Елена Андреевна растила сына одна и вся ее жизнь вращалась вокруг единственного сына Станислава.
Каждое утро – горячий завтрак, каждый вечер – отутюженная рубашка, каждый шаг – под пристальным, полным тревожной любви, взглядом.
Двадцатисемилетний Стас, настолько сильно привыкший к такой опеке, воспринимал это как норму, но до свадьбы.
Ирина ворвалась в эту замкнутую систему как ураган. Молодая, самостоятельная, она любила Стаса искренне, но ее раздражала эта невидимая, липкая паутина свекровиной заботы.
Елена Андреевна восприняла невестку не как новую семью сына, а как угрозу своему миропорядку.
Первые месяцы после свадьбы были особенно тяжелыми. Всем своим внешним видом женщина показывала, что Ирина ей не нравится.
Елена Андреевна звонила сыну каждый день и сладким голоском спрашивала:
— Стасюша, солнышко! Ты поел? Ирочка что-то готовит? Я тут супчик сварила твой любимый, грибной. Заеду?
— Мам, спасибо, но мы только что пообедали. Ирина устала, мы хотим отдохнуть, — отказал матери сын.
— Ах, ну конечно… Я же мешаю. Старость не радость, одна забота… Ты хоть помнишь, что у тебя мама есть? Ты хотя бы меня любишь? — дрожащим голосом спросила Елена Андреевна.
— Ну, конечно, мама, — проворчал мужчина и, быстро попрощавшись, положил трубку.
Почувствовав, что упускает сына, мать участила звонки. Теперь она могла позвонить и в пять утра со словами: «Стасик, у тебя сегодня важная встреча, не проспи!»
В полночь Елена Андреевна тоже не стеснялась звонить Станиславу: «Сынок, ты дома? Я что-то не усну, волнуюсь».
Помимо звонков, стали учащаться и визиты без предупреждения – то с пирожками («Ирочка, ты же не умеешь печь такие!»), то с новой рубашкой («Стасику нужно выглядеть достойно!»).
Ирина нервно сжимала телефон после десятого звонка за день и высказывала мужу:
— Стас, это уже не забота, это террор! Ты должен поговорить с ней! Она не дает нам дышать!
Станислав виновато вздыхал, не зная, как объяснить напористое поведение матери.
— Ир, она просто привыкла… Она одна, ей страшно. Она же меня любит. Потерпи немного, она успокоится… Просто это из-за того, что я теперь живу отдельно от нее…
— Любит? Это патологическая ревность! Она требует от тебя постоянных подтверждений любви, как капризный ребенок! А я? Я твоя жена! Когда она поймет, что ты теперь не только ее? — негодующе возмутилась в ответ рассерженная Ирина.
Елена Андреевна не успокаивалась. Ее требования становились все более навязчивыми.
Она ревновала сына к любым планам пары, к их времени вдвоем. Пиком ее отчаяния стала просьба, которую Стас, измученный чувством вины перед матерью и желанием мира, выполнил в минуту слабости после очередной ее истерики.
О том, что он сделал, Ирина узнала вечером. Приняв душ, она зашла в спальню. Стас стоял к ней спиной.
Он стянул футболку, и женщина замерла. На его лопатке, аккуратными, но четкими буквами, красовалась свежая татуировка: «Люблю маму».
— Что… это такое? — ледяным голосом проговорила Ирина.
В этот момент для нее время будто бы остановилось. Гнев, обида, разочарование – все смешалось в душе Ирины.
Это была не просто татуировка. Это был знак капитуляции. Знак того, что ее муж по-прежнему принадлежит матери, что их брак – вторичен.
— Ир… это… мама так просила… Она плакала, говорила, что я ее забываю… Я не знал, как еще ее успокоить… — Станислав обернулся и, увидев ее рассерженное лицо, побледнел.
— Успокоить?! Ты сделал татуировку «Люблю маму», чтобы успокоить свою мамашу?! А меня ты спросил? Это что, клеймо собственности?! — голос Ирины нарастал, переходя на крик.
— Ир, пожалуйста… Это же просто буквы… Я же тебя люблю! — еле слышно проговорил мужчина.
— Любишь? С такой-то меткой на спине?! Это не «просто буквы», Стас! Это плевок в мою сторону! Это значит, что ты всегда будешь ставить ее истерики выше нашего спокойствия! Я больше не могу! Выбирай: либо ты сводишь эту… эту пакость в течение недели, либо я подаю на развод. Третьего просто не дано, — она выбежала из комнаты, хлопнув дверью так, что задребезжали стекла.
Стас стоял, как парализованный. Он не успел опомниться, как зазвонил телефон. Это была Елена Андреевна. Мужчина машинально ответил.
— Стасик! Что случилось?! Ирина только что звонила! Она кричала! Она сказала… сказала… про татуировку? Что она требует?! Свести ее?! — голос матери был прерывист от рыданий.
— Мама… да. Она увидела. Она очень зла. Это… было ошибкой, — устало проговорил Станислав.
— Ошибкой?! Это знак твоей любви! Самой чистой любви! Как она смеет?! Я твоя мать! Я носила тебя под сердцем! Я отдала тебе всю жизнь! А эта… эта выскочка требует, чтобы ты стер символ нашей связи?! Нет! Ни за что! Не смей даже думать об этом! — истерика Елены Андреевны нарастала.
— Мама, успокойся, пожалуйста…
— Успокоиться?! Когда твоя жена хочет уничтожить доказательство твоей любви ко мне?! Она тебя не достойна, Стасик! Не достойна! Ты должен ее прогнать! Сейчас же! Вернись к маме! Я все для тебя сделаю! Она тебя сломает, отнимет у меня! Не позволяй ей! Защити меня, сынок! Защити свою мать… — истошно закричала в трубку Елена Андреевна.
Женщина рыдала, ее голос превратился в нечленораздельный визг обиды и паники.
Станислав сбросил звонок, не в силах слушать дальше обвинения матери. Он стоял посреди комнаты, разрываемый на части.
Внезапно телефон снова позвонил. На экране высветилось «мама». Станислав посмотрел на вибрирующий аппарат, и что-то внутри перемкнуло.
Раньше он бы ответил, попытался успокоить, извиниться, растворяясь в ее истерике.
Сейчас же Станислав увидел этот звонок как еще одно звено цепи, которая душила не только его, но и его брак.
Он выключил телефон. Впервые за много лет мужчина сознательно оборвал связь.
Станислав медленно подошел к двери спальни. За ней было тихо. Он неуверенно постучал.
– Ира? Можно войти?
Ответа не было. Он осторожно открыл дверь. Ирина сидела на краю кровати, ее лицо было заплаканным, но выражение – каменным. Она смотрела куда-то вдаль, не видя его.
– Ирина, – начал Станислав, его голос дрожал, но был тверже, чем когда-либо в разговорах с матерью. – Я… я не могу оправдать то, что сделал. Это была глупость, трусость и страшная несправедливость по отношению к тебе. Я повелся, как дурак, чтобы не расстроить мать…
Ирина не шевельнулась. Она продолжала сидеть на месте и смотреть в одну точку.
– Ты права во всем, – продолжал Стас, сделав шаг вглубь комнаты. – Это не просто буквы. Это знак того, что я позволил маме перейти все границы. Знак того, что я ставил ее истерики выше нашего счастья.
Мужчина тяжело вздохнул и, собираясь с духом, сказал жене все, что думал.
– Я выключил телефон. Она звонила снова… Я не ответил. Я не могу больше так, Ира. Я… я хочу быть с тобой. Быть твоим мужем. По-настоящему.
Наконец Ирина медленно перевела на него взгляд. В ее глазах был вопрос, смешанный с недоверием и болью.
– И что это значит? – спросила она тихо, но четко. – Ты сводишь это?
Станислав решительно кивнул в знак подтверждения серьезности своих слов.
– Да. Первым делом на следующей неделе запишусь на удаление. Сколько бы сеансов ни потребовалось.
– А она? – Ирина кивнула в сторону выключенного телефона. – Твоя мать? Она не смирится…
– Знаю, – признал Станислав. Голос его окреп. – Я должен научиться ставить границы. Никаких звонков ночью и рано утром. Никаких визитов без приглашения. Никаких комментариев о тебе, о нашей жизни. Никаких манипуляций слезами и упреками в нелюбви.
Он подошел поближе к Ирине, но не решался присесть рядом.
– Я понимаю, что доверие разрушено. Я понимаю, что ты вправе уйти. И если ты решишь уйти… я приму это. Но я умоляю тебя дать мне шанс. Шанс все исправить. Шанс доказать, что мы – семья.
Гнетущее молчание повисло в воздухе. Ирина оценивающе посмотрела на мужа.
– Сведи татуировку. Пока я не увижу запись к врачу и не услышу от него план действий, я не могу даже говорить о чем-то другом.
– Хорошо, – немедленно согласился Станислав. – Я сделаю это завтра утром. Первым делом.
– И границы с матерью – не слова, а дела, – добавила Ирина. – Если ты снова прогнешься при первой же ее истерике… Все кончено, Стас. Окончательно. У меня больше нет сил…
– Я понял, – твердо сказал мужчина. – Я даю тебе слово.
Ирина долго смотрела на него, затем медленно кивнула. Это не было прощением.
Это было осторожное, выстраданное согласие попробовать и дать ему шанс, наблюдая за каждым шагом.
Свести татуировку так быстро, как набить, не удалось. Оказалось, что сводить тату можно только через два месяца, дабы не травмировать кожу.
Пока мужчина ждал отведенное время, Елена Андреевна названивала ему чуть ли не каждый день, однако он трубку не брал.
Женщина закидывала его десятками пропущенных звонков и истеричными голосовыми.
Он не стал их слушать. Вместо этого Станислав написал матери сообщение: «Мама. Я люблю тебя. Но моя жизнь – это я и Ирина. Наш брак для меня главное. Татуировку я свожу. Это мое решение. Наши отношения могут быть хорошими, но только если ты уважаешь мои границы: никаких звонков по ночам и ранним утром, кроме экстренных случаев. Никаких визитов без согласования. Никаких обсуждений Ирины и наших решений. Если ты не сможешь это принять, нам придется общаться гораздо реже. Ты ведешь себя так, как моя жена. Я не могу быть твоим мужем, мама. Я твой сын, и у меня есть своя семья».
Он нажал «отправить» и сразу же выключил телефон. Сердце заколотилось, но впервые за долгое время он почувствовал не вину, а горькую, но необходимую решимость.
Он знал, что ответом будет негатив, слезы и истерики, но мужчина был готов все это пережить.
Елена Андреевна, конечно, отреагировала так, как и должна была. Мать прислала сыну ответное сообщение, полное гнева, и заявила, что если он не бросит свою «Ирку», она его знать не желает.
