Алина сидела на краю ванны, глядя на две полоски на тесте. Семнадцать лет, второй курс колледжа, вся жизнь впереди — и вдруг это. Руки дрожали, а в голове крутилась одна мысль: «Как сказать маме?»
Ирина Петровна всегда гордилась тем, что держит дочь в ежовых рукавицах. «Я не для того тебя растила, чтобы ты жизнь свою разменяла на глупости», — любила она повторять. И вот теперь…
Теперь… что делать теперь? Алина не знала, кому сначала сказать: матери или Максиму?
Вечером, после занятий она подошла к нему, но Максим, отреагировал предсказуемо:
— Убирай, конечно. О чем тут думать? Нам ещё учиться и учиться.
— Я не буду, — её голос прозвучал неожиданно твёрдо.
— Тогда без меня, — он пожал плечами. — Я не готов быть отцом.
Она не спала всю ночь, обдумывая, как поговорить с материю. Потом весь день собиралась с духом. Мать обычно приходила в семь, и каждый шорох на лестнице заставлял её вздрагивать. Сердце колотилось где-то в горле, ладони взмокли. В шесть она начала греметь посудой на кухне — готовить ужин, как обычно, будто этот вечер ничем не отличался от других.
Стук входной двери. Цокот каблуков. Мать всегда носила туфли на высоком каблуке — говорила, что это признак успешной женщины.
— Что у нас на ужин? — Ирина Петровна прошла на кухню, на ходу снимая серьги. — У меня был такой день…
— Мам, — Алина едва узнала свой голос. — Нам надо поговорить.
Что-то в её тоне заставило мать замереть. Она медленно опустилась на стул, не сводя глаз с дочери.
— Я… — Алина сцепила пальцы так, что костяшки побелели. — Я жду ребенка.
Тишина. Только тиканье часов и гул холодильника. А потом — страшный, утробный хрип:
— Что-о-о?
Ирина Петровна встала — медленно, будто разворачивалась пружина. Её лицо исказилось, стало чужим и страшным.
— Ты… — она схватила дочь за плечи, впиваясь ногтями. — Ты опозорила меня! Всю жизнь мне сломала! Ты … малолетняя!
Алина попятилась, но мать толкнула её к двери. Швырнула следом рюкзак — тетрадки разлетелись по полу.
— Убирайся! К своему хахалю иди! Чтоб ноги твоей…
Щелчок замка прозвучал как гром.
Алина сползла по стенке, обхватив колени руками. В подъезде пахло кошками и сыростью, где-то наверху орали соседские дети. Она просидела так до темноты, пока телефон не завибрировал — Катька.
— Господи, ты где? Что случилось?
Подруга примчалась через полчаса, затащила к себе. Но утром на кухне их ждала Катькина мать — поджатые губы, холодный взгляд:
— Я всё знаю. И мой тебе совет: избавься от проблемы, пока не поздно. В моём доме пузатым малолеткам не место.
— Спасибо за чай, — Алина встала, — я пойду.
Вышла на улицу. Ветер забирался под куртку, в кармане звякнула мелочь — последние деньги со стипендии. И вдруг накатило: она одна. Совсем одна в огромном городе. С ребёнком под сердцем.
В тот момент Алина впервые почувствовала себя по-настоящему одинокой. Она брела по улице, прижимая к груди рюкзак, и вдруг вспомнила: бабушка. Та самая, с которой они не виделись много лет из-за какой-то старой ссоры с матерью.
Евдокия Васильевна жила в деревне, в двух часах езды от города. Алина помнила её смутно: теплые руки, пахнущие травами, пироги на старой кухне, кот на печке… Помнила, как однажды мать сказала: «Забудь про бабку. Для нас ее больше нет.» Но почему? За что?
Автобус до деревни ходил два раза в день. Алина успела на последний, потратив половину своих денег на билет. Всю дорогу она смотрела в окно и думала: примет ли её бабушка? Не выгонит ли, как мать?
Старый дом на краю деревни почти не изменился — такой же приземистый, с геранью на окнах. Только забор покосился сильнее, да яблони в саду разрослись.
Евдокия Васильевна открыла дверь и застыла на пороге:
— Господи… Алинушка?
И вдруг всё: страх, обида, одиночество — прорвалось слезами. Алина разрыдалась, уткнувшись в бабушкино плечо.
— Что ж ты сразу ко мне не приехала, девонька? — бабушка гладила её по голове. — Ну-ка, пойдём в дом. Всё уладим.
На старой кухне всё было по-прежнему: вышитые полотенца на стенах, часы с кукушкой. Бабушка налила чай в красивую чашку — синюю, с золотым ободком.
— Рассказывай, — она села напротив, глядя внимательно и мягко.
И Алина рассказала всё: про тест на с двумя полосками, про Максима, про мать, про ночь на лестнице. Про то что ей все говорят, что надо избавиться от проблемы. Не от ее ребенка, а от проблемы! Слова лились сами собой — впервые за эти страшные дни она чувствовала, что её слушают, а не осуждают.
Бабушка молчала долго. Потом встала, достала из серванта старую фотографию:
— Смотри.
На снимке была совсем молодая женщина с младенцем на руках. В её чертах Алина с удивлением узнала мать — но какую-то другую, незнакомую, с мягкой улыбкой и светлыми глазами.
— Твоей маме тоже было семнадцать, — тихо сказала бабушка. — И тоже никто не поддержал… — голос дрогнул, — я пыталась, но она выбрала по-другому.
— Как это? — Алина не понимала.
— У тебя есть старшая сестра, — бабушка смотрела в окно, словно видела там что-то далёкое. — Люба. Твоя мать отдала её в дом малютки. Сказала — жизнь себе портить не будет. А я… я этого простить не смогла. С тех пор мы и не общаемся.
Алина почувствовала, как комната поплыла перед глазами. Сестра? У неё есть сестра? И мать… её строгая, правильная мать когда-то тоже…
— А что с ней стало? С Любой?
— Не знаю, — бабушка покачала головой. — Ирка запретила даже узнавать. Сказала — забудь, как страшный сон. А я ведь хотела внучку забрать, вырастить. Да разве ж она позволила?
За окном темнело. А на кухне было тепло и уютно. Бабушка заварила чай с травами. И они рассматривали альбом со старыми фотографиями. Что-то происходило с душой Алины — словно одна история накладывалась на другую, прошлое встречалось с настоящим.
— Я решила, — вдруг сказала она твёрдо. — И никуда не отдам ребёнка.
Бабушка улыбнулась. — той самой улыбкой, которую Алина помнила с детства:
— Правильно, девонька. А я помогу. Как тогда хотела помочь…
Гроза разразилась внезапно — хлынул дождь, забарабанил по крыше. Но на душе у Алины впервые за долгое время было спокойно. Она смотрела на фотографию молодой матери с ребёнком и думала: история не должна повториться. Она выберет другой путь.
На следующее утро Алина проснулась от запаха блинов и звона посуды на кухне. Бабушка уже хлопотала у плиты, напевая что-то под нос.
— Худая совсем, — покачала она головой, глядя, как внучка ест. — Ничего, поправим. У меня тут и молоко своё, и яйца, и мёд с пасеки…
Жизнь в деревне текла совсем иначе, чем в городе. Никакой суеты, никакой гонки. Дни наполнились простыми делами: помочь бабушке в огороде, покормить кур, прополоть грядки. Вечерами они сидели на крыльце, и бабушка рассказывала — о молодости, о прошлом, о том, как тяжело ей было отпустить тогда свою дочь с маленьким ребёнком.
— Упрямая была Ирка, вся в отца, — вздыхала она. — Решила — в город поедет, учиться будет. Я ей писала: возвращайся, я с Любой посижу. Куда там! «Не буду я, — говорит, — всю жизнь с ребёнком на шее.» Не отвечала мне. Гордая. А потом отдала девочку…
Алина часто думала о сестре. Какая она? Где живёт? Знает ли, что у неё есть семья? Однажды она спросила:
— Баб, а может, найти её? Любу?
Бабушка долго молчала.
— Знаешь, я пыталась. Много раз. Но там такие законы… Если она сама не ищет, никто тебе не скажет. Да и нужно ли ей это? У неё наверняка своя жизнь, своя семья…
Живот у Алины рос — маленький, но уже заметный. По утрам она подолгу стояла перед зеркалом, разговаривая с малышом. Бабушка научила её вязать — и теперь на подоконнике копились крошечные пинетки и шапочки.
Но иногда ночами накатывал страх. Справится ли? Не пожалеет ли? Ведь ей всего семнадцать, вся жизнь впереди…
В такие минуты она доставала ту старую фотографию матери с Любой. Смотрела на счастливое лицо молодой женщины с ребёнком на руках и думала: вот оно, то мгновение, когда всё могло быть по-другому. Когда любовь была сильнее страха.
И Алина решила: она не повторит этой ошибки. Чего бы это ни стоило.
И это еще не конец истории… вечером будет рассказ про мать Алины, не пропустите!
