— Мама, привет. Ты не поверишь, но я только что видела кого-то… как будто из прошлого, — сказала Аня, всматриваясь в телефон.
— Кого? — устало спросила Людмила, не отрываясь от ножа, которым чистила морковь.
— Девушку. Прямо на остановке. На тебя похожа. Как будто твоя молодая копия.
— Да ладно тебе, опять тебе привиделось. У тебя уже воображение разыгралось после этих старых маминных историй.
С самого детства Аня жила под колючим, но оттого не менее «заботливым» крылом матери. Людмила называла это «непрерывной поддержкой». Аня называла это «проверкой на предмет дыхания». Каждое её движение сопровождалось вопросом: с кем была, почему вернулась на пять минут позже, кто звонил, зачем пошла в магазин. Свобода была мерена по минутам, дружбы проверялись на благонадёжность, а парни — на предмет того, кто первым заговорит с её мамой.
— Ты была у Кати? — внезапно прерывала Аню подруга во время разговора о вечернем собрании.
— Да. Сказала, что всё нормально, — отвечала Аня, и уже спустя секунду в голове всплывал список возможных вопросов: почему не позвонила, почему поздно, кто был рядом.
Первая настоящая ссора случилась в старших классах, когда на выпускном балу Аню проводил домой парень из соседнего класса, Илья. У подъезда её встретила мама с глазами, в которых было больше подозрения, чем облегчения:
— С кем ты там шляешься?! Этот твой Илья — чего ему от тебя нужно?
— Мама, он просто проводил. Мы говорили о проекте.
— Ага, проект. А завтра он предложит тебе «встать» и всё — ты уже не девочка. Запомни: никаких ему «проектов». Только то, что я одобрила.
Разговор повторялся из раза в раз, как похолодевший чай в чашке, который всё норовят подогреть заново. Аня шла по жизни осторожно, стараясь согревать маму, но в глубине души копила невысказанные «почему» и «когда же это закончится».
Потом появился Дима. Они встретились случайно: она помогала с оформлением выставки в университете, а он — волонтёр от соседнего факультета. Простые разговоры переросли в длинные вечера на крыше дома, в попытки угадать друг друга, в шутки, от которых поднималось настроение. И когда однажды вечером он спросил: «Ты бы поехала со мной? Просто… куда-нибудь, где никто не спросит, где ты была», — она вдруг почувствовала, что дышать можно глубже.
Они поженились. Сначала казалось, что всё можно будет выстраивать по-новому. Но Людмила, уставшая от собственного чувства уязвлённости, вдруг стала мягче — может, потому что в доме появились детские вещи, а может, потому что в её глазах муж Ани был «свой», и опасность смягчилась. Родились девочки — Лера и Лиза, как две капли воды похожие друг на друга и вместе с тем разные, как день и ночь. Людмила перестала спрашивать «куда», но заменила это на другие «ты уверена?» и «а вдруг?» — теперь уже в отношении внучек.
Когда Аня рассказала по телефону про девушку-двойника, в голосе было напряжение, и у Людмилы сразу поднялась температура тревоги.
— Сама видела? Где? Как она выглядела?
— На автобусной. Ждала маршрутку, а рядом женщина с детьми. Смотрю — она на тебя похожа. Как будто молодая версия. У неё твоя осанка, та же болтающаяся нитка в уголке губ, когда думает. Даже манера поправлять волосы — правая рука, и глаза… — Аня запинаясь, сама удивлялась, как запомнила.
— Жди меня, — сказала мама. — Сейчас приеду. Не трогай никого, не уходи.
Валюша (так её всегда называли в семье за редким исключением) ничего не объясняла в дороге. Села в машину и мчалась, игнорируя пробки, будто гонясь не за временем, а за прошлым. Припала к дому дочери, подбежала в разомнутых ботинках, не переобувшись, и едва не влетела в квартиру.
— Рассказывай всё, — выпалила, задыхаясь.
Аня повторила: всё — от взгляда, который показался знакомым, до того, как женщина держала пакет с зеленью. Людмила молча слушала, а потом, внезапно, резко наступило молчание. Она посмотрела на дочь, на её руки, на детские игрушки, словно читая в них целую семейную историю.
— Ты знаешь, — сказала она, — я думала, что всё похоронила навсегда. Но может быть…
Аня возвела брови:
— Что «может быть»?
— Ты помнишь, когда я была маленькой, — начала Людмила, — у нас была тётя Катя. Она уехала. Мы всю жизнь думали, что она повзрослела и не вернулась. А в тот день, когда тебя проводили из детского сада, я была на приёме у врача. Осталась твоя сестра… нет, не твоя, моя племянница. Девочку забрали чужие. Я столько об этом не говорила.
Аня сидела, растерянная.
— Мама, ты никогда не говорила. Почему?
— Я бо́ялась. Боялась, что если начнём копать — снова раскопаем рану, которая не заживает. Ты выросла, я пыталась быть хорошей. Но, может быть, — Людмила замялась, — может, эта женщина — та самая.
Они не стали медлить. Собрали записи, старые фотографии, позвонили в районную администрацию, в архивы. Людмила, как будто заново переживая своё прошлое, пыталась воссоздать детали: в какой очереди она оставила ребёнка, кто сидел рядом. Аня молча поддерживала.
На следующий день они поехали на рынок. Людмила шла осторожно, осматривая лица, каждую продавщицу, каждого прохожего. Они искали не просто сходство — они искали ключ. И нашли его в маленьком павильоне, где продавали домашние варенья, рассыпчатые печенья и тканевые платки.
Она стояла у прилавка, вытирая ладонью лоб, и смотрела куда-то в сторону. Когда Людмила подошла ближе, остановившись на полшага, женщина повернулась. И в тот момент всё стало отчётливым — та же легкая асимметрия в улыбке, родинка у основания правого уха, взгляд, полный спокойного удивления.
— Здравствуйте, — произнесла Аня сначала робко, потом решительнее. — Вы —…
Женщина подняла глаза. В них было внимание, не подозрение и не равнодушие.
— Да? — слегка настороженно спросила она.
— Вы на меня похожи, — сказала Людмила, не подбирая мягких слов. — Очень. У вас есть имя?
— Меня зовут Нина, — ответила та. — А вы?
— Я — Людмила. А это — моя дочь Аня.
Немного неловкой паузы.
— Аня? — женщина повторила, точно выговаривая, как будто пробуя имя на вкус. — Я… У меня никого нет. Я сама по себе.
Людмила вынула из сумочки фотокарточку. На ней были две девочки в одинаковых платьях, ещё до школы — одна с родинкой у уха, другая без. У одной из девочек глаза были полуприкрыты от света, как сейчас у Нины.
— Это твоя младшая сестра? — спросила Аня.
— Я… — Нина пожала плечами. — Я не знаю. Меня воспитывали в таборе. Сказали, что моя мама умерла.
Они пригласили её к себе домой. Сначала Нина колебалась, ловя каждое слово, как можно было бы поймать ветер. Потом села за стол, сложила руки. В комнате запахло крепким чаем и чем-то знакомым — будто в доме осталось отражение прошлого, которое давно перестали замечать.
Людмила начала рассказывать. О той очереди в поликлинике, о женщине в серой кофточке, которая предложила присесть, о неразумных словах и о том, как в один момент исчез маленький человек. Нина слушала, и в её глазах отражался не шок, а тихое, долго откладывавшееся ожидание.
— Я слышала… — начала она. — Меня когда-то назвали по-другому. Говорили, что моя мать умерла. Потом мне сказали, что меня взяли в семью, а потом — что я просто «свою». Никто не объяснял.
Аня сидела рядом и смотрела на них. Внутри что-то смягчалось — не только старые обиды, но и то, что сдерживало её всю жизнь: недоверие, злость, привычка ждать разрешения.
— Мама, — прошептала она, — может, это и есть тот самый момент, когда можно выдохнуть?
Нина вдруг улыбнулась.
— Я всегда думала, что у меня нет прошлого. А у вас — оно большое.
Полное воссоединение не произошло сразу. Нина боялась доверять, а Людмила — разгребать прежние ошибки. Но отец Ани, тот самый, который когда-то молча смотрел в сторону, не зная, как помочь, стал появляться чаще. Он привозил игрушки внучкам, потом билеты на выставку — просто приходил и сидел рядом.
Нина осталась в городе. Она нашла работу в библиотеке, начала учиться на курсах реставрации. Девочки — Лера и Лиза — называли её тётей и смеялись, когда она перепутывала рецепты. Людмила воздеяла руки к небу, когда однажды утром, заварив чай, сказала: «Я молилась, просто молилась, и Бог услышал».
Аня часто сидела с Ниной на кухне, и те разговоры, которые раньше начинались с «ты где была?» сменялись на «как ты себя чувствуешь?» и «чего ты хочешь?».
Прошло время. Нина приехала на первое семейное торжество как своя — без настороженности. Когда она подняла бокал, все замерли, и только потом раздалось:
— За тех, кого теряли. И за тех, кого нашли.
