Я не спала всю ночь. Опять.
Тридцать девять и два. Цифры на экране градусника кажутся мне сейчас единственной реальностью в этом размытом мире бессонных ночей. Я сижу на краю детской кровати, и мои пальцы автоматически поглаживают горячий лоб дочери. Кира ворочается во сне, её дыхание прерывистое, губы сухие и потрескавшиеся.
— Мама…, — её голосок, обычно такой звонкий, сейчас хриплый и слабый.
— Я здесь, солнышко, — шепчу я, поправляя одеяло. Мои веки тяжелые, словно налитые свинцом.
Нашей малышке всего три года, а она уже знает на вкус все детские сиропы от жара.
А утром, как по заказу, сыпь на теле у Сашки. Красная, зудящая. Она полезла по шее, спине, животу.
— Максим, — толкаю мужа в бок, пока он бреется. — Сашку в клинику нужно. У него опять сыпь. Скорее всего, аллергия. Надо понять, на что в этот раз.
Он даже не поворачивается, продолжая бритье.
— Не могу, — бритва скользит по щеке. — Совещание с московскими в десять.
— Тогда посиди с Кирой. Хотя бы до обеда.
— Кристин, — он поворачивается, и в его глазах я вижу ту самую холодную раздражительность, которая за последний год стала привычнее, чем его прикосновения. — Ты слышала слово “дедлайн”? Хотя о чем это я? Ты же у нас дома сидишь.
Удар. Тихий, точный, в самое больное место. Я не отвечаю. Просто разворачиваюсь и иду собирать вещи. Звоню маме, отменяю все запланированные онлайн занятия с учениками, кормлю Киру и еду с сыном в больницу.
И вот я сижу в регистратуре с Сашкой. Под глазами — мешки. В голове — вата. Ноги будто налитые свинцом, и всё, чего я хочу, — это провалиться куда-нибудь, где тихо, темно и никто не дёргает за рукав.
Но я здесь.
В этой клинике, где мы с Сашкой наблюдаемся с рождения. Все осмотры, все прививки, все выписки — всё отсюда. Ему уже тринадцать. Тринадцать лет мы приходим в этот холл, узнаём одних и тех же медсестёр, пьём один и тот же чай из автомата.
Сашка утыкается в телефон, капюшон натянут на глаза. Я сижу, сжимая справки, и думаю, как бы не уснуть прямо здесь в ожидании заключения врача и рецепта. Всё остальное — потом.
— Мам, чё там долго ещё?
Он бурчит из-под капюшона, не отрываясь от телефона. Голос раздражённый. Подростковый. Как всегда.
— Почти, Саш. Потерпи.
Я не злюсь. Уже не могу злиться. В голове пульсирует от усталости, пальцы мёрзнут, спина просит лечь и больше не вставать. Вот вернемся домой, уложу Киру спать и лягу вместе с ней. Хотя бы на пару часов, просто чтобы перевести дыхание.
— Кристина Олеговна? — зовёт администратор.
Я поднимаюсь.
— Всё. Сейчас поедем.
— Ок, — кивает Саша, не отрываясь от экрана.
Забираю заключение. Гляжу на список лекарств, потом на анализы. Всё как всегда.
— Саш, пошли, — оглядываюсь, но его нет.
— Спасибо, — говорю девушке и выглядываю за угол.
Он стоит чуть поодаль, как вкопанный. Смотрит вперёд, не двигается. И я понимаю, на кого он смотрит.
Лера.
Я останавливаюсь. Сердце падает куда-то в живот. Это не та Лера, что звонко смеялась на моей свадьбе, будучи подростком. Другая. С потухшими глазами и слишком дорогой сумкой через плечо. А рядом с ней ребенок. Маленький мальчик с ее глазами.
— Лера?! — вырывается у меня слишком громко. Как же давно я ее не видела.
Она вздрагивает, как пойманная воровка. Мальчик прижимается к ней, пряча лицо.
— Крис… Кристина? — её голос срывается на шепот.
— Боже, — я улыбаюсь, хотя что-то внутри уже сжимается в комок. — Катя с ума сходила! Где ты пропадала?! — я подхожу, всё ещё не веря собственным глазам. — Твоя сестра чуть с ума не сошла! Говорит, ты будто не своя. Она звонила тебе, а ты только “всё нормально” и пропадаешь. Мы уже думали, что у тебя что-то серьёзное случилось. А ты вон… красивая, да ещё и с ребёнком. Катя-то хоть в курсе, что стала тётей?
— Д-да, — отвечает она как-то неуверенно и отводит взгляд. — Я… я говорила ей. — Лера, — я улыбаюсь, хотя внутри все напрягается от странного предчувствия. — У тебя точно всё в порядке?
— Да. Кристина, я правда лучше пойду, — улыбается она. — Только не говори Кате, ладно? Не хочу, чтобы она волновалась…
— Подожди, — останавливаю ее, хватаясь за рукав. — Как ты? Тебе точно не нужна помощь?
Я смотрю на её сына. Мальчик снова прячется, уткнувшись ей в бедро, и в нем я замечаю что-то знакомое. Едва уловимое, но от этого внутри все холодеет.
— Сколько ему?
— Два года и… три месяца, — тихо выдает она словно боясь говорить эту цифру вслух.
— Твой сын?
— Да. Кристина, прости… я все же пойду, — настаивает она, чем вызывает еще больше подозрений, но я отгоняю их как можно дальше.
Она делает шаг, и в этот момент за её спиной открывается дверь. Медленно. Беззвучно.
— Лерунь….
Я узнаю этот голос ещё до того, как он заканчивает фразу.
— Диагноз подтвердился. У нашего сына…
Максим. Мой муж. Он читает медицинскую карту, не поднимая головы. Рядом с ним стоит медсестра. Она на автомате кивает и продолжает говорить.
Он всё же отрывает взгляд от карты. Видит меня. Секунда, и я вижу, как его лицо меняется.
Мир замедляется.
Я вижу, как его пальцы сжимают карту. Как медсестра за спиной что-то говорит. Как Сашка резко поворачивается, и его капюшон спадает.
— Папа? — голос сына ломается.
Максим не двигается. Лера прижимает ребенка так сильно, что он хнычет.
— Лера. Максим, — шепчу я. — Это… что все это…значит?
Лера сжимает губы. Опускает голову вниз. Родная сестра моей лучшей подруги, которая всегда общалась со мной на равных. Сейчас стоит напротив меня. Мнется, переступая с ноги на ногу, и молчит.
Сашка вдруг резко смеется — горько, по-взрослому:
— Ну что, пап? Тебя можно поздравить? — ядовито говорит Саша, и я не узнаю его голос. — Как ты там мне постоянно говорил? “На тебя никакой надежды”. Я так понимаю, ты решил исправить ситуацию и второго сына заделать?
Максим бледнеет.
— Александр!
— Что Александр?
Максим молчит. Сжимает губы в тонкую линию. Так, как он делает всегда, когда что-то идет не по его плану.
Я стою, чувствуя, как пол уходит из-под ног. Стены начинают вращаться перед глазами.
— Кристина…, — Максим выдыхает и делает шаг ко мне. — Что ты здесь делаешь?
Полностью игнорирую его вопрос. Поднимаю голову вверх. Смотрю в его глаза, в которых читается: “ну вот опять она за свое” и спрашиваю:
— Что…, — мой голос предательски дрожит. — Что значит… у нашего сына?
Он открывает рот, будто хочет сказать, что это не то, что я думаю. Но уже поздно. Всё уже сказано.
— Поговорим дома, — холодно бросает он. — Лера! Лера, стойте! — выкрикивает он и срывается с места, словно ничего не произошло. За ней. Не за нами. Не спросив, как Саша. Он бежит за ней.
Я почти не чувствую тела. Руки двигаются автоматически, ноги прирастают к коврику машины, пальцы с силой сжимаются на руле, но внутри будто не я. Всё происходит на каких-то рефлексах. Мозг гудит, сердце давит, будто его сжимает кто-то изнутри. Дышу рвано и воздух рвёт горло.
Сашка рядом. Молчит. Его дыхание — короткое, резкое. Как после пробежки, но это не усталость. Это злость. Он сдерживается изо всех сил, но напряжение видно даже в том, как он держит плечи. Их словно придавило тяжелым грузом.
В клинике он держался, как взрослый. Спокойный, собранный, упрямо-угрюмый. Не проронил ни слова, пока я приходила в себя, но я видела, как в нём что-то вспыхнуло и застыло. Сейчас он смотрит в окно. Брови сдвинуты, губы плотно сжаты. Краем глаза замечаю, как он сжимает кулаки. Костяшки белеют.
Он всё понимает. Он видел. Он слышал.
Максим. Его голос. Выражение лица, когда он увидел нас с Сашкой рядом с Лерой. “Диагноз подтвердился. У нашего сына…”
Эти слова будто гвоздями вбиты в голову. Они повторяются. Звенят.
Сколько раз он говорил, что уезжает в командировку? Сколько раз задерживался, отключал телефон, придумывал оправдания?
Я верила. Или делала вид, что верила. Потому что иначе пришлось бы признать, что мой брак трещит по швам. Что человек, с которым я живу, мне врёт. Смотрит в глаза и врёт без угрызений совести. Иногда ведь что-то скребло внутри. Тревожно щелкало. Я чувствовала. Но гнала эти мысли прочь, отмахивалась. Потому что страшно. Потому что дети. Потому что не хотела разрушать дом, который строила столько лет. Или просто не хотела верить в то, что со мной может случиться нечто подобное.
А теперь поздно.
Сашка поворачивает голову. Смотрит на меня внимательно. Практически в упор.
— Мам, ты в порядке?
Я отвечаю честно. Не в силах притворяться, потому что все уже написано на моем лице:
— Нет, но я справлюсь. Ты со мной? — поворачиваюсь в его сторону. Он смотрит на меня глазами, полными боли. Мой сын. Тринадцать лет. У него и так сложный период в жизни. Подростковый возраст, гормоны, девочки на уме, а тут отец и такое…
Он кивает. Резко. Почти зло, но я вижу, как в его взгляде что-то ломается. Он в таком же шоке, как и я.
— Конечно.
Он тянется ко мне и обнимает. Не на секунду, не скользко. По-настоящему. Сильно. Я, сжав губы, прижимаюсь к его плечу. Не плачу. Просто дышу.
Он мой. Мой сын. Единственный, кто сейчас рядом и готов меня поддержать.
Мы подъезжаем к дому. Серый фасад кажется особенно холодным. Как бетонный тупик. Я торможу. Смотрю на Сашу.
— Не вздумай пока сказать бабушке.
— Мам, ты серьёзно? — он поворачивается ко мне. Взгляд острый, как нож. — Я готов всё разнести. Эту его…Леру. Всю эту ложь. Ты вообще понимаешь, что он натворил? Это не мимолетная интрижка. У них растет сын. И ему не два месяца.
— Понимаю. Не совсем ясно, но понимаю, — говорю, а у самой в голове не укладывается, как такое могло произойти. — Но у бабушки сердце. Ей нельзя. Мы сначала сами разберёмся. Внутри семьи, — хотя в душе мне хочется все крушить. Как и ему. Хочется дать волю эмоциям. Показать, что я рассыпаюсь на части от одной только мысли, что все, чем я жила, оказалось ложью.
Он долго молчит. Сжимает зубы. Я вижу, как ходят скулы. Это в нем бурлит горячий, кипящий гнев, но он сдерживает его ради меня. Ради бабушки. Ради Киры.
— Хорошо. Но он не имеет права… Он… как…, — замолкает он так и не договорив.
— Я знаю, — останавливаю его, понимая, что сейчас не могу мыслить нормально. Все в голове смешалось. — Давай пока отложим этот разговор. Я еще…
— Я понял, мам, — тише говорит он, и его рука ложится поверх моей.
Я выхожу первой, ловлю глоток прохладного воздуха. Он кажется острее обычного. Холодней. На фоне внутреннего жара — почти ледяной. Саша идёт рядом. Молча. Мы поднимаемся по лестнице. Я достаю ключи, поворачиваю замок. И стоит двери открыться, как меня сбивает с ног мой маленький ураган.
Кира.
— Мамочка! У меня уже всё прошло! Голова больше не болит, честно-честно! Мы с бабушкой чай пили, я играла, мишку лечила! — тараторит она, потом поворачивается к брату. Сводит брови к переносице. — А почему Саша такой злой?
Она тянет меня за руку, обнимает, прилипает щекой к животу. Я рефлекторно улыбаюсь. На автомате. Внутри — пустота, боль, злость. Но она — моя девочка. Моя радость. Ради неё я должна держаться.
— Просто устали. Сейчас разденемся, и я всё расскажу. Потом почитаем твою любимую книжку. Про енота и выпьем лекарство.
— Ура! — она прыгает, хлопает в ладоши и убегает в комнату. — Бабушка! Мама вернулась!
Я вешаю куртку, снимаю обувь, смотрю на Сашу. Он напряжён, как струна.
— Спасибо, — говорю тихо. — Что рядом.
Он только кивает, а затем уходит в свою комнату и закрывает дверь. И я его понимаю. Ему так же, как и мне, требуется время, чтобы принять новую реальность. Только он может показывать свои эмоции, а я нет.
Я прохожу в гостиную. Мама сидит в кресле, укрытая пледом, и листает журнал. Потом поднимает голову, смотрит на меня с теплотой.
— Как клиника? Уточнили что-то?
— Да, подтвердили, что у Саши сильная пищевая аллергия. Я распечатаю результаты и покажу потом тебе. Надо будет ещё к гастроэнтерологу, но в целом понятно. Как Кира?
— Как егоза. Такое ощущение, что совсем не болеет, но глаза все равно видно, что больные.
— Хотя бы температуры нет, а это уже хорошо.
Я слышу, как ровно звучит мой голос. Словно я читаю чужой текст. Она кивает.
— Я рада, что с Сашкой разобрались. Ему ведь плохо было. Наконец-то точка поставлена.
— Да. Осталось пропить лекарства, еще пара обследований и все.
Я сажусь рядом. Не прижимаюсь, хотя мне это сейчас было бы необходимо. Просто дышу рядом. Она гладит мою руку.
— Ты у меня сильная. Всё будет хорошо.
Я молчу. Не могу ни кивнуть, ни возразить. Просто молчу, потому что если скажу хоть слово, то сорвусь. Заплачу. Дам волю эмоциям, чем напугаю не только Киру, но и маму.
Кира прибегает, сжимая в руках книжку.
— Мам, почитаем?
Я вытягиваю руки. Обнимаю её, сажаю на колени.
— Конечно. Давай вместе.
Мы читаем. Она хохочет в нужных местах, переживает, когда енот теряется в лесу, и аплодирует, когда мама находит его.
Я читаю, как робот. Слова звучат сами по себе. Я будто не здесь. Но держу её крепко. Обнимаю. Глажу волосы. Вдыхаю её запах — тёплый, сладкий, родной. Вот ради чего я должна встать. Ради кого нельзя рухнуть. Мои дети. Они здесь, и я не позволю Максиму меня сломать.
