После тридцати лет совместной жизни задумал Федя на развод подать. Надоела ему жена его Зина. Он то еще огурцом, а жена- нет. Хоть одногодки, и в двадцать лет друг от друга не отличались, а сейчас все — пора и честь знать.
Зина за этот брачный срок очень видоизменилась — поправилась на тридцать кило и утратила флер загадки. Еще и бранилась, часто. Придет Федя домой — а там супруга в байковом халате щи из квашеной капусты варит. Варит и по телефону трещит про глупости. И сразу Феде с порога:
— Получку давай, и мусорное ведро на мусорку тащи.-
И так — каждый день. Надоело и скучно. Будто повинность отбывает Федя, а не живет по-человечески.
А вокруг все — с молодыми подругами прохаживаются. И звезды телевидения, и сосед Козявкин, и вообще все. Улыбаются, как хозяева жизни во весь рот.
Сыну двадцать девять. И вдруг объявил: «Я жениться собираюсь, а жить будем с вами. Как-нибудь потерпим, пока свое жилье не получу »
И соседка с третьего этажа в лифте подмигивает еще все время. А сама — довольно молодая и фигуристая. И Федя про эту соседку часто мечтает в минуты досуга. Ишь, привязалась. Мигает все! Фигурами своими светит.
— А что, — говорил Федя товарищам, — развожусь со своей. Заела! Дети уже взрослые. Я им воспитание дал. Старший — взрослый мужик. Девчонка Оля еще, конечно, мелковата — десять на днях справили. Но в таком возрасте крестьянские дети в прошлые времена уже самостоятельно борону боронили и вели полноценное сельское хозяйство. И Оля, глядишь, не пропадет. У меня вон тоже жизнь единственная — хочу прожить ее с шиком. Глотнуть, так сказать, свежего воздуха. А Зинка во мне задавила мачо своими щами из квашеной капусты. Только получкой интересуется. Превратила в пыльный мешок. А я еще ого-го. И многие мне еще подмигивают.
А товарищи слушали и поддерживали:
— Разводись, Федор Кузьмич. Коли все обрыдло. Ты еще орел из себя. Это женщины в сорок восемь — персики не первой свежести. А мы, мужики, только в возраст входим. Все к такому возрасту при нас — и деньги, и харизма, и характер металлический. Аллигаторы! За нами, мужиками, многие юные свиристели сразу ухлестывать начинают. Мы вон, как развелись, сразу со свиристелями закрутили. Не женимся на них, конечно. Так — легкие шашни. Необременительно и бодрит дух. Коли чего поперек нам свиристель говорит — так сразу на дверь ей пальцем указательным. Ступай, отсюдова прочь. Там у двери — толпы страждущих. И только молодая за дверь — тут же на ее место другие бегут. Толкаются, дерутся! Будто караси на опарыша. Интересная у нас сейчас жизнь! Разводись бегом. Не транжирь золотые годы. Все с молодыми прохаживаются, а ты будто пыльный мешок.-
И вот развелся Федя. Зина и вся родня его, конечно, не поддержали.
— Сбрендил ты, — говорили Зина и родня, — как есть сошел с разума. Рушить такую прекрасную семью. Детей обижать. Эх, Федя. Чего тебе не жилось — дом полная чаша. А там и внуки, и пенсия на горизонте. И помереть потом в окружении любящих потомков. Все так к такому стремятся, один ты сбрендил. Одумайся!-
И дочка Оля все просила:
— Не становись ты воскресным папой, бать. Не желаю с тобой по зоопаркам ходить.-
Но Федя не слушал. А зажил себе спокойно и с Зиной жилье поделил. Не очень выгодно, но зато в хорошем районе. Приличная комната ему досталась. Поставил Федя там топчан один и занавеску сдернул — нечего бабьими глупостями интерьеры портить.
И вот ездит Федя в транспорте общественном. И глядит по сторонам — клюют ли свиристели. Глядит, глядит. А они не сильно клюют — кто в телефон смотрит, а кто спит. Полгода ждал — все никак не клюют. Он даже сам глазами намекал: слетайся. Но — нет. Не особо клюют. Кто-то из свиристелей даже место уступил однажды: дурно вам, дяденька? Вон как лицо у вас дергается. Садитесь, мол, а мы постоим, у нас ножки молоденькие.
На службе к кадровичке еще заходил, конечно. Кадровичка — молодой специалист, институт окончила недавно. Очкастенькая. Такие — самые шебутные. Хоть и тихие на вид. Но в тихом омуте мы сами знаем что… черти водятся… И товарищи про такое явление природы рассказывали.
Федя решился да и подошел к кадровичке накануне оплачиваемого отпуска своего. И сказал прямо в глаза:
— Глафира Петровна, мы все взрослые люди. И условности нам излишни. У Вас, так сказать, товар, а у нас — купец. Или наоборот. Но не будем терять времени на бессмысленную трепотню, букетно-конфетный период и прочее. Короче. Приглашаю вас в апартаменты. Заведем необременительную шашню. Я-то ваш темперамент давно углядел, а у меня тоже ого-го…!
А Глафира Петровна очки на носу поправила и посмотрела как-то недоумевающе, короче не поняла ничего.
— Не мешайте, Митрофанов, работать. И заявление на отпуск перепишите — вечно даты путаете. Хватит чепуху городить. И черный юмор у Вас не смешной. А у меня невестка на сносях, внуков жду не дождусь…—
Федя расстроился, но не сильно. И на бывший адрес еще сходил — к соседке с третьего этажа. А чего она сама мигала все время? В семью лезла. Намеки свои кидала. Разрушила, можно сказать, нормальный брак. А так бы, может, и жили с Зинкой душа в душу.
А соседка и дверь не открыла — Федю не узнала. Думала, небось, кто-то посторонний в дверь к ней колотится. Какой-то мужчина заблудший.
Тогда он соседку в лифте долго караулил. И с объятием полез. А соседка как давай верещать. И Феде в челюсть заехала сумкой.
— А чего подмигивала-то? — Федя спрашивает. И обидно ему так. И досадно. И нос сливой наливается. Разлучница! Динамо!
— У меня это нервный тик, — соседка отвечает, — а на вас, Митрофанов, я заявление участковому накатаю сегодня же. Ходит тут выслеживать женщин. Не зря супруга вас турнула. Уж на покой пора, а все о том же…
И пошел тогда Федя домой — к Зине. По щам и дочке Оле затосковал.
“А нагулялся я, пожалуй, уже по самое горло, — думает Федя, — пожил год прекрасной жизнью. На рыбалку вон ездил без спросу. Получку никому не отдавал. Пожил всласть, отвел душу. Да и будет мне, однако”.
Подошел к своей родной двери, остановился, никак на звонок нажать не может, задумался ; » И чего ему не жилось? Зачем ему эта свобода… Никому не нужен оказался. А Зина-то пустит? —
