Квартира молчала. Это была та редкая тишина, которая не звенела, а словно пряталась в углах — настороженная, ждущая. Тишина старых домов, где всё давно сказано, но не всё услышано.
— Мама, я пришла , сейчас будем пить чай, — Лена сняла пальто, кинула сумку на диван и прислушалась.
Ответа не было. Только капал кран на кухне и тикали старые советские часы, подаренные когда-то на новоселье.
— Мам?
На кухне, закутавшись в старый вязаный кардиган, сидела женщина лет пятидесяти. Измождённое лицо, волосы, собранные в неаккуратный пучок, руки, крепко обхватившие чашку с чаем — словно замёрзла.
— Мам, ты чего тут? Всё в порядке?
— Да, дочка, всё хорошо… — ответила она, не поднимая глаз.
Лена подошла ближе. Её насторожило что-то неуловимое — в голосе, в взгляде, в том, как мать держалась.
— Ты какая какая-то не такая. Вот уже второй день … Я волнуюсь.
— Всё в порядке, Ленусь. Просто думаю.
Она не сказала: «просто устала», «просто давление», «просто погода». Она сказала — «думаю». Это был тревожный знак.
Лена села напротив, заглянула в мамины глаза, знакомые до каждой реснички. Но сейчас они были какими-то… другими. Не мутными — нет. А будто глубокими, слишком глубокими, как дно колодца.
— Мам, ты меня пугаешь.
Пауза. Женщина чуть качнулась, будто от резкой боли.
Потом глубоко вдохнула и вдруг — как бы ни с того ни с сего — произнесла:
— Я хочу тебе кое-что рассказать.
Пока не поздно.
Лена нахмурилась.
— Не пугай меня. Что значит ,ещё «не поздно»?
— Прежде чем ты узнаешь это от кого-то другого… Лучше от меня.
Говори, — добавила она сама себе и сжала губы. — Пора.
___
Семь лет назад
___
Галя проснулась от скрежета двери. Сначала не поняла, где находится, и почему лицо больно натянуто — потом вспомнила: камера. Прямоугольник, четыре кровати, металлический стол и девка с рыжим пятном на затылке, которая вечно пялилась на неё, как на ужин.
Свет не включали. Но она знала — утро. Утро в местах, где не просыпаются, а всплывают на поверхность от сырости и страха.
— У тебя дочка, да? — спросила та, рыжая.
Галя кивнула.
— Сколько ей?
— Сейчас четырнадцать.
— Где она?
— У мамы моей. Я сказала ей, что лежу в больнице. Сказала, что уехала на лечение. Она не знает, что к чему.
— Поняла бы. Дети всё понимают. — Рыжая хмыкнула и затянулась сигаретой, пряча дым под одеялом. — Ты сама ей врёшь.
— Я её мать. Я имею право защищать её от этого дерьма.
— Ты же понимаешь, что это ненадолго.
Она молчала. Её пальцы сжались до боли. Рыжая была права. Это было ненадолго.
___
Настоящее.
___
— Мам, ты говоришь так, будто…
Лена отодвинула чашку.
— Ты уезжала в больницу. Ты пропадала на годы. Я была маленькая, но я всё помню. Бабушка говорила, что ты в санатории. А я ей не верила. Я искала письма. Я звонила на твой старый номер. Я думала — ты умерла.
А ты что — была в тюрьме? Ты все эти годы была в тюрьме ???
Мать подняла глаза.
— Да.
— …За что???
Она долго не отвечала. Потом поднялась, взяла из ящика маленькую коробку с фотографиями и положила на стол.
Достала одну. На фото был мужчина. Симпатичный, с усами, в спортивной куртке. И с тяжёлым взглядом.
— Это твой отец, — сказала она.
Лена растерянно моргнула:
— Так он ведь… умер?
— Нет. Не совсем. Я убила его.
> — Я убила его, — повторила мать тихо, но словно ударила.
Лена отпрянула, как от пламени. Время будто остановилось, чай в чашке остыл, воздух в кухне стал глухим, тяжёлым, и даже холодильник, похоже, замолчал от услышанного.
— Мама, ты сейчас… что ты… — она выдохнула, но воздуха не хватило. — Это… это шутка?
— Нет. Я убила твоего отца, Лен. Но не так, как ты, наверное, сейчас представляешь себе.
Не было ножа. Не было крови на полу. Это было… — она прикрыла глаза. — Это было скорее освобождение. И приговор себе самой.
Лена медленно опустилась на стул.
— Расскажи всё с самого начала.
___
1997 год. Степаново
___
> — Галя, ну ты бы хоть губы накрасила! — Валера ворчал, будто режиссёр в плохом театре. — Идиотка! Как можно быть такой… мышью?!
Галя потупилась, натягивая свитер на живот — была на шестом месяце. Он смотрел на нее с отвращением, будтоона принесла домой грязную тряпку, а не вынашивала их ребёнка.
— Тебя не спрашивали, — буркнула она. — Я же не на праздник иду, а в поликлинику.
— Ты бы хоть притворилась нормальной женщиной. Надоела ты мне.
Он плеснул чай из кружки на стол и вышел хлопнув дверью.
Так проходили почти все дни. Иногда он бил. Иногда просто орал. Иногда уходил и не появлялся по двое суток. Потом возвращался с запахом чужого белья и вином на губах. Но Галя терпела. Она была «девочка из села» без поддержки, без профессии.
И с надеждой. Всё ещё — с наивной надеждой, что, когда родится ребёнок, он , её муж ,изменится.
___
2003 год. Та ночь
___
Лене было шесть лет. Галя читала ей книжку про Золушку, стараясь делать голос мягче, чем у неё внутри. В животе — тревога, в сердце — тревога, в ушах — тишина, как перед бурей.
Когда хлопнула дверь, Лена вздрогнула.
— Папа пришёл?
— Да, котик. Спи.
Но Галя уже знала: Валера пришёл пьяный. Она чувствовала это по походке, по громким шагам в прихожей, по тому, как долго он стоял у двери, прежде чем открыть её ключом. Заметил ли он Ленины игрушки на полу? Наверное. Но нарочно наступил на плюшевого медведя.
Он вошёл на кухню. Галя встала и пошла за ним. В коридоре слышался только приглушённый шорох: Лена перелистывала книжку под одеялом, делая вид, что ничего не слышит.
— Где деньги? — спросил он сразу.
— Какие деньги ,Валера ? Мы же заплатили за садик и лекарства.
— Ааааа,ты мне врёшь, сучка!
Он схватил её за волосы. Не сильно — для него это был ещё ласковый жест.
— Я больше не могу, Валер… — прошептала она. — Я устала. Пожалуйста, отпусти.
— Устала? От чего? От хорошей жизни?
Он толкнул её к стене. Потом замахнулся, но в этот раз Галя схватила с полки сковороду.
Металл был тяжёлый, рука дрожала. Но она стояла.
— Только попробуй. — она не узнала свой голос.
Он усмехнулся.
Сделал шаг.
И тогда всё произошло.
Галя не помнит, как именно. Была вспышка, звон, Лена закричала, и Валера рухнул как мешок.
Кровь. Лицо его было перекошено. Он не шевелился.
И в этой жуткой, вязкой тишине Галя вдруг поняла — всё. Он больше не ударит. Он не скажет гадость. Не напугает Лену.
Он — мёртв.
Скорую вызвали соседи. Галя не сбежала. Она даже не пряталась.
— Я его убила, — сказала она следователю. — Это не было случайно. Это произошло… не вовремя. Но по справедливости.
— Самозащита?
— Не знаю. Может быть. Я защищала дочку. Себя. Свою жизнь.
Суд дал ей десять лет.
За «превышение пределов необходимой самообороны».
Из которых она отсидела семь с половиной.
И всё это время маленькая Лена жила с бабушкой.
И всё это время Галя писала письма, которые не отправляла.
А потом — вернулась и… солгала.
___
Настоящее. Кухня. Молчание.
___
— Зачем ты мне врала? — прошептала Лена.
Галя опустила голову.
— Потому что я боялась. Я думала, ты никогда не простишь. Я боялась, что ты вырастешь с этим клеймом. Что скажут в школе. Что ты вырастешь и возненавидишь меня.
Потому и соврала. Сказала, что болела. Что лечилась.
Потому и носила этот обман все годы.
Лена не отвечала. Её глаза были сухими, но внутри словно что-то сгорело дотла.
Словно из детства выдернули кирпич — и вся стена рухнула.
> — Ты всё это время… просто жила, как будто ничего не произошло?
— Нет, Лен. Я всё это время жила, как будто я — не имею права быть рядом с тобой.
Ночь выдалась тяжёлая. Лена не ложилась. Ходила из комнаты в комнату, по пути то подогревая чай, то ставя его обратно. Мысли были спутанными.То — злость. То — жалость. То — боль.
А ещё — стыд. Почему ей было стыдно? Она ведь не виновата. Или виновата?
На кухне мать так и осталась сидеть, кутаясь в старую кофту. Глаза у неё были как у человека, пережившего катастрофу — не внешнюю, нет, а внутреннюю, ту, что рушит миры без единого звука.
Они встретились взглядами только под утро.
— Прости, что я… — Лена начала, но тут же замолкла.
Она сама не знала, за что просит прощения. За то, что не обняла мать? За то, что отвернулась? За то, что ей было страшно слышать эту правду?
Галя слегка кивнула.
— Ты не обязана меня прощать.
— Но ведь ты не злодейка, мама.
— Нет, — прошептала та. — Но я и не святая.
Молчали. Минуты две, три, может вечность. Потом Лена сказала то, чего не ожидала от самой себя:
— А если бы ты тогда не сделала этого… он бы убил тебя?
Галя не сразу ответила.
— Не в тот день — так в другой. Да. Думаю, да. Я чувствовала. Я спала, не раздеваясь, с ключом под подушкой. Я жила, как мышь в клетке.
> Я убила его не сковородкой, Лена. Я убила его решением выжить. Он не понял. Вот и всё.
Через три дня ,когда Лена вернулась с работы, и нашла мать у окна, с письмом в руках.
— Это пришло сегодня, — сказала она. — С московским штампом.
Лена взяла конверт. Бумага пахла сыростью, почтовой пылью и чем-то, от чего у неё защемило сердце.
Она открыла — и чуть не выронила.
Внутри была вырезка из старой газеты. Статья. Заголовок:
> «СКАНДАЛ В МЕСТНОМ ОТДЕЛЕНИИ МВД: СЛЕДОВАТЕЛЬ СКРЫВАЛ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА»
Подчёркнут абзац:
> «…дело гражданки Г.Н. Власовой, осуждённой в 2004 году за превышение пределов самообороны, может быть пересмотрено. По новым данным, экспертиза тогда была проведена с нарушениями. Вопрос о реабилитации рассматривается…»
Лена медленно села.
—Мама , кто это прислал?
Галя пожала плечами.
— Подписи нет. Только инициалы — В.М.
— В.М.?
Галя вдруг побледнела.
— Валентин Михайлович… — прошептала она. — Один из адвокатов, что тогда пытался мне помочь. Я думала, он… пропал.
— То есть… тебя могут реабилитировать?
— Могут. Но уже поздно. Зачем мне это?
— Почему ты так говоришь?
Галя печально улыбнулась:
— Потому что я уже отсидела. Уже соврала своей дочери. Уже прожила полжизни в тени. Теперь эта правда ничего не вернёт.
Лена шла на работу и вдруг резко свернула с улицы.
На автомате дошла до школы. Посидела на лавке, где когда-то ждала мать с занятий.
Прошло двадцать лет, а боль в груди была той же — как в детстве, когда думаешь, что тебя бросили.
Но теперь она знала — её не бросали. Её защищали. Просто… не так, как в книжках.
Она вдруг вспомнила, как в десять лет написала письмо Деду Морозу:
«Пусть мама вернётся. Я не буду больше ничего просить. Только верни её».
И мама вернулась. Но мама была другая.
Да и она сама стала другой.
Дома пахло пирогом. Горячии, домашним, настоящим. Как в те далёкие редкие вечера, когда Галя успевала что-то испечь перед приходом Валеры — лишь бы унять его гнев.
— Ты что то печёшь? — спросила Лена, снимая пальто.
— А я всегда пекла, когда что-то важное происходило. Пирог — это как флаг: «мы ещё живы», — усмехнулась Галя.
Они сели. Пирог остывал. В комнате было тепло.
— Мам, — сказала Лена. — Я… думаю, я тебя простила.
Галя не двинулась. Лишь сжала руки.
— Но…?
— Но мне нужно время. И мне нужно быть с тобой не потому, что ты страдала. А потому что ты — моя мама.
Я хочу знать тебя. Всякую.
Ты не убийца. Ты — женщина, которая не смогла больше терпеть.
Я выросла. Теперь я могу это понять.
Галя медленно подняла глаза, и в них впервые за много лет было что-то похожее на свет.
Галя сидела в зале ожидания. В руках она теребила платок — старый, голубой, тот самый, с которым выходила из колонии. Тогда он казался ей чем-то вроде маскировки. Сейчас — якорем. Напоминанием, что всё было по-настоящему.
За столом сидел — московский адвокат Валентин Михайлович. Он постарел. Стал сутулым. Но глаза всё те же — внимательные, живые.
— Вы сильно изменились, Галина Николаевна, — сказал он, когда они наконец сели друг напротив друга.
— А вы почти нет. У вас такой же строгий галстук, как тогда.
Он улыбнулся. Сдержанно, по-мужски.
— Я бы хотел поговорить с вами о вашем деле. У нас есть шанс. Один на миллион, но он есть.
Нашли новые показания. И ещё — в прокуратуре признали процессуальные ошибки.
Вы не виноваты в той степени, как вас судили.
Есть шанс — очистить имя.
Галя молчала. Смотрела в окно. По улице шла девушка с ребёнком. Мальчик в шапке с ушками смеялся, подбрасывая снежок.
— А смысл? Что мне даст этот шанс? Я ведь не верну Лене детство. Не верну себе годы.
— Это не про годы, Галина. Это про правду. Про то, чтобы сказать дочери: я всё же смогла себя отстоять.
Она кивнула. Медленно, как будто дала себе разрешение.
— Лен, я хочу… попробовать.
— Реабилитацию?
— Да. Я не хочубольше быть женщиной, о которой все шепчутся. Я не хочу, чтобы ты росла в тени моей вины.
Если будет суд — я приглашаю тебя. Не как свидетельницу. Как дочь.
Ты не обязана приходить. Я пойму тебя.
Лена долго молчала. Потом сказала:
— Я буду там. Я знаю, кто ты.Я тебе верю.
Ты моя мама. И ты боролась за меня, когда я сама была слишком маленькой, чтобы понять.
Процесс был тихим. Без камер. Без громких заголовков. Только несколько людей в зале — судья, два юриста, женщина в скромном пальто и её взрослая дочь.
После заседания они вышли вместе. На улице было светло.
— Ты устала? — спросила Лена, поддерживая мать под локоть.
— Нет. Я чувствую себя… легче.
— Знаешь, — сказала Лена, — даже если бы тебя не оправдали… я всё равно осталась бы рядом с тобой.
Галя сжала её руку. И впервые, за столько лет, не дрожала. Не от холода. Не от стыда. Не от страха.
Просто — держала руку своей дочери. И шла вперёд.
