В тот вечер я впервые заметил, что у меня дрожат руки, когда я пытаюсь застегнуть верхнюю пуговицу рубашки. Зеркало в прихожей безжалостно высветило новую морщину у правого глаза — глубокую, как трещина в асфальте. На работе опять завис Excel с квартальным отчетом, а Елена в третий раз за неделю разогрела на ужин куриную запеканку. Всё было правильно, разложено по полочкам, как папки в моём рабочем компьютере. И это сводило с ума.
«Лёш, не забудь завтра забрать куртку из химчистки,» — донеслось из кухни. Я что-то промычал в ответ, разглядывая своё отражение. Сорок семь — это ещё не приговор, говорил я себе каждое утро, когда брился. Но календарь на стене кухни неумолимо отсчитывал дни, похожие друг на друга, как близнецы.
В офисе «РусИнвестПроекта» я просидел пятнадцать лет. Знал каждую трещину в плитке в туалете на четвёртом этаже, все привычки нашей уборщицы тёти Зины, которая строго по графику появлялась в 7:30 с неизменным термосом с чаем. Мой стол у окна, заставленный семейными фотографиями в рамках, был таким же неизменным атрибутом офиса, как автомат с кофе в холле.
«Алексей Михайлович, вы бы отпуск взяли, что-то вы бледный какой-то,» — сказала мне как-то Верочка, наша молоденькая секретарша. И я впервые задумался — когда я в последний раз действительно отдыхал? Не считая той поездки в Турцию, где мы с Еленой честно отсидели неделю в пятизвёздочном отеле «всё включено», старательно избегая аниматоров и соблюдая режим питания.
Первый звоночек прозвенел, когда я поймал себя на том, что сорок минут листаю ленту ВКонтакте, разглядывая фотографии своего бывшего однокурсника Димки Савельева. Этот оболтус, вечно списывавший у меня конспекты, теперь постил фотки с Бали, где он занимался сёрфингом. В свои сорок шесть он выглядел так, будто время его не касалось — загорелый, подтянутый, в окружении молодых людей. «Красиво врёт,» — сказал я себе тогда, но червячок зависти уже начал грызть где-то внутри.
Оля появилась в нашем офисе в начале весны — новый менеджер по развитию. Двадцать восемь лет, короткая стрижка с выбритым виском, татуировка на запястье в виде какой-то геометрической фигуры. Она носила яркие пиджаки поверх чёрных футболок и говорила быстро, прерывисто, будто каждое слово было глотком воздуха перед прыжком в воду.
«Алексей Михайлович, у меня тут идея по оптимизации воронки продаж,» — она влетела в мой кабинет без стука, размахивая планшетом. От неё пахло какими-то пряными духами, не похожими на привычный Angel, которым пользовалась Елена последние пять лет. Я поймал себя на том, что слушаю не столько её слова, сколько интонации — живые, звонкие, как весенняя капель.
Всё началось с совместных обедов в новом коворкинг-кафе неподалёку от офиса. Оля смеялась над моими шутками, даже самыми неуклюжими, и называла меня просто Лёшей, отбросив официальное «Михайлович». Она рассказывала о своих путешествиях автостопом по Европе, о фестивале электронной музыки в Берлине, где она была в прошлом году, о планах поехать в Индию.
«А ты никогда не хотел всё бросить и уехать?» — спросила она однажды, помешивая свой смузи с экзотическим названием. Я хотел ответить что-то про ответственность, ипотеку, семью. Но внезапно понял, что да, хотел. Всегда хотел.
Первый раз мы поцеловались в лифте бизнес-центра. Банально, как в дешёвом сериале. Она привстала на цыпочки, обхватила моё лицо прохладными ладонями, и я почувствовал вкус её блеска для губ — что-то фруктовое, легкое. В тот момент мне показалось, что мне снова двадцать пять.
Елена что-то заподозрила почти сразу. Женская интуиция, наверное. Она стала чаще звонить в офис, спрашивать про задержки на работе. А я врал, неумело, путаясь в деталях, как подросток перед родителями. Говорил про важные совещания, про новый проект, про командировки. А сам убегал с Олей в маленькие бары в центре города, где играли джаз, и никто не знал моего имени.
Оля показала мне город, которого я не знал. Оказалось, что в получасе езды от моего офиса есть крыша, где по выходным собираются музыканты и играют на самодельных инструментах. Что в старом заводском районе открылась галерея современного искусства, где выставляются молодые художники. Что можно просто сидеть на набережной до рассвета, пить вино из пластиковых стаканчиков и разговаривать обо всём на свете.
Я начал меняться. Купил себе узкие джинсы в Zara, записался в тренажёрный зал, сменил очки на контактные линзы. Елена смотрела на эти перемены с тревогой, но молчала. Только у неё появилась привычка подолгу стоять у окна по вечерам, обхватив себя руками, будто ей было холодно.
А потом Оля предложила поехать на выходные в Питер. «Просто так, спонтанно. Возьмём билеты на «Сапсан» и поедем». И я согласился, не думая о последствиях. Соврал Елене про командировку в Нижний Новгород, собрал наспех рюкзак и впервые за много лет почувствовал себя по-настоящему живым.
Питер встретил нас дождём и холодным ветром с Невы. Мы бродили по музеям современного искусства, ели круассаны в хипстерских кафе на Рубинштейна, целовались под дождём у Спаса-на-Крови. Оля фотографировала всё подряд на свой iPhone, постила сторис во ВКонтакте, помечая локации. Я просил не отмечать меня на фото, и она смеялась: «Какой ты консервативный!»
В тот момент я ещё не понимал, что это начало конца. Что энергия, которой я заряжался от Оли, начнёт понемногу истощаться. Что постоянная необходимость соответствовать, быть «в тренде», успевать за её ритмом жизни начнёт выматывать.
Первые признаки усталости я почувствовал после трёх бессонных ночей подряд. Мы тусовались в каких-то андеграундных клубах, где музыка била по ушам, а средний возраст посетителей был вдвое меньше моего. Оля была в своей стихии — танцевала, знакомилась с людьми, что-то обсуждала взахлёб. А я всё чаще ловил себя на мысли, что хочу просто лечь спать.
«Лёш, ты какой-то скучный сегодня,» — сказала она как-то утром, когда я отказался ехать на рассвете фотографироваться на крыше какой-то заброшки. Я просто физически не мог. Голова раскалывалась после бессонной ночи, в желудке бурлил энергетик, который я пил, чтобы держаться на ногах.
В офисе дела шли под откос. Я стал забывать про важные встречи, путал цифры в отчётах. Генеральный вызвал меня к себе и долго смотрел поверх очков, постукивая ручкой по столу: «Алексей Михайлович, что с вами происходит? Может, вам отпуск взять?»
А дома было ещё хуже. Елена перестала спрашивать, где я пропадаю. Просто молча ставила тарелку с ужином в микроволновку, когда я приходил заполночь. Иногда я ловил её взгляд — не обвиняющий, нет. Понимающий. И от этого становилось ещё тяжелее.
Оля не понимала моей усталости. Для неё жизнь была бесконечным праздником, каруселью событий и впечатлений. «Лёш, нельзя же быть таким занудой! Смотри, какая классная вечеринка намечается в эту субботу…» А я всё чаще ловил себя на мысли, что хочу просто посидеть в тишине, почитать книгу, может быть, посмотреть старый добрый фильм.
Момент прозрения наступил в три часа ночи на какой-то богемной вечеринке в лофте на Красном Октябре. Грохотала музыка, вокруг мельтешили незнакомые люди, Оля о чём-то спорила с парнем в дизайнерских очках, размахивая бокалом с апероль-шпритцем. А я стоял у панорамного окна, глядя на ночную Москву, и внезапно почувствовал себя бесконечно старым и чужим. Достал телефон — шестнадцать пропущенных от Елены. Шестнадцать. И один короткий текст: «Папа в реанимации».
Я вылетел с вечеринки, даже не попрощавшись с Олей. В такси, пока гнали по пустому ночному городу, я листал переписку с женой. Последние месяцы — короткие сухие сообщения: «Задерживаюсь», «Буду поздно», «По работе». И её ответы: «Хорошо», «Ясно», «Береги себя». А ведь раньше мы могли переписываться часами, отправляя друг другу какие-то глупости, шутки, случайные фотографии. Когда это всё исчезло?
В больничном коридоре пахло хлоркой и старостью. Елена сидела на банкетке, такая маленькая и потерянная в своей огромной вязаной кофте. Она подняла на меня глаза — красные от слёз, с полопавшимися сосудиками. «Инсульт,» — сказала тихо. — «Папа звонил тебе весь вечер. Хотел посоветоваться насчёт лекарств. У него давление скакало».
Я не нашёл, что ответить. Стоял, переминаясь с ноги на ногу, как нашкодивший школьник. От меня, наверное, всё ещё пахло сигаретным дымом и чужими духами. В телефоне звякнуло сообщение — Оля. «Ты где пропал? Тут такая движуха началась!» Я выключил телефон.
Мы просидели в больнице до утра. Елена дремала, положив голову мне на плечо, как делала раньше во время долгих перелётов. От её волос пахло домом — тем самым шампунем с ромашкой, который она покупает в «Магните» у дома. Не модными парфюмами, не дорогой косметикой — просто домом.
Утром я поехал в офис — небритый, в мятой рубашке. На входе столкнулся с Олей. Она окинула меня недоумённым взглядом: «Лёш, что случилось? Я тебе всю ночь писала». А я вдруг отчётливо понял, что больше не могу. Просто не могу.
«Оль, прости. Я… я не могу больше так». Она смотрела на меня своими огромными глазами, не понимая. «Как — так?» «Вот так. Бегать, прятаться, врать. Я устал. Мне сорок пять, понимаешь? Сорок пять».
«А, ну да,» — она усмехнулась, и в этой усмешке было столько снисходительного презрения, что меня передёрнуло. — «Старость не радость, да? Возвращаешься в свой уютный загончик?»
Я молчал. А что тут скажешь? Она была права — я действительно возвращался. К своему «загончику», к своей правильной, размеренной жизни. К Елене, которая знает все мои привычки, все мои страхи, все мои слабости. К дочери, которая сейчас, наверное, ненавидит меня всей душой.
Заявление об уходе я написал в тот же день. Положил на стол генеральному вместе с папками по текущим проектам. Он посмотрел на меня как-то странно: «Что, Алексей Михайлович, нагулялись?» Я только кивнул. Нагулялся. Набегался. Натанцевался.
Домой я вернулся вечером. Достал из почтового ящика счета за квартиру, рекламные листовки, какой-то каталог косметики. Обычная жизнь, будто и не было этих безумных месяцев. В квартире пахло пирогом — Елена всегда пекла их, когда нервничала.
Она встретила меня в прихожей. Похудевшая, осунувшаяся, с новыми морщинками у глаз. Когда это она успела так постареть? Или это я просто не замечал раньше?
«Лена,» — я запнулся, не зная, как начать. Столько слов вертелось в голове: извини, прости, я был идиотом, я всё испортил… «Не надо,» — она покачала головой. — «Давай просто поужинаем. Папе сегодня лучше, врачи говорят, что жить будет».
Мы сидели на кухне, как раньше. Пили чай из наших старых кружек с отбитыми краями. Молчали. А за окном шёл дождь, и в свете фонарей капли на стекле казались золотыми.
«Марина не хочет тебя видеть,» — сказала Елена, убирая посуду. — «Она сейчас у подруги живёт. Говорит, что не вернётся, пока…» Она не договорила, но я понял. Не вернётся, пока я здесь.
В эту ночь я спал на диване в гостиной. Смотрел в потолок, слушал знакомые звуки квартиры: тихое гудение холодильника, шум лифта за стеной, поскрипывание старого паркета. Где-то на антресолях лежал альбом с нашими свадебными фотографиями. Двадцать лет назад. Целая жизнь.
Утром я проснулся от запаха кофе. На кухонном столе стояла чашка — чёрный, без сахара, как я люблю. Елена собиралась на работу, привычно проверяя содержимое сумки: ключи, проездной, помада, телефон…
«Лен,» — позвал я. Она обернулась, замерла на секунду. «Я больше никуда не уйду. Честно».
Она кивнула, как-то очень просто и буднично. Будто я сообщил ей прогноз погоды или курс доллара. «Знаю. Только с Мариной сам разбирайся. Я не буду вмешиваться».
Я смотрел, как она уходит — прямая спина, чуть подрагивающие пальцы, когда застёгивала пальто. Моя жена. Женщина, которая знает меня лучше, чем я сам. Которая простила мне то, чего я сам себе простить не мог.
А на столе остывал кофе, и в окно барабанил дождь, и где-то в глубине души теплилась надежда, что однажды Марина снова назовёт меня папой. Не сегодня, не завтра, может быть, даже не в этом году. Но когда-нибудь.
Я достал телефон, открыл ВКонтакте. Страница Оли пестрела новыми фотографиями — какая-то вечеринка, незнакомые улыбающиеся люди, яркие огни ночного города. Я нажал «Удалить из друзей» и выключил телефон.
Начинался новый день. Обычный день человека, который наконец-то вернулся домой.
