь нет. И, может, это к лучшему. Иногда нужно потерять, чтобы понять, что имел.
Домой я ехал как в тумане. Мысли путались. «Ей нужно, чтобы ты её увидел». А я и правда, когда в последний раз на жену по-настоящему смотрел? Не мельком, не между делом, а по-настоящему? Когда спрашивал не «Что на ужин?», а «Как ты?»
Эх, Маринка… Неужели правда всё так плохо было? И что теперь делать?
После разговора с Олькой я не поехал домой. Ноги сами принесли в парк, где мы с Маринкой познакомились. Тридцать лет назад. Тут было свидание вслепую, устроенное общими друзьями. Она пришла в синем платье, помню, как сейчас. Я подумал — надо же, такая красивая, и досталась мне.
Снег хрустит под ногами. Февраль на дворе, морозец щиплет щеки. Иду по знакомой аллее — мы тут часто гуляли раньше. Когда это «раньше» кончилось? Когда перестали вместе ходить, говорить, держаться за руки?
Сел на лавочку. Та самая, вроде. Или нет? Здесь их много. А вон там, за поворотом, летом работает фонтан. Маринка любила сидеть рядом с ним, говорила, что брызги освежают. Я вечно ворчал: «Промокнешь — простудишься!»
Память, зараза, начала подкидывать картинки. Вот Маринка встречает с работы. Я прихожу уставший, злой, а она суетится, накрывает на стол. «Как день прошёл?» — спрашивает. А я только отмахиваюсь: «Нормально». И утыкаюсь в телефон.
Или вот — выходные. Она хотела в театр сходить, билеты уже присмотрела. А я: «Да ну, только деньги тратить. Давай дома посидим.» И ведь ни разу не спросил — а чего она хочет? Куда ей хочется?
Помню, как-то принесла домой журнал со схемами вязания. Глаза горят, рассказывает что-то про узоры, про пряжу… А я буркнул: «Тебе заняться нечем?» Она журнал убрала и больше не доставала.
Господи, да когда я последний раз говорил ей «спасибо»? За ужин, за чистые рубашки, за уют в доме? Считал, что так и должно быть — она же жена. А она… она просто хотела быть женщиной. Любимой. Нужной не как кухарка и прачка, а как человек.
Мимо пробежала парочка — молодые, совсем. Он что-то рассказывает, она смеётся, прижимается к его плечу. Мы с Маринкой тоже так бегали когда-то. А потом… потом я стал «устававшим на работе мужем». Вечно недовольным, вечно спешащим, вечно требующим чего-то.
В кармане звякнул телефон. Эсэмэска от Ольки: «Как ты, пап?»
Не ответил. Чего тут отвечать? «Нормально»? Да чёрта с два тут нормально. Сижу, как дурак, на замёрзшей лавочке, пялюсь на снег, который не перестаёт падать, и понимаю — я сам всё просрал. Не Маринка виновата — я. Превратил её в прислугу и теперь удивляюсь, что она ушла.
А ведь были моменты, которые можно было бы сохранить… Когда она болела — я суп варил. Правда, немного подгорел, но Маринка всё равно съела. Сказала, что вкусно. Врала, конечно, но как же она улыбалась тогда. Или когда я ей кольцо на двадцатилетие подарил — простое, серебряное. Она его две недели не снимала, любила, любовалась.
Может, ещё не поздно? Может, есть шанс что-то исправить? Не вернуть назад — нет, назад я не хочу. Хочу по-новому. Чтобы она снова улыбалась. Чтобы её глаза загорались, как раньше. Чтобы она не боялась говорить о своих желаниях.
Встал с лавочки — задница примёрзла. В голове крутится одна мысль: надо что-то делать. Не цветы покупать и не на коленях ползать — нет. Нужно что-то другое… Настоящее.
Достал телефон, набрал Ольке: «Доча, помоги. Как мне с мамой встретиться? Поговорить надо.»
Кафешка оказалась уютной — маленькая, в старом центре. Олька посоветовала, сказала, что мама там любит сидеть. Я пришёл пораньше, занял столик у окна. На улице снег валит, а внутри тепло, пахнет кофе и корицей.
Руки трясутся — две ночи не спал. Всё думал, что скажу, как объясню. В телефоне черновик на три страницы настрочил, потом стёр — фигня какая-то получалась. Казённая.
Маринка вошла ровно в шесть. Я её сразу не узнал — причёска новая, короткая. И одета как-то… по-другому. Строго, что ли. Раньше она всё в длинных юбках ходила, а тут — брючный костюм, каблуки. Выпрямилась, подбородок вверх. Красивая — аж дух захватывает.
— Привет, — говорит она. И голос другой. Не заискивающий, как дома было, а спокойный, уверенный.
— Здравствуй, — я встал, чуть стул не опрокинул. — Ты… ты хорошо выглядишь.
— Спасибо.
Села напротив, сумочку на колени положила. Руки — вижу — сцепила, но не нервно, а так… сдержанно.
— Будешь что-нибудь? — спрашиваю. — Кофе? Или чай?
— Латте, пожалуйста. И пирожное с черникой.
Раньше она не заказывала пирожные. Говорила — полнит. А я ещё подкалывал: «Правильно, а то растолстеешь…»
Официантка принесла заказ. Маринка отхлебнула кофе, посмотрела на меня.
— Ну? Ты хотел поговорить.
Я достал из кармана блокнот. Всё исписано — три дня готовился.
— Марин… Я был неправ. Очень неправ. Знаешь, когда ты ушла — я как будто оглох. В квартире так тихо, так пусто… — Голос сорвался, я прокашлялся. — Дело не в том, что некому готовить или убирать. Дело в тебе. Без тебя дом — просто стены.
Она молчит, только брови чуть приподняла.
— Я тут записал… — листаю блокнот трясущимися пальцами. — Вот. Первое — я должен научиться говорить «спасибо». За всё — за завтрак, за чистую рубашку, за то, что ты рядом. Второе — спрашивать, как твои дела. Не для галочки, а по-настоящему. Третье — уважать твои желания. Хочешь на курсы — иди. Шить, вязать, рисовать — что угодно…
— Красиво говоришь, — она отщипнула кусочек пирожного. — А дальше что? Неделю поизображаешь внимательного мужа и всё по новой?
— Нет! — я даже привстал. — Нет, Марин. Я… я правда всё понял. Знаешь, как в кино бывает — живёт человек, живёт, а потом бах — и прозрел.
— И что ты понял? — она смотрит внимательно, цепко.
— Что ты — не кухарка. Не домработница. Ты — женщина. Красивая, умная… А я все эти годы только требовал. Даже не видел тебя толком.
Она молчит, мешает ложечкой кофе. А у меня внутри всё переворачивается — вдруг не поверит? Вдруг поздно?
— Я не прошу вернуться прямо сейчас, — говорю. — Давай… давай попробуем с начала? Как будто только познакомились. Будем гулять, разговаривать. Ты мне всё расскажешь, о чём мечтаешь, а я буду слушать.
В её глазах мелькнуло что-то — то ли удивление, то ли интерес.
— Знаешь, что самое обидное было? — вдруг спрашивает. — Когда я новое платье купила, синее. Помнишь?
Я молчу — не помню.
— Вот именно, — она грустно усмехается. — А я специально для тебя выбирала. Хотела… хотела, чтобы ты заметил. Три дня ходила в нём по дому. А ты даже не взглянул.
— Прости, — шепчу. — Я был идиотом.
— Был?
— Есть. Но я хочу измениться. Правда хочу.
Она допила кофе, промокнула губы салфеткой.
— Хорошо, — говорит наконец. — Давай попробуем. Только не здесь.
— А где?
— В субботу, в два часа. Тут недалеко есть сквер…
— Где фонтан? — перебиваю я. — Там, где ты любишь сидеть летом?
Она удивлённо моргает.
— Ты помнишь?
— Помню. И про брызги помню, и как ты радовалась им. А я всё ворчал: «Простудишься…»
Она встаёт, поправляет сумочку на плече.
— В субботу, в два, — повторяет. И уже в дверях оборачивается: — Не опаздывай.
Я смотрю ей вслед через окно. Идёт красиво, гордо. Совсем другая женщина. И я другой должен стать. Не для неё — для нас обоих.
Неделя пролетела, как в тумане. Мы встречались с Маринкой в сквере, гуляли, разговаривали. Я впервые за долгие годы слушал — по-настоящему слушал. Оказывается, она столько всего хотела мне рассказать…
Про работу в библиотеке — как молодёжь теперь читает совсем другие книги, а старички всё просят «Анну Каренину» и Чехова. Про соседку сверху, у которой внук-вундеркинд в шесть лет уже программирует. Про свою мечту — открыть маленькое ателье. «Не чтобы бизнес, — говорит, — а для души. Шить красивые вещи…»
А потом она позвонила сама. «Витя, я… я хочу вернуться домой.»
И вот я стою у двери, как дурак, с ключами в руках. В прихожей её чемодан — тот самый, с которым ушла. На вешалке пальто. В воздухе — знакомый запах её духов.
Маринка проходит на кухню, осматривается. Я за эту неделю все углы вылизал, даже шторы постирал. Правда, одну случайно сжёг утюгом — пришлось новую купить.
— Чай будешь? — спрашиваю. Голос какой-то хриплый.
Она удивлённо поднимает брови.
— Буду.
Достаю чашки — её любимую, с васильками, себе простую, белую. Чайник шумит, пакетики шуршат, наполняют воздух какой-то теплотой.
— Сахар?
— Нет, спасибо.
Это «спасибо» вдруг висит в воздухе. Так странно. Мы ведь раньше не говорили друг другу таких простых, прямых слов. Они как бы не были между нами.
Села за стол, обхватила чашку ладонями — греется. Тянет этот момент, смотрит на меня внимательно. Так спокойно, что мне даже страшно стало.
— Знаешь, я ведь не просто так вернулась.
— Знаю.
— Если всё будет как раньше…
— Не будет, — перебиваю. — Не хочу как раньше.
Она молчит, отпивает чай. Я смотрю на неё, готовясь сказать что-то важное. Вдохнул. Собрался.
— Марин, я записался к психологу.
Чашка в её руке замирает на полпути ко рту. Она даже немного наклонила голову.
— Ты? К психологу?
— Ага. Прикинь, я, старый дурак… — усмехаюсь, пытаясь, чтобы не звучало слишком горько. — Но надо же как-то учиться. Быть другим.
— Каким?
— Нормальным. Человеком. Мужем. Который умеет слушать, говорить «спасибо», замечать…
Она ставит чашку на стол, встаёт. Подходит к окну. За стеклом — февральские сумерки, снежинки, тихо ложащиеся на землю.
— Знаешь, что я поняла за эти дни? — говорит не оборачиваясь. — Я ведь тоже виновата. Молчала, терпела, не говорила прямо. Думала — сам догадается…
— А я тугодум, — усмехаюсь, да, бывает.
— Мы оба хороши, — поворачивается, смотрит мне в глаза. — Но я хочу попробовать. По-новому.
Киваю, горло стянуло. Тот самый момент, когда кажется, что просто сидишь, а в голове буря.
— Только теперь всё будет иначе, — продолжает твёрдо. — Я записалась на курсы кройки и шитья. И в бассейн тоже хочу — спина болит от сидячей работы.
— Конечно, — говорю. — А я…
— Что ты?
— Я буду учиться готовить. Нашёл курсы на ютубе. И это… прости за шторы. Я новые повешу.
Она вдруг смеётся — так легко, по-девчоночьи, как раньше. Совсем как раньше.
— Ох, Витька… Ты правда утюгом их сжёг?
— Ага. Думал — температура как на рубашках…
Смеёмся вместе. И что-то отпускает. Внутри. То, что так долго держало, словно не давало дышать.
— Марин…
— М?
— Я люблю тебя. Просто… просто забыл говорить об этом.
Она подходит, нежно касается моей щеки ладонью. Как будто уже не нужно слов, а всё сказано.
— И я тебя. Давай теперь не будем забывать?
Сквозь окно видно, как снег продолжает падать, кружится в воздухе. В чашках остывает чай, но нам уже не важно. Мы стоим на кухне и молчим. И в этом молчании — не пустота, а что-то живое, тёплое, правильное. Мы впервые молчим, и это, пожалуй, самый правильный момент.
Всё начинается заново. И теперь, кажется, мы оба знаем, как сделать это правильно.
Конец.
