Олеся зашла в больницу, снимая с плеча тяжелую сумку с памперсами и влажными салфетками, которые купила по дороге. Воздух в отделении для отказников был густой, пропитанный запахом детской присыпки, антисептика и чем-то еще неуловимо горьким — запахом тоски.
«Ну, ты новенькая?» — раздался у нее за спиной хриплый голос.
Олеся обернулась. К ней подкатывала на стуле на колесиках пожилая медсестра с лицом, на котором будто навсегда отпечаталось усталое равнодушие. Ее звали Таисией Петровной, и выглядела она так, словно видела все горести мира и давно уже ничему не удивлялась.
«Волонтер? Правила тут простые: покормить, перепеленать, поиграть немного. И всё. Никаких нежностей.»
«А что не так с нежностями?» — спросила Олеся, оглядывая ряды белых кроваток, из которых доносилось сопение, хныканье и плач.
«Привыкают, — флегматично ответила Таисия Петровна. — Потом орут без конца, на руки хотят. А кому они тут нужны? Особенно вот этот.»
Медсестра мотнула головой в сторону дальней кроватки, стоящей немного особняком.
«Его на прошлой неделе подкинули. От него все шарахаются.»
Олеся медленно подошла к указанной кроватке. В ней лежал малыш. Он не плакал, не кричал, не звал того, кто никогда не придет. Лежал на боку, уткнувшись личиком в жесткую больничную простынку, и тихо, почти беззвучно, постанывал. Его тельце время от времени вздрагивало мелкой, частой дрожью.
«Как его зовут?» — тихо спросила Олеся.
«Какая разница? — Таисия Петровна неопределенно повела плечами— В документах «Мальчик N». Слышала, как соцработница говорила, что мамаша назвала Егором. Но это ничего не меняет. Ему четыре месяца и у него порок сердца. Сердечник. Видишь, какой он синюшный? Посинел весь, чуть дышит. Так что, не трать на него силы. Ему одна дорога — лежать тут, пока Бог не приберет. Операция дорогая, кому он такой сдался?»
Слова «пока Бог не приберет» прозвучали с такой будничной, леденящей простотой, что у Олеси по спине пробежали мурашки. Выросшая в детском доме девушка прекрасно помнила, как выглядит равнодушие. Она наклонилась над кроваткой. Малыш повернул голову. Его лицо действительно имело легкий синюшный оттенок, особенно вокруг губ и пальчиков. Глаза были огромные, темные, не по-детски серьезные. Он уставился на Олесю, и его тихие стоны прекратились. Мальчик замер, словно завороженный.
«Эй, Егорка», — шепотом сказала Олеся.
Он шевельнул губками, словно пытаясь улыбнуться, и слабо пошевелил сжатыми в крошечные кулачки руками. Его пальчики были холодными.
Олеся осторожно дотронулась до его лба. Он был прохладным и влажным. «Ему холодно!» — воскликнула она.
Таисия Петровна нехотя подошла, ткнула пальцем в щеку ребенка.
«Да, холодный. У сердечников так бывает, кровообращение плохое. Ничего страшного, сейчас еще пеленкой накрою.»
«Его врачу надо показать! Он же еле дышит!»
«Врач утром смотрел, сказал, состояние стабильное. Для него это норма, — медсестра повернулась к шкафу с бельем. — Вообще, нечего тут к нему прикипать. Бесперспективный он. Ты лучше других посмотри, вон, девочка в углу, почти здоровая. Ей, может, семья найдется.»
Олеся сжала зубы, взяла с подноса чистый подгузник и пачку салфеток.
«Раз взялась, сама и переодевай, — бросила через плечо Таисия Петровна. — Мне надо карты заполнять.»
Пока Олеся меняла Егору подгузник и переодевала его в чистый, но грубый, казенного вида комбезик, он лежал смирно. Не плакал, а лишь тихо кряхтел, уставившись на нее своими огромными глазами. Его пальчики цепко ухватились за палец девушки, когда она поправляла рукав. Они были такими маленькими, такими холодными. Когда она, закончив, взяла его на руки, чтобы укутать в мягкую пеленку из своей сумки, он вдруг издал короткий, счастливый звук, нечто среднее между вздохом и кряхтением, и его личико расплылось в неловкой, беззубой, но самой настоящей улыбке. Олеся прижала его к себе, пытаясь согреть своим теплом. Он был очень легким, почти невесомым.
«Ты хочешь пить, да?» — прошептала она. — Сейчас, сейчас.»
Она увидела на тумбочке бутылочки. Одна из них была с остатками воды, другая — с недопитой смесью, которая явно прокисла. Олеся сходила в подсобку, нашла там бутылочку, тщательно вымыла ее, развела свежую смесь, проверила температуру, капнув себе на запястье.
Когда она поднесла соску ко рту Егорки, он с жадностью ухватился за нее, но сосал слабо, быстро уставая. Делал несколько глотков, потом откидывался назад, тяжело дыша, его грудная клетка заметно вздымалась. Потом снова пытался сосать.
«Тихо, тихо, малыш, не спеши, — приговаривала Олеся, гладя его по спинке, такой худенькой, что прощупывались позвонки. — Всё у нас получится.»
Он успокоился, ел медленнее, не отрывая от нее взгляда. Молоко текло по подбородку, Олеся вытирала его краем пеленки. После еды мальчик уснул у нее на руках, его дыхание было шумным и прерывистым.
В палату вошла врач — женщина лет тридцати пяти в белом халате, с умными глазами за очками. Она быстрым шагом подошла к ним.
«Так, что тут у нас с Егором?» — врач потрогала лоб, послушала дыхание фонендоскопом, внимательно посмотрела на цвет кожи. Лицо ее стало серьезным.
«Да, состояние ухудшилось. Дыхательная недостаточность нарастает на фоне сердечной. Это риск отека легких. Срочно в реанимационное отделение для новорожденных. Нужна кислородная поддержка.»
«А кто с ним будет?» — испуганно спросила Олеся, чувствуя, как у нее подкашиваются ноги. — Его же здесь и так забывают!»
«Там есть персонал, — ответила врач, уже заполняя направление. — Рисковать его состоянием я не могу. Любая инфекция для него сейчас смертельно опасна. Да и вам там делать нечего.»
Егор, словно почувствовав общую тревогу, зашевелился во сне и тихо захныкал.
«Не бойся, я с тобой», — прошептала Олеся, и поняла, что это не просто слова утешения. Она не могла его оставить одного в этот страшный момент.
Олеся работала в небольшой типографии оператором печатной машины. Работа была шумная, утомительная, но стабильная. Она достала телефон, вышла в коридор и набрала номер своего начальника, Дмитрия Сергеевича.
«Дмитрий Сергеевич, здравствуйте, это Олеся, — голос ее предательски дрожал. — Мне срочно нужно отпроситься. На несколько дней, за свой счет.»
«Олеся? Что случилось? Ты в порядке?» — Дмитрий Сергеевич был человеком суховатым, но доброжелательным.
«Нет, не в порядке, — Олеся сглотнула комок в горле, глядя на дверь реанимации, куда только что увезли Егорку. — Я пришла в больницу волонтером. Тут мальчик… его бросили… а у него сердце больное, ему сейчас хуже стало, забрали в реанимацию. Я не могу его там одного оставить.»
На той стороне провода повисла пауза.
«В какой больнице?» — спросил Дмитрий Сергеевич уже другим, более собранным тоном.
«В четвертой детской. В отделении для отказников.»
«Понял. Бери отгул, сколько потребуется. Я тебе еще за прошлые переработки должен.»
Олеся выдохнула с облегчением. Она не ожидала такой поддержки. Дмитрий Сергеевич был человеком замкнутым, о его личной жизни никто ничего не знал. Ходили слухи, что несколько лет назад он потерял семью, но подробностей никто не знал. С тех пор он с головой ушел в работу.
Егору поместили в кувез в отдельной палате реанимации. К его носику подвели тонкие трубочки для подачи кислорода. К ручке и ножке прикрепили датчики, подключенные к монитору, который мерцал и тихо пищал, показывая частоту его дыхания и сердцебиения. Олеся уговорила дежурную медсестру пустить ее посидеть рядом. Она не могла брать его на руки, но могла просунуть руку в специальное окошко кувеза и гладить его по руке или по голове.
Она просидела так несколько часов, почти не двигаясь. Говорила с ним, рассказывала ему глупости — о том, какая сегодня погода, о заказах в типографии, о том, как однажды нашла на улице щенка и отдала его в добрые руки. Она пела ему старые колыбельные, которые сама смутно помнила из детства. Егорка спал, но иногда открывал глаза, и казалось, что он смотрит прямо на нее. Его дыхание на миг выравнивалось.
Ближе к вечеру, он проснулся и начал тихо плакать, по-стариковски жалобно и безнадежно. Олеся, не раздумывая, снова просунула руку в кувез и начала гладить его по щеке.
«Ты не один, Егорка, — шептала она. — Я здесь, с тобой. Держись, малыш. Держись ради меня.»
Он успокоился, ухватился своими холодными пальчиками за ее палец и снова уснул. В этот момент сердце Олеси сжалось с такой силой, что она еле сдержала рыдание. Она поняла, что уже не сможет просто уйти.
На следующий день состояние Егорки стабилизировалось. Его перевели из реанимации в обычный бокс для одного пациента. Кислородную поддержку убрали, но датчики оставили. Врач, которую звали Ирина Леонидовна, сказала, что кризис миновал, но операция по поводу порока сердца ему все равно жизненно необходима. И делать ее надо, как можно скорее, пока организм не истощился окончательно.
Олеся не отходила от Егора. Она кормила его с ложечки специальной жидкой смесью, потому что сосать из бутылочки ему было все тяжелее. Она меняла ему одежду, пеленки, делала легкий массаж, чтобы разогнать кровь и согреть его вечно холодные ручки и ножки. Принесла из дома маленького плюшевого мишку и положила его рядом с Егоркой в кроватку. Малыш сначала с опаской посмотрел на игрушку, а потом ухватился за нее и не отпускал.
Он стал чаще улыбаться. Его улыбка была особенной — медленной, будто стоившей ему усилий, но от этого еще более драгоценной. Синева с его кожи немного сошла, щеки порозовели после еды. Он начал гулить, когда Олеся склонялась над ним.
Как-то раз, когда она, устав, прилегла рядом на стуле, держа его за руку, он сделал нечто удивительное. Сначала долго смотрел на нее, потом собрался с силами, и из его груди вырвался не просто звук, а нечто, очень отдаленно напоминающее «агу». Олеся открыла глаза. Он снова улыбнулся ей своей медленной, осознанной улыбкой и повторил: «А-гу-у».
Это было его первое «слово». Первое обращение к миру, который до сих пор был к нему так жесток. Олеся расплакалась, не в силах сдержать переполнявшие ее чувства — боль, жалость, надежду и какую-то щемящую, пронзительную нежность.
В этот момент дверь в бокс распахнулась. На пороге стояла Таисия Петровна. Она наблюдала за сценой несколько секунд, и на ее вечно недовольном лице мелькнуло что-то похожее на удивление, даже на смущение.
«Ну, выглядит получше, — буркнула она, избегая взгляда Олеси. — Розовеет.»
«Он сказал «агу», — сквозь слезы улыбнулась Олеся.
Таисия Петровна фыркнула, но в ее фырканье не было прежней злобы. «Мало ли что он там лопочет. Все равно…» Она не договорила, повернулась и ушла, оставив дверь приоткрытой.
Прошло еще несколько дней. Олеся почти жила в больнице. Она уже и думать забыла о работе, о своей маленькой квартирке, о прежней жизни. Весь ее мир сузился до этого бокса, до этого малыша, который цеплялся за жизнь, словно чувствуя, что за него наконец-то борются.
Однажды вечером, когда Олеся укачивала Егорку на руках, напевая ему колыбельную, дверь тихо открылась. На пороге стоял Дмитрий Сергеевич. Он был в своем обычном строгом костюме, но без пиджака, галстук был ослаблен. Он стоял и молча смотрел на них.
Олеся вздрогнула. «Дмитрий Сергеевич! Я… я не знала, что вы…»
«Решил проведать, — тихо сказал он. — Узнал, в каком вы отделении.» Его взгляд скользнул с Олеси на ребенка. Лицо его, обычно непроницаемое, вдруг изменилось.
«Это он?»
«Да. Егор.»
Дмитрий Сергеевич медленно подошел. Он смотрел на мальчика не отрываясь. Егорка, разбуженный голосами, проснулся. Он сморщился, был готов заплакать, но, увидев нового человека, затих и уставился на него своими огромными, серьезными глазами.
Рука Дмитрия Сергеевича, большая, с проступающими венами, потянулась к ребенку. Он осторожно, почти с благоговением, провел указательным пальцем по щеке Егорки. Малыш не испугался, наоборот, шевельнул губками и ухватился крошечной, но уже более теплой ладошкой за его палец. Держался крепко.
Олеся замерла. Она видела, как скулы Дмитрия Сергеевича напряглись, как он сглотнул, пытаясь взять себя в руки.
«У меня… у нас с женой должен был родиться сын, — тихо, почти беззвучно сказал он. — Четыре года назад. Роды были тяжелыми… Жена… она не выжила. Мальчик тоже. Врачи говорили, у него был порок сердца. Мы так его ждали.»
Он не плакал. Но по его лицу, по тому, как дрогнул его подбородок, было видно, что внутри у него рушится какая-то давно возведенная стена.
«Я все эти годы… просто существовал. Работал. Вкладывал деньги в благотворительность, в эту же больницу, между прочим… Думал, так станет легче. Не становится.»
Осторожно, боясь сделать мальчику больно, он высвободил палец из цепких пальчиков и повернулся к Олесе. Глаза его были яркими, влажными.
«Я поговорил с главврачом и с органами опеки. Всю ночь на телефоне провисел. Документы уже в работе. Я забираю его.»
Олеся не поверила своим ушам. Она смотрела на начальника, не в силах вымолвить ни слова.
«Вы… вы усыновляете его?» — наконец прошептала она.
«Да, — просто ответил Дмитрий. — Он мне нужен. Он… он подарил мне надежду»
В этот момент Егорка, словно поняв все, сделал новое усилие. Посмотрел прямо на Дмитрия Сергеевича и ясно произнес: «А-ба-ба».
Дмитрий Сергеевич не выдержал, по его щеке скатилась слеза. Он не стал ее смахивать. Наклонился и бережно, с невероятной осторожностью, взял мальчика из рук Олеси. Прижал его к своей широкой груди, закрыл глаза и просто стоял, качаясь на месте. Егорка уткнулся носиком в шею мужчины, устроился поудобнее и тихо, довольно заворчал.
Олеся смотрела на них, и слезы текли по ее лицу ручьями. Она не пыталась их сдерживать. В маленькую, пропахшую лекарствами палату, наконец, пришло чудо. Для одного маленького, никому не нужного мальчика с больным сердцем и для одного большого, безутешного мужчины с искалеченной душой. Они нашли друг друга. Они стали семьей.
