— Объясни мне, — его голос дрожал от сдерживаемой ярости, — почему она исчезла? Почему все эти годы я не знал, что у меня есть дочь?
Алина побледнела:
— Откуда ты…
— Неважно. Теперь я все знаю. Говори.
— Я любила тебя, — прошептала она. — С первого дня, как пришла работать в ресторан. А ты смотрел только на нее!
Изысканный аромат трюфелей не радовал Андрея Терикова. Он рассеянно ковырял вилкой фирменное ризотто, краем уха слушая негромкую классическую музыку, льющуюся из колонок его ресторана «Шапито».
Вечерний зал дышал роскошью: тяжелые бордовые портьеры, антикварные зеркала в бронзовых рамах, мерцание свечей на столиках красного дерева.
— Что-то не так с блюдом? — Александр Извольский, потомственный аристократ и владелец крупнейшей сети пятизвездочных отелей, с тревогой посмотрел на друга. — Обычно ты не упускаешь возможности похвастаться своим шеф-поваром.
— Дело не в еде, — Териков отложил приборы. — Знаешь, я сегодня наблюдал странную картину.
У служебного входа нашей кухни каждый вечер собираются бездомные — ждут, когда повара выбросят остатки.
И знаешь, что меня поразило? Они делятся друг с другом. А мои гости… — он обвел рукой зал, где публика чинно поглощала деликатесы стоимостью в месячную зарплату офисного работника. — Они не поделятся даже крошкой.
Извольский откинулся на спинку стула, его породистое лицо приобрело задумчивое выражение:
— Забавно слышать такие речи от человека, который построил империю на высокой кухне. Не ожидал от тебя приступа социальной справедливости.
— Это не справедливость, — поморщился Териков. — Это… понимаешь, я вдруг осознал: чем больше денег у человека, тем меньше в нем человечности. Будто золото убивает душу.
— Ошибаешься, дружище, — Извольский поставил бокал с выдержанным бордо. — Деньги всего лишь увеличивают то, что уже есть в человеке.
Если он был щедрым — станет щедрее, если жадным — еще жаднее.
— Философствуешь? — усмехнулся Териков. — Ты со своими благотворительными обедами для бездомных совсем размяк.
Глаза Извольского сверкнули:
— А давай проверим, кто из нас прав? Готов поставить на кон свою теорию?
— Что ты имеешь в виду?
— Предлагаю эксперимент. Ты проведешь сутки на улице, без денег и связей.
Если найдется хоть один человек, готовый помочь тебе бескорыстно — я получаю твой ресторан на неделю. Устрою здесь столовую для неимущих.
— Ты рехнулся? — Териков подавился вином. — «Шапито» кормит бездомных? Да у меня же все клиенты разбегутся!
— Значит, боишься проиграть? — прищурился Извольский.
— А если никто не поможет?
— Тогда я закрываю свою благотворительную программу и признаю твою правоту насчет человеческой натуры.
Териков побарабанил пальцами по столу. Мысль была безумной, но что-то в ней цепляло.
Может, возможность доказать свою правоту? Или желание встряхнуться от привычной роскоши?
— Как именно ты это видишь? — спросил он наконец.
— Все просто. Завтра с утра ты переодеваешься бездомным и выходишь на улицу. Никаких денег, телефонов, документов.
Я слежу издалека, но не вмешиваюсь. Ровно через сутки эксперимент заканчивается.
— И где я возьму… соответствующий костюм?
— О, это не проблема, — Извольский достал телефон. — У меня есть знакомый театральный костюмер. Через час все будет готово.
Они ударили по рукам. Официант, появившийся у столика, с поклоном открыл новую бутылку.
— За эксперимент? — поднял бокал Извольский.
— За прозрение, — мрачно отозвался Териков. — Твое или мое.
Театральная гримерная пахла пылью, гримом и почему-то корицей.
Пожилой костюмер, похожий на постаревшего Пьеро, колдовал над Териковым, то и дело отступая на шаг и придирчиво оглядывая результат.
— Нет-нет, слишком чистое лицо, — бормотал он, добавляя серовато-землистый тон. — И руки… руки выдают.
Такие холеные пальцы не бывают у бездомных.
Извольский наблюдал за процессом с явным удовольствием, устроившись в потертом режиссерском кресле:
— А ты думал, это просто — стать другим человеком? Тут целая наука.
Костюмер тем временем закончил с гримом и принялся за одежду: потертое пальто с чужого плеча, растянутый свитер, видавшие виды ботинки.
Каждую вещь он предварительно обрабатывал какой-то жидкостью с резким запахом.
— Это чтобы запах был… соответствующий, — пояснил он в ответ на вопросительный взгляд Терикова. — В театре каждая деталь важна.
Спустя час Андрей стоял перед высоким зеркалом, с трудом узнавая собственное отражение.
Человек в зеркале выглядел изможденным, потерянным и… пугающе достоверным.
— Ну что, — Извольский поднялся, — готов к эксперименту?
— А у меня есть выбор? — Териков попытался усмехнуться, но вышло не очень.
В образе бродяги даже привычные гримасы смотрелись иначе.
Они вышли через служебный вход театра. Ноябрьское утро встретило их промозглым ветром и моросящим дождем.
Извольский протянул руку:
— Все лишнее — сюда. Телефон, часы, бумажник…
Андрей помедлил. Расставаться с привычными атрибутами благополучия было неожиданно тяжело.
Особенно с часами — подарком отца на двадцатилетие ресторана.
— Не дрейфь, — подбодрил друг. — Это всего на сутки. Я буду следить издалека, в случае чего…
— Не вмешивайся, — оборвал его Териков. — Уговор есть уговор.
Он решительно снял часы, выгреб из карманов деньги и документы. Телефон последним лег в протянутую ладонь.
— Встречаемся здесь же завтра в девять утра, — напомнил Извольский.
Андрей кивнул и побрел прочь, старательно имитируя походку человека, которому некуда спешить.
Через несколько шагов он оглянулся — друга уже не было видно.
Первые часы он просто бродил по городу, привыкая к новой роли.
Удивительно, как быстро менялось восприятие. Еще вчера эти улицы казались родными и гостеприимными, а сегодня…
Продавщица цветочного киоска демонстративно отвернулась, когда он проходил мимо.
Охранник супермаркета напрягся, положив руку на рацию. Прохожие огибали его по широкой дуге, будто он был заразным.
К полудню зарядил дождь. Промозглая сырость пробиралась под пальто, ботинки противно чавкали при каждом шаге.
Андрей нашел укрытие под козырьком какой-то забегаловки, от которой тянуло запахом жареной картошки и лука.
Желудок предательски заурчал — с утра он не съел ни крошки.
— Пошел отсюда! — раздался визгливый голос. — Нечего тут стоять, клиентов распугиваешь!
Полная женщина в переднике решительно замахнулась на него шваброй.
Териков отшатнулся, едва не поскользнувшись на мокром асфальте. В глазах женщины не было злобы — только брезгливое раздражение, словно она отгоняла надоедливую собаку.
«А ведь это моя целевая аудитория, — подумал он с горькой иронией. — Владелица точно такой же забегаловки могла бы работать в моей сети фастфуда. Интересно, я сам такой же?»
Он побрел дальше, чувствуя, как промокшая одежда липнет к телу. Мысли путались. Хотелось горячего чая, сухих носков, просто посидеть где-нибудь в тепле.
Теперь он понимал, почему бездомные часами торчат в подземных переходах — там хотя бы нет дождя.
К вечеру похолодало. Пальцы закоченели так, что с трудом сгибались.
Андрей нашел относительно сухое место на остановке и прикрыл глаза. Разговоры ожидающих автобуса людей доносились как сквозь вату:
— Совсем обнаглели, везде теперь ошиваются…
— Милиция куда смотрит…
— Детей страшно выпускать…
«Забавно, — думал Териков, — они говорят обо мне так, будто я не человек. Будто не могу их слышать. А ведь еще утром я был одним из них…»
Задремать ему не дали — подъехал автобус, и кто-то из пассажиров довольно чувствительно пихнул его локтем.
Пришлось идти дальше.
Ноги сами принесли его к знакомому месту. Сквозь большие окна ресторана «Шапито» лился теплый свет, внутри двигались нарядные фигуры.
Андрей прилип к стеклу, жадно вдыхая знакомые запахи из вентиляции. Его ресторан, его детище, его мир… такой близкий и такой недоступный.
От витрины его отогнал швейцар — тот самый, которого он лично нанимал месяц назад.
Усмехнувшись горькой иронии, Андрей побрел дальше по темнеющей улице.
В маленькой галерее в подвальном помещении еще горел свет. Сквозь запотевшие окна виднелись картины, у стойки сидела молодая девушка с альбомом для набросков.
— Мы уже закрываемся, — начала она, поднимая голову, но что-то в его виде заставило ее смягчиться. — Хотя… погрейтесь немного, на улице такой дождь.
Она налила ему чаю из термоса, подвинула печенье:
— Меня Вера зовут. Не часто к нам заходят просто посмотреть картины.
— Можно? — он кивнул на развешанные по стенам работы.
Медленно двигаясь вдоль стен, он разглядывал городские пейзажи, натюрморты, портреты.
И вдруг замер — в самом углу висела картина, от которой перехватило дыхание.
Молодая женщина с тёмными волосами и близко посаженными глазами смотрела прямо на него. Марина. Такой она была двадцать лет назад.
— Нравится? — спросила Вера. — Это моя мама. Она художница, я у нее учусь.
У Андрея закружилась голова. Он вцепился в стену, чтобы не упасть.
— Ваша мама… она здесь работает?
— Нет, дома рисует. После того, как отец нас бросил, она не любит людные места. — Вера вздохнула. — Я ее еле уговорила разрешить выставить несколько работ.
Андрей разглядывал лицо девушки, подмечая до боли знакомые черты: разлет бровей, линию скул, характерный наклон головы.
— Вера… скажите, а вы не могли бы… — он запнулся, подбирая слова. — Мне очень нужно поговорить с вашей мамой. Завтра. Это важно.
Она с подозрением посмотрела на его потрепанную одежду:
— Зачем?
— Пожалуйста. Я… я не тот, кем кажусь. Завтра все объясню. И вам, и ей.
Что-то в его голосе заставило ее кивнуть:
— Хорошо. Приходите завтра в шесть, как раз перед закрытием.
Домой Андрей вернулся за полночь. Алина ждала в гостиной, нервно листая глянцевый журнал:
— Где ты пропадал? Я все больницы обзвонила!
Он молча положил перед ней фотографию. Старый снимок: он и Марина у входа в первый ресторан.
— Объясни мне, — его голос дрожал от сдерживаемой ярости, — почему она исчезла? Почему все эти годы я не знал, что у меня есть дочь?
Алина побледнела:
— Откуда ты…
— Неважно. Теперь я все знаю. Говори.
— Я любила тебя, — прошептала она. — С первого дня, как пришла работать в ресторан. А ты смотрел только на нее! Эту нищую художницу с ее …рацкими картинами…
— Что ты сделала?
— Перехватывала ее письма. Подделала от твоего имени ответ, что у тебя другая женщина.
Наняла человека следить за ней… — Алина говорила все быстрее, будто торопясь избавиться от груза двадцатилетней лжи. — Она пыталась встретиться с тобой, рассказать о ребенке.
Я не позволила.
Андрей рухнул в кресло:
— Убирайся.
— Но я же все делала ради нас! Ради тебя!
— Вон из моего дома. Завтра я подам на развод.
Она ушла, хлопнув дверью. А он до рассвета сидел в темноте, глядя на фотографию и пытаясь осмыслить, как двадцать лет его жизни оказались построены на лжи.
Утром он впервые за долгие годы сам встал к плите.
Достал старые рецепты, те самые, по которым готовил еще до открытия первого ресторана.
Марина всегда говорила — у него особый дар: вкладывать душу в простые блюда.
В галерею он пришел с корзиной домашней выпечки.
Вера уже ждала с мамой — такой же красивой, только с серебряными нитями в темных волосах.
— Здравствуй, Марина, — тихо сказал он. — Прости меня.
