Танька у нас, чего уж юлить, страшненькая. И в кого она такой уродилась, даже не знаю, — жаловалась соседке Ирина, дождавшись, когда дочь отойдет подальше.
Соседка Лида немало удивилась и чуть было не ляпнула: «Так в тебя же! Одно лицо!», но успела прикусить язык, только глаза пошире выпучила. Между тем Ирина, работая массивной челюстью с большими, как у лошади, зубами, продолжала рассуждать. Выражение её худого лица всегда было одинаковым, когда она открывала рот — из-за чуть вздёрнутой верхней губы оголялись крупные зубы и лицо казалось брезгливым, будто Ире дали понюхать тухлятины.
— Вот Катюха у меня — ну красавица! Всего тринадцать лет, а мальчишки как пчёлы вьются. Нектар, а не девка. Аринка, мелкая моя, тоже ничего, хорошенькая вырастет, я уже вижу. А Танька… — Ирина махнула рукой, будто дело это решённое, — тяжело ей по жизни придётся, попробуй отыскать жениха с такой мордой.
— Ну что ты так, Ир, о дочке-то, — возразила неприятно удивлённая Лида, — какая ни есть, а твоя, для матери любое дитё красивое.
— Легко говорить, когда у самой что дочка, что сын как кукольные. А у меня вот… Ну что ж! В семье не без урода, — заржала Ирина от собственной шутки. — Позорная у меня Танька, я не скрываю. Ну родилась уже, вырастим, чё…
Подруги часто вот так беседовали, стоя по обе стороны решётчатого забора, каждая на своём участке. Дома Лида пересказала эту историю мужу Андрею. Их семьи были дружны давно, точнее, дружили с юности между собой мужчины. У Ирины это уже был третий муж и кровной дочерью была для него только младшенькая Арина.
— Ты хочешь сказать, она прямо так и выразилась — «страшненькая»? — приподнял брови муж Лиды, явно удивлённый откровенностью соседки. — Да Таня же вылитая Ирка! Одно лицо! Как вообще можно такое говорить про собственного ребёнка?
— Ну это же Ирка, Господи! У неё язык без костей, что хочешь, то и ляпнет! — трещала Лида, наблюдая за тем, как муж колет дрова. — А с Танькой они и правда как две капли воды. Меня так и подмывало ей сказать: «Сама-то ты кто, чтобы дочку критиковать?» — но я сдержалась. Вон у неё старшая Катька — вся в первого мужа, младшая — в третьего, Коржицкая порода… А Танька — чистая мать. Если сама обезьяна, то чего ждала от детей? Хорошо ещё, что только одна в её лошадиную морду пошла… Хотя Таня, в общем-то, обычная девочка. Не красавица, но куда приятнее матери — хотя бы добрая, отзывчивая.
— И зачем ты вообще с этой стервой разговоры ведёшь? — недовольно поинтересовался Андрей, расколов очередное полено, — Ещё недавно она тебя на чём свет стоит поливала, а теперь вот болтаете, как ни в чём не бывало. То у вас скандал, то вдруг дружба — прямо как у малых детей.
— Какая уж там дружба! — фыркнула Лида, хитренько улыбаясь. — Просто иногда интересно её послушать. Она же все сплетни в округе собирает — прямо как жёлтая пресса!
— Тьфу, бабы! — с презрением бросил Андрей, раздражённо махнув рукой. — Доживёшься — вот-вот опять за волосы друг друга хватать начнёте. Мне не жалуйся потом. Всё, уйди, не мешай мне.
Три дочери Ирины жили между собой, словно стая молодых волчиц: постоянно ссорились, кусались и дрались, но при этом оставались неразлучными под присмотром своей взбалмошной матери. Старшая, Катя, была маминой любимицей — не только за привлекательную внешность, но и за скверный характер, доставшийся ей в наследство от самой Ирины. Девушка обладала стройной фигурой, хитрой лисьей мордочкой и невероятно острым языком — она могла так язвительно ответить, что даже взрослые мужчины порой терялись. Однажды она осмелилась дерзко высказаться в адрес соседа Андрея, мужа Лиды — в этом она была точной копией матери. И Андрей тогда впервые сказал, обращаясь к ребёнку (Кате было двенадцать лет):
— Ну ты и стерва!
Катя этот комплимент пришёлся по душе — она прищурила хищные глазки и из них вырвались искры, как у кошки.
Несмотря на своё привилегированное положение в семье, Катя работала по дому, как заправская рабыня: готовила, убирала, копала огород и присматривала за младшими сёстрами, пока мать с отчимом разъезжали по окрестным деревням, торгуя нелегальным бензином.
Интерес к мужчинам у Кати проявился рано. Уже в тринадцать лет она начала вести половую жизнь, и мать, хоть и не была слепой, предпочитала закрывать глаза на поведение дочери.
— Слушай, Ир, это конечно не моё дело, — смущённо округлив глаза, говорила Лида, глядя через решётку забора на соседку, — но пока вас нет дома, к вашей Катьке без конца мужики бегают, взрослые парни. Вот Яковлев, например, ему уже восемнадцать лет! И с ним такие же!
Ирина рьяно пережевывала жвачку, двигая мощной челюстью — вся она была костистая, жилистая, и только челюсть выдавалась вперед, как у старой рабочей лошади.
— Какие там мужики? — равнодушно прочавкала она. — Пацаны наши деревенские что ли? Гулять звали, наверное.
«Ага, два часа «гуляли» у вас дома, за закрытыми дверьми!» — мысленно возмущалась Лида, но вслух сказала другое:
— Да какие же это пацаны?! Совсем взрослые мужики уже!
— Ой, брось ты, — отмахнулась Ирина и сплюнула жвачку в руку. — Ты не слышала, когда воду дадут? Нам бы огород полить, огурцы уже вянут.
Для Ирины главным было, что Катя исправно справлялась с хозяйством — полы мыла, обед готовила, за младшими смотрела. А все эти девичьи глупости — кто с кем и как — казались ей пустой тратой времени.
Между тем, Катя среди деревенских девок выделялась особой доступностью. Парни втихомолку хвастались друг перед другом «победами» с ней, но при этом публично клялись, что «даже и не думали с такой связываться». Двойная мораль деревни работала исправно: пока матери перешептывались за заборами, их сыновья уже знали дорогу к дому Ирины.
А Таня, средняя из трех сестер, была хрупкой и болезненной девочкой. Ее облик выдавал что-то недоразвитое, она была как чахлый цветок, который рос в очень неудачном, затемнённом месте: острые локти, выпирающие позвонки на сутулой спине, тонкая кожа, натянутая на череп, будто не успевший до конца сформироваться, тихий и забитый взгляд… В ней было что-то щемящее, почти отталкивающее — но лишь при первом впечатлении.
Стоило Тане улыбнуться — робко, виновато, — или заговорить тихим, но удивительно мягким голосом, и сразу становилось ясно: этот человек не способен на зло. Таня добрая.
— Тань, дай я тебе крем дам и ты себе кожу намажешь, — говорила подруга, разглядывая ее шелушащиеся руки, словно в струпьях.
— Да ладно, — отмахивалась Таня, натягивая пониже рукава в три четверти. — Все равно не поможет.
Ее кожа была покрыта странными узорами — будто змеиная чешуя, овальные пластинки, плотно прилегающие друг к другу. То ли от нехватки витаминов, то ли от сбоя в организме — врачи только разводили руками. Но друзья, давно знающие её, не брезговали. Лишь подшучивали, когда она грызла сырую картошку — у Тани была к ней патологическая страсть.
А вот мать не любила Таню. Открыто.
— Ну что ты как с Бухенвальда? — кричала Ирина, видя, как дочь неуклюже пытается помочь по хозяйству. — Сколько всего проедаешь, а всё как не в коня корм! Глянь на Катьку — огонь-девка, и красавица, и умница, а ты… один позор.
Таня молча опускала глаза. Спорить здесь было не о чем…
И даже когда мать, раздраженно цокая языком, отворачивалась, язвительно прошипев «недоделанная» или «наш уродец», Таня ничего не отвечала. Она верила матери что так оно и есть. Не было ответной агрессии… Просто она не умела ненавидеть. Даже тех, кто ненавидел её.
Арина, младшая из сестер, появилась на свет от третьего мужа Ирины — и с первых дней была непохожа на остальных. Смуглая, черноволосая, с густой шапкой отцовских кудряшек, она казалась куколкой — живой, яркой, не вписывающейся в унылую действительность их дома.
Девочка росла смышленой и удивительно общительной. Даже в четыре года она понимала больше, чем следовало бы ребенку в ее возрасте. И главное — в ее маленьком сердце не было места злобе. Когда мать в очередной раз затевала скандал — с соседями, с дочерьми, с целым миром, — именно Аришкин голосок раздавался звонче всех:
— Мамочка, ну хватит! Пойдем домой, мамочка, ну пожалуйста!
Она цеплялась за Ирину, тянула ее за подол выцветшей юбки, пытаясь оттащить от забора, за которым стояла взъерошенная Лида или кто-то еще из «врагов». Ирина орала, размахивала руками, плевалась словами — а маленькая дочь висела на ней, как упрямый котенок.
Но хуже всего было, когда гнев матери обрушивался на Таню.
— Ты что, руки из зада имеешь?! — вопила Ирина, хватая первый попавшийся под руку предмет — веник, мокрую тряпку, ремень. — Вот я тебя сейчас!
Таня съеживалась, но не убегала — будто считала, что заслужила. И тогда между ними бросалась Арина:
— Не бей Таню! Пожалуйста, не бей! — ревела она, вцепляясь в материну ногу. — Таня, беги! Я ее держу!
Она действительно держала — изо всех сил, до дрожи в тонких ручонках. Ирина ругалась, пыталась стряхнуть ее, но Арина не отпускала.
Соседи уже привыкли к этим сценам. Кто-то брезгливо отворачивался, кто-то покачивал головой:
— Ну и семейка…
Но никто не вмешивался — себе дороже.
Арина же после каждой такой стычки, едва мать успокаивалась, первым делом бежала к Тане — гладила ее по волосам, приносила воды, шептала:
— Она просто злая… Ты не виновата.
И Таня, стирая слезы, улыбалась. Потому что знала: в этом доме есть хотя бы один человек, который ее любит.
Ирина одевала своих дочерей по строгому принципу преемственности: вещи переходили от старшей к младшей, как корона по наследству — только без величия и почета. Катя, любимица, получала новое платье к началу учебного года, яркие колготки без стрелок, туфельки с пряжками. А Таня и Арина донашивали то, что оставалось после нее.
Правда, малютке Арине хоть немного везло — ей покупали новую обувь. Не из жалости, а по необходимости: Таня умудрялась стаптывать ботинки до дыр за пару месяцев.
— Глянь-ка, опять пальцы торчат! — ворчала Ирина, разглядывая дырявые туфли Тани. — Ну и лапищи у тебя, прямо как у мужика! У Катьки ножка — как у балерины, а у тебя…
Разница между сестрами была всего полтора года, и размер обуви у них почти совпадал. Но если Катины туфли еще сохраняли форму, то к тому моменту, как они переходили к Тане, становились попросту малы. Девочка поджимала пальцы, терпела боль, но никогда не жаловалась.
— Таня, тебе не жмет? — иногда спрашивала Арина, замечая, как старшая сестра осторожно переступает с ноги на ногу.
— Нормально, — улыбалась та.
К девяти годам ее пальцы на ногах окончательно деформировались — так и остались поджатыми, будто навсегда застыли в попытке уместиться в тесных башмаках.
— Ничего, — думала Таня, глядя на свои ноги. — Зато Аришке купили новое. Она заслужила.
Она не злилась. Не плакала. Просто принимала это как данность — еще одно доказательство того, что она в этой семье лишняя.
Пожалуй, самые потрясающие события в семье Корж начались, когда старшей красавице Кате исполнилось пятнадцать лет. И потрясали они жителей не в очень хорошем смысле — у Кати стал расти живот. Конечно, и до той поры ходили среди молодёжи слухи, что, дескать, она аборты один за другим делала, каждый второй, мол, свечку держал и всё видел. Но то слухи, злые сплетни, а Катька, глядь, с пузом идёт, уже месяцев пять-шесть. Так и в школу ездила, на автобусе. В автобусах вечно толкучка, школьников много… И никто даже не думал уступать Кате место. Один раз ей стало дурно и девочка шлёпнулась в обморок. Тогда уж засуетились все, проснулось у других подростков подобие сочувствия, даже жаль её стало, непутёвую…
Впрочем, беременность у Кати закончилась довольно быстро… Постаралась мать.
Однажды утром соседка Лида, выйдя во двор поливать георгины, заметила непривычную картину за соседским забором — пучеглазый УАЗик снова стоял на месте.
— Ира! — окликнула она, подойдя к сетке. — А вы чего дома второй день сидите? На работу не ездите? Непривычно как-то.
Из-за забора медленно показалось осунувшееся, сердитое лицо Ирины. Она что-то жевала, нервно двигая мощной челюстью.
— Катька отлёживается, — буркнула она неохотно. — За младшими смотреть некому.
Лида понимающе закивала:
— А, ну, понятно! В её положении это бывает! Отдохнуть надо. Скоро бабушкой станешь!
Лицо Ирины исказилось гримасой такой злобы, что Лида невольно отшатнулась.
— Нету больше никакого положения! — прошипела она так тихо и страшно. А потом её голос взметнулся до пронзительного, истеричного визга: — Эта прошма опять гуляла всю ночь! Мало того, что меня на весь посёлок опозорила, так ещё и беременность ей не указ! Всю ночь где-то шаталась!
Она сплюнула сквозь зузы и продолжила, бешено сверкая глазами:
— Я её дождалась… Отлупила как сидорову козу! Чтобы неповадно было! Так по животу ей надавала, что к утру вылетел из неё этот зародыш! Всё! Нет больше проблемы!
Лиду обдало ледяным ужасом. Она несколько раз бессильно открыла рот, но звук не шёл.
— Ты… ты что, совсем с ума сошла? — наконец выдохнула она. — Там же уже большой ребёнок был! Живой! Вон какой живот-то был! Это же убUйство!
Но перед ней стояла уже не женщина, а какая-то фурия, исчадие ада. В её глазах читалось лишь животное торжество.
— Нафиг мне сдался её ребёнок? — с холодной жестокостью процедила Ирина. — У меня своих трое! Кто за ними смотреть будет, а? Вырастет — тогда пусть рожает, коли охота приспичит. Не переживай за неё!
— Да тебя же в тюрьму за это можно упекать! — закричала Лида, трясясь от отвращения и страха. — Девчонка могла и умереть от такой жестокости!
Ирина лишь презрительно хмыкнула.
— Кто меня посадит? Ты что ли? Ха-ха! Попробуй только что-то доказать! Слово против слова. А Катька против матери ни гу-гу не скажет! Проверено. Она знает, что будет, если язык распустит.
Прошло два года. Катя, оправившись после того страшного случая, всё-таки родила ребёнка. Но замуж так и не вышла. Едва окрепнув, она стремительно собрала свои нехитрые пожитки и смоталась на постоянное место жительства к либеральному деду.
— Пускай побудит у меня, одумается, — разводил он руками, глядя на бледную, но всё так же дерзкую внучку.
Но одуматься Катя и не думала. На новом месте жизненный ураган закрутил её с удвоенной силой. К своим двадцати пяти годам она уже носила гордое, по её же собственным словам, звание многодетной матери-одиночки. Трое детей от трёх разных, давно канувших в Лету мужчин, ютились с ней в одной комнате дедова дома.
Ни о каком образовании или карьере Катя даже не задумывалась. Её жизнь чётко вращалась вокруг трёх осей: детские пособия, торговля дешёвым нижним бельём на рынке и бесконечная череда новых ухажёров, которых она приводила в дом под ворчание старого деда.
К своим тридцати годам от былой лихой красоты не осталось и следа. Катя растолстела, грузно осела, лицо обрюзгло от выпивки и покрылось сеточкой преждевременных морщин. В народе про таких говорят — «матёрая баба», хабалка. Она могла наорать на детей матом посреди улицы, а через минуту громко хохотать с подружками над какой-то пошлой шуткой.
Матери её, Ирине, было уже давно не до старшей дочери. В её собственной жизни подоспело новое, долгожданное событие. В сорок пять лет, к всеобщему изумлению соседей и своей собственной гордости, Ирина родила четвёртого ребёнка — мальчика. Всю беременность она продолжала к*рить — жертвовать удовольствием ради детей Ирина была не привыкшая.
— Наконец-то продолжатель рода! Коржицкий мужик в доме будет! — объявила она всем и каждому, с упоением катая по двору коляску с кричащим младенцем.
— Ну ты Ирка даёшь, — удивлялась подруга Лида, — куда он тебе? Зачем?
— А ты не завидуй! — отрезала та, — ты-то сама просто-напросто родить уже не можешь, вот и завидуешь, а я ещё ого-го!
Средняя, позорная дочь Таня, так и выросла в тени материнского равнодушия и откровенной нелюбви. Её детство, полное обид и стареньких, не по размеру вещей, казалось, навсегда должно было оставить отпечаток на её характере. Но вопреки всему, из замкнутого, забитого ребёнка она постепенно превратилась в тихую, но удивительно стойкую и трудолюбивую девушку.
Художник Маргарита Волкова
Ещё учась на последних курсах техникума, она встретила своего будущего мужа — Сергея, такого же спокойного, основательного и невероятно «рукастого» парня, который видел в ней не жалкую «замухрышку», а добрую и светлую душу. К тому времени Таня почти самостоятельно, упорством и силой воли, смогла справиться со своей болезненной кожей, и её неброская, но милая внешность наконец раскрылась.
Молодая семья начала жизнь с нуля. Сначала жили у родителей Сергея, которые приняли Таню как родную, поражаясь её скромности и хозяйственности. А потом, буквально своими руками, кирпичик за кирпичиком, они начали строить свой собственный, небольшой, но уютный дом. Сергей работал на стройке, Таня вела хозяйство и подрабатывала бухгалтером.
Их жизнь была небогатой, но наполненной тем самым теплом и взаимопониманием, которого Таня была лишена в детстве. Первой на свет появилась дочка, позже родился и сын.
Судьба младшей, Арины, сложилась иначе, намного ярче. Её острый ум и недетская рассудительность, которые она проявляла ещё в детстве, не пропали даром. Она с золотой медалью окончила школу и, не спрашивая ни у кого ни совета, ни денег, самостоятельно подала документы в престижный столичный вуз. И поступила.
— Учись, если хочешь, — отрезала Ирина, узнав об этом. — Но денег не жди. Они мне на сына нужны.
Арина и не ждала. Она училась и работала — сначала официанткой, потом менеджером, медленно, но верно карабкаясь вверх. Из вечно пахнущего щами и скандалами посёлка она сбежала в другой мир — мир неоновых огней, деловых встреч и бесконечных возможностей.
Она превратилась в элегантную, уверенную в себе женщину, настоящую столичную красавицу. Её карьера в крупной IT-компании стремительно шла в гору. Она покупала дорогие костюмы, отдыхала на курортах Бали и Италии, ходила на выставки и в театры.
Мысли о муже, детях и доме она откладывала на неопределённый срок.
— Всё успею, — говорила она подругам, потягивая мохито. — Сначала хочу пожить для себя. Увидеть мир.
Её родной дом, мать, сёстры остались где-то далеко позади, в другом измерении. Она сознательно отстранялась, отрывалась от тех корней, что так мешали ей расти. Она строила свою жизнь — красивую, успешную и совершенно другую.
Судьба не пощадила Ирину и её мужа. Болезнь настигла их внезапно и почти одновременно — у обоих врачи диагностировали рак на поздних стадиях. Казалось, вся их бурная, шумная жизнь в одночасье остановилась, сменившись тишиной больничных палат и горьким запахом лекарств.
И тогда единственной, кто не отвернулся, оказалась Таня. Та самая «нелюбимая», «некрасивая», «неудачливая» дочь. Именно она взяла на себя весь груз заботы и ухода.
Сначала она выхаживала отчима — возила на процедуры, готовила диетические блюда, дежурила у его постели ночами напролёт. А когда его не стало, все её силы ушли на мать. Ирина, всегда такая властная и жестокая, теперь была беспомощным, иссохшимся существом.
Хоронила их обоих тоже она одна. Катя, погрязшая в своих вечных проблемах с мужчинами, детьми и долгами, лишь разок навестила мать в больнице, всё время жалуясь на жизнь.
Арина прислала немного денег на организацию похорон и заказала огромный, безвкусно роскошный венок, но сама не приехала, сославшись на критически важную работу. Её связь с семьёй давно уже ограничивалась сухими приветами и редкими открытками из экзотических стран.
А двенадцатилетний брат, тот самый поздний ребёнок, гордость и смысл жизни Ирины, остался полным сиротой. Таня оформила на него опеку и вписала мальчика в свою жизнь, в свою семью — как родного. Она поднимала всех троих на равных, не делая различий. Для него позорная сестра Таня стала той матерью, каковой никогда не была для них обоих Ирина. Таня дала ему то тёплое, безопасное детство, которое когда-то недополучила сама.
