Она сама пришла к нему ночью. Богдан тогда только приехал на объект, беспрестанно пил с местными, потому что начальник не мог – у него была язва, и взамен себя Борис Григорьевич отправлял на все посиделки Богдана.
-Ты молодой, у тебя здоровье железное, – говорил он.
На здоровье Богдан и правда не жаловался. И в тот вечер в очередной раз проверял его на встрече с местными. И ту девушку приметил сразу: она была некрасивая, но взгляд от неё оторвать было невозможно. Невысокая, плоская, на лице кривой шрам, волосы только длинные и блестящие, впрочем, как и у всех девушек в этих краях. В отличие от других, она сидела за столом с мужчинами. И Богдану тогда бы смекнуть, что это неспроста, но она так зыркала на него, что мурашки по коже бегали.
Ночевал он в отдельном домике – начальник подсуетился, выделил ему со словами:
-Ты у нас один не женат, так что тебе и девок водить, а эти пускай вместе живут, а то жены их потом мне глаза повыцарапывают.
Айгуль пришла ночью, когда Богдан с трудом добрался до своего домика. И сама легла с ним, он вообще был ни при чём. А через месяц заявила, что он сделал это силой, а она ждёт ребёнка. Вот такая простая история.
Вообще-то, у Богдана была невеста Настенька – белокурая красавица, которая терпеливо ждала его из каждой экспедиции. И делать то, что ему велел Борис Григорьевич, Богдану вовсе не хотелось: тот сказал, что единственное спасение для Богдана будет жениться на Айгуль.
-Как я это Насте объясню? И вообще: кто сказал, что это мой ребёнок?
Борис Григорьевич убеждал, что лучше так, чем суд и реальный срок – у них тут всё схвачено, не докажешь, что не виноват. Айгуль — дочь местного старосты, и уж за неё все горой встанут. И оказался прав: когда Богдан отказался жениться, его тут же арестовали. Пришлось соглашаться. Он боялся, что его заставят в этом ауле жить, но Айгуль сказала:
-Увези меня на большую землю.
Потом уже Богдан думал о том, что Айгуль специально так сделала: просто хотела уехать. Но спросить её об этом не получалось. У него вообще мало что с ней получалось – жили, как соседи, сына она вообще на Богдана повесила, так что в экспедиции больше ездить не получалось.
Настя сначала не поверила, что Богдан не виноват. Обижалась, плакала, даже стала встречаться с бизнесменом Фроловым. Но потом сдалась: получилось убедить её, что Айгуль обманула Богдана, и что скоро он с ней разведётся.
Богдан и правда планировал развестись с Айгуль как можно быстрее. Вот родится сын, и пусть идёт, куда хочет. Он даже сына был готов себе забрать. И с Настей это обсудил – она обещала, что будет любить мальчика, как своего. Вообще, Богдан надеялся, что Айгуль сама уйдёт. Но она никуда уходить не собиралась. Через пару месяцев после рождения сына Айгуль заявила:
-Богдан, – сказала она тихо, но твёрдо. Её русский, гортанный и ломаный, резал слух. – Мне нужно учиться.
Он оторвался от кроватки, которую качал, чтобы сын не проснулся, и смерил её взглядом.
-Учиться? Чему?
Её тёмные глаза горели странным внутренним светом.
-Учиться по-настоящему. В школе для взрослых. Мне дали бумагу. Нужно заполнить.
Она протянула листок. Богдан нехотя взял. Это было заявление о зачислении на вечерние курсы для получения аттестата.
-И что? – он всё ещё не понимал, чего она от него хочет. – Иди и заполняй.
-Я не знаю, как, – призналась Айгуль. – И тесты… Они будут. По русскому, математике. Я не справлюсь одна.
-Найми репетитора, – буркнул Богдан.
-У нас нет денег на репетитора, – сказала она ещё тише. – Ты говорил вчера по телефону.
Он стиснул зубы. Да, говорил. С коллегой, жалуясь, что одна зарплата теперь кормит троих, и в экспедицию он не может поехать, потому что мать из Айгуль никакая.
-Ладно, чёрт с тобой, – хрипло выдохнул он. – Давай свою бумажку. Поищу учебники, подготовлю тебя к тестам.
Первое же занятие стало для Богдана откровением и испытанием. Она была поразительно, пугающе необразованна! Дрожала, когда писал диктант из простых предложений, путала падежи, буквы выводила с трудом, как первоклассница. Её знания по математике заканчивались на сложении и вычитании. О мире знала лишь смутные обрывки из радио и редких газет. Но в ней горело упрямство, перед которым меркла его собственная, глупая злость. Айгуль могла биться над одной задачей час, пока лоб не покрывался испариной, но не сдавалась. Слова, которые она не понимала, выписывала в отдельную тетрадь, а потом донимала его вопросами: «А «цивилизация» – это что? А «океан» – это как большое море?»
Однажды, разбирая текст про Петра I, она спросила:
-Он хотел свою страну из тьмы вытащить?
-Можно и так сказать, – удивился Богдан.
-Я понимаю его, – тихо сказала Айгуль, глядя в окно на мокрые крыши.
По вечерам, после того, как укладывали Мирослава спать, они садились за кухонный стол, и Богдан, ворча и раздражаясь, объяснял дроби, падежи, правила правописания. И постепенно злость стала уходить, уступая место изумлению. Айгуль схватывала на лету. Её ум, не замутнённый шаблонами и скучной школьной муштрой, был настолько гибким, что скоро Богдан уже с удовольствием вступал в дискуссии с Айгуль. Он ловил себя на том, что ждёт этих занятий. Что с радостью объясняет новые темы, подмечает, как светлеет её лицо, когда у Айгуль наконец-то получается. Как её неуклюжие пальцы с такой нежностью держат карандаш. Иногда, увлёкшись, она забывалась и переходила на родной язык, быстро что-то объясняя себе самой, и тогда её лицо становилось живым, одухотворённым, почти красивым.
И однажды, когда Айгуль, наконец, решила хитрую задачу, над которой билась три вечера, она вдруг улыбнулась, и на мгновение шрам на щеке стал просто частью её лица, а не клеймом.
-Получилось! – воскликнула она, и в её глазах вспыхнул настоящий, ничем не притворный восторг.
Богдан, глядя на эту улыбку, на эти сияющие глаза, почувствовал внезапный, мощный толчок где-то под сердцем. Тревожный, сбивающий дыхание. Он резко отодвинул стул.
-Молодец, – пробормотал он, отвернувшись к окну. – На сегодня хватит.
Он не понимал, почему так злится. И почему так сильно колотится сердце.
Айгуль сдала экзамены не просто успешно, а блестяще. Сам того не замечая, Богдан превратился в репетитора по всем предметам: рылся в учебниках по обществознанию и биологии, чтобы объяснить ей сложные темы, вспоминал школьный курс, скачивал видеоуроки. Их кухонный стол тонул в конспектах, черновиках и схемах. Айгуль поглощала знания с жадностью иссушенной земли, впитывающей первый дождь. И пока Айгуль штурмовала высшую математику, Богдан всё больше времени проводил с Мирославом. Сначала по необходимости – надо же было кому-то сидеть с сыном, пока мать зубрила. Потом – потому, что обнаружил в этом странное умиротворение. Он водил Мирослава на прогулки, лепил с ним из пластилина вулканы, которые извергались содой и уксусом.
К тому времени, когда Айгуль поступила в университет, Мирослав уже полностью был на Богдане. А Настя вконец потеряла терпение.
-Ну когда? – спрашивала она. – Когда ты уже разведёшься? Чего ты ждёшь, я не понимаю?
-Не кричи, – устало говорил Богдан. – Ребёнку нужна стабильность.
-А мне? Мне что, не нужна? – голос Насти срывался. – Я жду уже столько лет! Вся моя жизнь – это ожидание тебя. Сначала из экспедиций, теперь – из этой твоей пародии на семью! Фролов уже в третий раз звонит, предлагает поехать на Мальдивы.
-Поезжай, – глухо отвечал Богдан, и в его словах не было ревности, лишь тяжёлая усталость.
-Ты понимаешь, что смешон? – Настя могла быть безжалостной. – Ты, блестящий геолог, сидишь дома с ребёнком, пока твоя «жена» изображает студентку! Все над тобой смеются!
-Я понимаю, Настя. Прости меня. Ты заслуживаешь нормальной жизни. Я не держу тебя – нужен тебе Фролов, езжай с ним.
-Серьёзно? – выдохнула она. – Что с тобой стало?
Он не смог ответить. Потому что и сам не знал. Он вдруг понял, что не боится потерять Настю. А вот Айгуль… Осознание, что Айгуль может уйти, обрушилось на Богдана не внезапным озарением, а как медленное, но необратимое сползание лавины. Оно росло с каждым днём, превращаясь в тихую панику. Богдан наблюдал, как она меняется: осанка стала прямее, взгляд – увереннее, а речь уже почти и не отличалась от той же Насти. Айгуль даже была умнее. Она была уже не пленницей в его квартире, а гостьей, которая вот-вот закончит своё дело и двинется дальше. И эта мысль сводила его с ума.
Страх переродился в решимость. Если раньше он ждал момента, чтобы от неё избавиться, то теперь Богдан изо всех сил пытался её завоевать. Чтобы она осталась. Чтобы этот хрупкий, налаженный мир не рассыпался. Чтобы она стала его настоящей женой.
Его попытки были неуклюжими. Он стал приносить цветы – огромные, нелепые букеты, которые Айгуль принимала с вежливым удивлением и ставила в вазу на кухне, где они быстро вяли. Он пытался затевать разговоры не об учёбе, а о ней, о её чувствах, но наталкивался на вежливую, непроницаемую стену. Он даже купил два билета в кино, на какой-то мелодраматический фильм, о котором она упоминала.
-Спасибо, – сказала она, глядя на билеты в его руке. – Но у меня в эту субботу дедлайн по курсовой.
Тогда Богдан достал путёвки в санаторий на неделю. Он представлял, как они вместе, наконец-то без учёбы и быта, погуляют по сосновому бору, будут сидеть вечерами на веранде. Как что-то изменится.
Айгуль, как всегда, сидела за столом, окружённая стопками книг, когда он, стараясь звучать небрежно, положил перед ней путёвки.
-Подумал, тебе нужен отдых. Возьмём Славу, махнём на неделю.
Она подняла глаза от конспекта. Не откладывая ручку, посмотрела на билеты, потом на него. И в её взгляде не было ни благодарности, ни радости. Была усталость и какое-то странное сожаление.
-Богдан, зачем? – спросила она тихо.
-Как «зачем»? Чтобы отдохнуть! Вместе!
-Мы и так живём вместе, – констатировала она. – И я не могу. У меня практика начинается. Это важно.
Он почувствовал, как знакомый, давно забытый гнев начинает подниматься из глубины души.
-Что важно? Важнее семьи? – его голос сорвался.
-Для меня сейчас важно получить образование и стать самостоятельной, – ответила она с ледяной чёткостью.
-Я хотел, чтобы ты… – он запнулся, не зная, как сказать: «осталась». – Чтобы всё было как у людей!
-Я не держу тебя. Ты свободен.
-Свободен? – он горько рассмеялся. – Я связан по рукам и ногам!
-Тебя ничто не связывает со мной, – сказала Айгуль, и её спокойствие было невыносимым. – Ты можешь завести себе женщину. Я не буду против.
В этих словах, произнесённых так просто, была такая бездонная пропасть, такое полное отрицание всего, что он для себя напридумывал, что Богдана окончательно прорвало.
– Да ты использовала меня! Использовала как трамплин! Как билет на эту «большую землю»! Получила, что хотела, а теперь я тебе не нужен, да?
Он ждал ответных обвинений, слёз, оправданий. Но Айгуль лишь медленно встала. Её лицо было бледным, а глаза в темноте казались бездонными колодцами.
-Да, – сказала она тихо, и это тихое слово прозвучало громче любого крика. – Я использовала тебя. Как ты использовал меня в ту ночь, когда был пьян. Ты даже не помнил моего имени утром. Ты увидел во мне дикарку, которую можно взять и забыть. Мой шанс был только один – зацепиться. И я зацепилась. Ты дал мне крышу и еду. Я дала тебе сына и избавила от тюрьмы. Разве этого мало? Чего ты ещё хочешь от меня, Богдан? Любви? Её не было. Ни тогда. Ни сейчас. И не будет никогда.
Айгуль вышла из комнаты, оставив его одного с оглушающей правдой её слов. Богдан стоял, смотря в пустоту, и понимал, что она права во всём. Абсолютно во всём. И эта правда была горше любой лжи. Что же: он не будет её держать. Раз ей не нужна его любовь, ему тоже ничего не нужно.
Поэтому он снова позвонил Насте. И на этот раз не просто позвонил, а переехал к ней с сыном и чемоданом.
-Ты же хотела, – сказал он, глядя куда-то мимо её удивлённых глаз.
Конечно, Настя пустила их в свою уютную, выдержанную в бежевых тонах квартиру, где пахло дорогими свечами и хлопковым кондиционером для белья.
Первые дни Богдан существовал в каком-то оцепенении. Он механически играл со Славой, который скучал по своей комнате и тихо спрашивал: «Папа, а когда мы поедем к маме?», выходил на балкон курить и смотрел в сторону своего дома.
Настя старалась. Она готовила его любимые блюда, покупала мальчику игрушки, говорила о будущем – о свадьбе, о поездке в Италию, о том, как они, наконец, заживут. Но в её речах всё чаще звучала фраза: «Когда ты разведёшься…» Она стала мантрой, точкой отсчёта их нового совместного бытия.
Но вот Мирослав Настю не принимал. И она его тоже.
-Он у тебя какой-то дикий, – сказала она как-то вечером, когда Слава, наконец, уснул. – Ничего не говорит, всё время в себя смотрит. Может, к психологу? Или, может, ему лучше с матерью? Она же его родила, пусть и занимается своим дикарёнком.
-Он мой сын, – отрезал Богдан, и в его голосе прозвучала такая сталь, что Настя сразу переменилась.
-Конечно, твой, – поспешила она смягчить. – Просто, когда мы поженимся, нужно будет всё правильно организовать. Нанять няню, может, отдать в хороший частный сад с развивашками.
Богдан молча кивал, но внутри что-то сжималось в тугой, болезненный узел. Этот «правильно организованный» мир Насти казался ему стерильным и бездушным. Он вспоминал хаос на своём кухонном столе – учебники Айгуль, раскраски Славы, его собственные карты. Вспоминал, как Айгуль, уставшая после библиотеки, могла сесть на пол и собрать с сыном пазл, или объяснить ему на пальцах, почему идёт дождь. Он тосковал по тем временам. И ещё больше тосковал по Айгуль. И в один из вечеров не выдержал: уложил сына спать и решил поехать к ней. Богдан шёл по знакомым улицам, ведущим к своему дому. Он ещё не знал, что скажет, когда войдёт. Но он знал, что не может больше без Айгуль.
Мысли в голове Богдана бились, как пойманные птицы. Он почти не смотрел по сторонам, не реагировал на гудки машин, его внутренний диалог заглушал внешний мир. Он уже видел огни своего окна вдалеке, уже почти принял какое-то смутное решение – зайти, просто увидеть, сказать…
Резкий визг тормозов разрезал ночь. Оглушительный удар, больше похожий на взрыв. И затем – темнота, бездонная и беззвучная.
Потом были врачи, их сдержанные, профессиональные лица, обрывки фраз: «компрессионный перелом… длительная реабилитация… прогнозы неясные…».
Первой пришла Настя. От её духов, прежде будораживших, теперь тошнило. Она стояла у кровати, прекрасная и чужая, сжав сумочку так, будто боялась заразиться.
-Богдан… – начала она, и голос её дрогнул. – Я не могу. Ты понимаешь? Я не готова к такому. Коляска, уход… Это не та жизнь, о которой мы мечтали.
Он смотрел на неё, и странным образом не чувствовал ни злости, ни обиды. Только пустоту. Он и сам бы от себя сбежал, если бы мог.
-Уходи, – хрипло сказал он, отвернувшись к стене.
Больше ему нечего было ей сказать.
Потом пришла Айгуль. Тихо, без стука. Она поставила на тумбочку контейнер с домашним бульоном и села на стул. Никаких причитаний, никаких слёз. Её лицо было серьёзным и сосредоточенным, как во время подготовки к экзамену.
-Слава у меня всё в порядке. Не волнуйся, – сказала она просто.
-Зачем ты пришла? – его голос прозвучал грубо, почти враждебно. – Иди. У тебя своя жизнь. Ты свободна.
Она не ответила. Просто взяла с тумбочки чашку, налила бульона и, не спрашивая, поднесла ему. Движения были точными, уверенными. В этом не было ни жалости, ни показной нежности. Была простая, будничная целесообразность.
И так начались их новые, перевёрнутые с ног на голову будни. Его выписали домой. Квартира, которую он покидал, чтобы убежать от неё, стала его клеткой. А тюремщиком, сиделкой, нянькой и единственной связью с миром стала Айгуль.
Она делала всё. Без разговоров, без упрёков. Помогала с мучительными упражнениями, терпела его приступы уничтожающей ярости, когда он швырял таблетки или кричал, чтобы она оставила его в покое. Она совмещала уход за ним с учёбой и заботами о Славе. И всегда – это спокойное, непробиваемое достоинство.
Богдан изнывал. Теперь он был тем, кто оказался в ловушке, кто полностью зависел от её доброй воли. И понимал, что она делает это лишь из чувства долга.
-Хватит, – сказал он ей однажды вечером, когда она, вернувшись с лекций, мыла пол. – Я не хочу быть твоей обузой. Ты отработала свой «долг» сполна. Я выпишу тебе доверенность на все счета. Продашь квартиру, возьмёшь деньги, уедешь. Куда хочешь.
Он говорил, глядя в окно, не в силах видеть её реакцию.
-Опять хочешь меня «освободить»? – спросила она. В её голосе не было обиды. Была усталость. Такая же глубокая, как у него.
-Я хочу освободить тебя от себя! – он резко развернул коляску, чтобы увидеть её лицо. – Я – инвалид, Айгуль! А у тебя вся жизнь впереди! Ты молодая, умная, почти с дипломом! Зачем тебе это? Из-за сына? Я не отниму его у тебя. Я даже не смогу быть ему нормальным отцом.
Она стояла и смотрела на него. И вдруг в её глазах, этих всегда таких сдержанных глазах, мелькнуло что-то новое.
-Собирайся. Поедем.
-Куда? К врачу? Очередное обследование?
-Домой, – ответила она просто.
Путь был долгим и мучительным. Айгуль с удивительным спокойствием справлялась и с сыном, и с коляской. Они приехали в аул. Не в тот, где познакомились, а в соседний, меньше и беднее. Их встретили сдержанно, но без вражды. На него смотрели с любопытством и молчаливым пониманием – смотрели на того, кто увёз их женщину и вернул её другой. Чужой и своей одновременно.
Шамана осмотрел Богдана с холодным, оценивающим интересом.
-Дух гор на тебя обиделся, – сказал он на ломаном русском. – Ты взял то, что не просил, и не отдал то, что должен. Дух сломал тебе хребет, чтобы твоя гордыня сломалась.
Богдан, измученный скепсисом и болью, хотел огрызнуться, но встретил взгляд Айгуль. В её глазах была не просьба, а приказ. Доверься. Он стиснул зубы и кивнул.
Обряды были странными и пугающими: дым горьких трав, завывания, удары в бубен, от которых вибрировала грудь. Шаман водил ладонями над его спиной, не касаясь, и Богдану чудилось, будто под кожей шевелятся раскалённые иглы. Он терял сознание от усталости и боли, а просыпался от запаха чая и тихого голоса Айгуль.
Прошла неделя. И однажды утром, когда Богдан, как обычно, попытался перевернуться, случилось необъяснимое. Острая, знакомая боль, державшая его тело в стальных тисках, отступила. Не полностью, но будто расступилась, открыв крошечный проход. Он, затаив дыхание, попытался пошевелить пальцами ног. И они шевельнулись. Слабое, едва заметное движение.
Слёзы хлынули из его глаз сами, горячие и беззвучные. И дальше началась борьба. Он пытался вставать, падал, снова пытался. Айгуль всё время была рядом, ничего не обещая и не утешая – просто подставляла ему своё плечо, когда это было нужно. И вот Богдан сделал первый шаг. Потом второй. Его ноги были слабыми, как у ребёнка.
-Я хожу, – сказал он глухо, опускаясь рядом на колени – встать без опоры он ещё не мог.
-Я вижу, – спокойно ответила она.
-Шаман говорит, дух гор простил меня. Потому что я отдал то, что должен был.
-И что же ты отдал? – спросила Айгуль.
-Гордыню. Обиду. Злость. И я понял, что не могу отдать только одно. Тебя. Я люблю тебя, Айгуль. Не из благодарности. Не из-за сына. Не потому, что ты моя жена. А потому что ты – это ты. И без тебя… Без тебя даже эти горы – просто камни.
Айгуль долго смотрела на него. В её тёмных глазах плясали отражения заката и что-то ещё, глубокое и невыразимое словами. Она не улыбнулась. Не кивнула. Просто поднялась и, не сказав ни слова, ушла.
Ночь опустилась на аул, чёрная и бархатная, усыпанная невероятно яркими звёздами. Богдан слушал, как скрипят половицы, и чувствовал странный покой. Он сделал всё, что мог. А дальше… Дальше решение уже за ней.
Дверь отворилась бесшумно. В прямоугольнике слабого света стояла она. В простой длинной рубахе, с распущенными волосами, пахнущими дымом и полынью. И легла рядом с ним, как тогда, много лет назад. Только теперь это был не расчёт, не ловушка, не долг. Это был выбор. Его и её.
Богдан не двигался, боясь спугнуть этот хрупкий миг. Он смотрел в темноту, чувствуя тепло её тела рядом, и знал, что дорога домой только началась. И она будет долгой, трудной, как его первые шаги. Но теперь у него были свои две ноги. И она – рядом. И этого вполне достаточно.
