Эта фраза, брошенная в спину как гарпун, настигла ее уже у лифта. Она не обернулась. Не было сил. Аня стояла на тускло освещенной лестничной клетке, одной рукой прижимая к себе сонную пятилетнюю Аришу, другой — до хруста в костяшках сжимая пластиковую ручку старого чемодана. За массивной металлической дверью, обитой для солидности дорогим кожзамом, остался ее мир. Точнее, его мир, в котором ей десять лет было отведено место красивого, но бесправного предмета интерьера.
— Ну и катись! Иди! Только кому ты будешь нужна – без квартиры и с ребёнком – кричал вслед муж…
«Кому ты нужна?» — стучало в висках, смешиваясь с гулом крови. Это не было сказано в пылу ссоры. Кирилл не кричал. Он произнес это тихо, почти буднично, как выносят окончательный приговор, не подлежащий обжалованию. Он стоял в дверях их шикарной прихожей, в дорогом домашнем костюме, и на его холеном лице не дрогнул ни один мускул.
В этом и был весь ужас. Его жестокость была не эмоциональной, а системной, как операционная система, на которой работала вся их семья.
Конфликт, ставший последней каплей, был до смешного ничтожен. Она всего лишь сказала, что хочет пойти на курсы акварели. Не просила денег — нашла бесплатные, онлайн. Просто хотела час в день тратить не на подбор новых подушек к дивану, а на что-то для себя. Он слушал ее молча, помешивая ложечкой свой протеиновый коктейль.
А потом поднял глаза, и в них была ледяная, спокойная пустота. «Ты совсем с ума сошла? — спросил он так, будто объяснял умственно отсталой. — Какая акварель? Твое дело — дом, ребенок и выглядеть так, чтобы мне не было за тебя стыдно. Если у тебя слишком много свободного времени, я найду, чем тебя занять».
И в этот момент внутри Ани что-то оборвалось. Тонкая нить, на которой она держалась все эти годы, — нить надежды, что когда-нибудь он увидит в ней человека, — лопнула со звуком рвущейся струны. Она молча пошла в спальню, достала с антресолей старый чемодан, бросила в него Аришкины вещи и пару своих кофт. Все остальное — гардеробные, набитые платьями, которые выбирал он, украшения, которые дарил он, — было не ее. Это был реквизит.
Теперь она стояла у лифта. В кармане — две тысячи рублей, которые она наскребла из разных заначек. Телефон в руке казался бесполезным куском пластика. Кому звонить? Мамы не было уже пять лет. Отец, сломленный ее кончиной, тихо угас через два года. Оставались подруги. Она набрала Светлану, которую считала самой близкой.
— Свет, я ушла от Кирилла, — выпалила она, едва сдерживая дрожь.
На том конце провода повисла тяжелая пауза.
— Опять? — в голосе подруги была неприкрытая, вселенская усталость. — Ань, ну ты серьезно? Ночь на дворе. Куда ты попрешься? У меня у самой Лешка с температурой, и свекровь на диване. Давай так: ты сейчас глубоко вдохнешь, вернешься, извинишься…
— За что извиниться?!
— Да неважно! Просто извинись! Кирилл мужик с головой, при деньгах, не пьет, не бьет. Думаешь, у других сахар? Мой вон вчера опять всю зарплату на свою …. рыбалку спустил, и ничего, живу. Перебесишься и успокоишься. Давай, не дури.
Аня молча нажала «отбой». Она вдруг с оглушительной ясностью поняла, что все эти годы подруги ей не сочувствовали. Они ей завидовали. Завидовали «упакованной» жизни, не видя ценника, которым была оплачена эта позолоченная клетка.
Оставался один номер. Последний. Тетя Галя.
Двоюродная сестра матери, одинокая пенсионерка, доживающая свой век в хрущевке на конечной остановке троллейбуса. Аня не видела ее лет десять. Звонить ей было все равно что вывесить на грудь табличку «Я — полное ничтожество». Но Ариша во сне начала постанывать, и холодный сквозняк пробирал до костей.
— Алло? — дребезжащий, незнакомый голос.
— Тетя Галя? Здравствуйте… Это Аня, дочка Любы…
На том конце провода помолчали. А потом голос потеплел, но в нем не было радости, только тревога.
— Анечка? Деточка… Что стряслось?…
Через полтора часа, после поездки в полупустом, пахнущем соляркой и мокрой одеждой автобусе, они стояли на пороге ее квартиры. Крошечная, заставленная старой мебелью, пахнущая корвалолом, пылью и чем-то кислым, от чего першило в горле.
Тетя Галя, сухая, как вобла, женщина с прозрачными, выцветшими глазами, не обняла ее. Она просто посмотрела на спящую Аришу, потом на Аню, вздохнула и сказала:
— Ну, проходите, раз пришли. Диван вон. Он не раскладывается. Потеснитесь как-нибудь.
Началась новая жизнь.
Жизнь на дне.
Дни были похожи на серую, вязкую массу. Утром Аня просыпалась от боли в спине на продавленном диване, шла на кухню, где тетя Галя уже пила свой жидкий чай, глядя в одну точку. Они почти не разговаривали.
Их сосуществование было молчаливым, напряженным. Аня чувствовала себя обузой, нахлебницей, и тетя Галя, сама того не желая, каждым своим вздохом это подтверждала.
Она искала работу. Любую. Она ходила по офисам, магазинам, складам. Ее диплом экономиста, десять лет пролежавший без дела, вызывал лишь усмешку. «Десять лет не работали? А чем занимались?» — спрашивала ее молоденькая девочка из отдела кадров, с трудом скрывая презрение. «Была домохозяйкой», — отвечала Аня и чувствовала себя ископаемым. Фраза «у меня пятилетний ребенок» была контрольным выстрелом. «Мы вам перезвоним». Никто не перезванивал.
Кирилл нанес свой следующий удар через неделю. Продуманно, холодно, как в шахматах. Ей позвонила заведующая детским садом и ледяным голосом сообщила, что отец, Кирилл Андреевич, оплатил сад на год вперед и принес официальное заявление, подкрепленное справкой от известного в городе психотерапевта, что мать «эмоционально нестабильна» и ее общение с ребенком следует ограничить. Он не лишал ее прав, нет. Он просто запретил отдавать ему ребенка. Он запирал ее в четырех стенах, лишая последнего шанса найти работу…
Дно оказалось не там, где она думала. Оно наступило в кабинете районного инспектора по делам несовершеннолетних. Кирилл написал и туда. Жалоба была составлена безупречно: мать увела ребенка «в неизвестном направлении», проживает в «неподобающих условиях» у престарелой родственницы, не имеет средств к существованию, чем наносит ребенку психологическую травму.
Инспектор, уставшая женщина с потухшим взглядом, смотрела на Аню как на очередную единицу в потоке неблагополучных семей.
— Так, Анна Сергеевна, — монотонно бубнила она, листая дело. — Отец предоставляет ребенку полное обеспечение. Квартира, одежда, частный сад. А что можете предоставить вы?
— Я ищу работу…
— Искать и работать — разные вещи. Условия проживания у вас, мягко говоря, не соответствуют. Квартира старая, ребенок спит в проходной комнате. Вы понимаете, что мы будем вынуждены поставить вашу семью на учет?
Аня смотрела на эту женщину и понимала, что она — просто функция. Винтик в огромной, бездушной машине. Она пыталась что-то сказать о психологическом давлении, об унижениях, но инспектор ее прервала.
— Эмоции к делу не пришьешь, Анна Сергеевна. Нужны факты. Факты на его стороне. Я даю вам месяц. Либо вы находите работу и нормальное жилье, либо мы будем ставить вопрос о целесообразности проживания ребенка с вами. Всего доброго…
Аня вышла из серого казенного здания и ее вырвало прямо в чахлые кусты у крыльца. Ее трясло. От бессилия, от страха, от чудовищной, вселенской несправедливости. У нее хотели отнять единственное, что у нее было. Ее дочь. Ее смысл. Ее проклятье оказалось пророчеством. Она была не просто не нужна. Она была опасна для собственного ребенка.
В тот вечер, уложив Аришу, она сидела на кухне. Тетя Галя, видя ее состояние, впервые за все время заговорила сама.
— Ну что, допрыгалась, гордая? — сказала она беззлобно, скорее с какой-то усталой правотой. — Думала, в сказку попадешь? Он мужик. Он сильный. А ты кто?
Она достала из старого ридикюля свою сберкнижку.
— Вот, — она положила ее на стол. — Тут сто сорок три тысячи. Все, что я на похороны отложила. Бери. Снимай комнату. Ищи работу. Любую. Хоть полы мыть. Иначе сожрут тебя. И ее, — она кивнула на дверь комнаты, — заберут. А я старая, я бороться не смогу.
Это был не жест милосердия. Это был жест отчаяния. Аня смотрела на эту сберкнижку, на цифры, выведенные фиолетовыми чернилами, и понимала, что это — последнее. Дно. Ниже падать некуда. Она не взяла книжку.
— Спасибо, тетя Галя, — сказала она тихо. — Не надо. Я сама.
Всю ночь она сидела за стареньким ноутбуком. Она не искала работу. Она искала лазейку. Она читала форумы таких же, как она, матерей-одиночек. Она читала истории, от которых стыла кровь в жилах. И среди сотен сообщений о боли и безысходности она наткнулась на одно. Какая-то женщина писала, что выживает, продавая свои картины через интернет.
Аня вспомнила про краски. Про свою «мазню для дегенератов». Она никогда не считала, что умеет рисовать. Это было просто отдушиной. Она достала из чемодана свой блокнот. Там были десятки набросков: Ариша спит, голубь на подоконнике, старый двор тети Гали.
Она сфотографировала самый удачный — вид из окна на старую водонапорную башню — и выложила в нескольких городских пабликах. Подписала просто: «Рисую на заказ. Недорого». И добавила фразу, от которой самой стало тошно: «Помогите маме с ребенком».
Она ждала насмешек, оскорблений. Но вместо этого через час ей в личку написал мужчина. «Здравствуйте. А вы можете нарисовать дом, которого уже нет, по старому черно-белому фото?»…
Она сказала «да», хотя никогда этого не делала. Они договорились на полторы тысячи рублей. Для нее это была астрономическая сумма.
Всю ночь она не спала. Она смотрела на мутную фотографию деревенского дома, пытаясь разглядеть детали, угадать цвет ставен, фактуру бревен. Она рисовала, стирала, снова рисовала. Утром у нее была готовая работа. Не шедевр. Но в ней была жизнь.
Начался марафон на выживание. Она бралась за все. Портреты котиков и собачек по фото. Открытки к праздникам. Иллюстрации для каких-то маленьких блогов. Она работала по ночам, спала по три-четыре часа. Денег было в обрез. Она отдавала тете Гале за коммуналку, покупала самую простую еду. Она похудела так, что скулы выпирали, под глазами залегли фиолетовые тени. Но в глазах вместо страха появилось что-то другое. Злая, упрямая решимость.
Кирилл нанес главный удар. Он подал в суд. На определение места жительства ребенка…
Зал суда был ее Голгофой. Адвокат Кирилла, сытый, лощеный хищник, методично распинал ее. Справки о доходах Кирилла, где фигурировали шестизначные суммы. Документы на квартиру в элитном ЖК. Свидетельства соседей и консьержки о том, какой он «прекрасный отец и уважаемый человек».
А что было у нее? Пачка скриншотов с отзывами от клиентов. И бесплатный государственный защитник, молодой парень, который боялся поднять глаза на судью.
Все шло к тому, что ребенка у нее отнимут. Кирилл сидел с каменным лицом, изредка бросая на нее взгляд, полный холодного торжества.
Когда судья, уставшая женщина с лицом, не выражающим ничего, кроме скуки, дала Ане последнее слово, та поняла, что это конец. Ее защитник что-то пролепетал про «любовь и привязанность», но это звучало жалко.
И тогда Аня сделала то, чего сама от себя не ожидала.
— Ваша честь, — сказала она, и ее голос, на удивление, не дрогнул. — У меня нет справок о доходах. И нет квартиры. Все, что у меня есть, — это дневник.
Она достала из сумки обычную школьную тетрадку.
— Я вела его последние десять лет. Не для кого-то, для себя. Там нет жалоб. Там только факты.
Она открыла первую страницу.
— Двадцать пятое сентября, две тысячи пятнадцатый год. Кирилл сказал, что мое платье слишком яркое, и я похожа на попугая. Перед выходом к гостям заставил переодеться в серое. Десятое марта, две тысячи семнадцатый. Я испекла его любимый торт. Он попробовал и сказал, что я стала плохо готовить, и ему придется нанять кухарку. Двенадцатое мая, две тысячи девятнадцатый. Ариша нарисовала ему открытку. Он посмотрел и спросил, почему так криво, и не растет ли у нас ребенок с отклонениями. Первое октября, две тысячи двадцать второй. Он сказал, что я постарела и мне пора подумать об уколах красоты, иначе он найдет себе ту, на которую не стыдно смотреть.
Она читала. Монотонно, без выражения. Дата — и фраза. Дата — и унижение. Десять лет ее жизни, спрессованные в короткие, сухие протоколы ее уничтожения.
Адвокат Кирилла вскакивал, кричал, что это не имеет отношения к делу. Кирилл побагровел.
— Это клевета! — выкрикнул он.
Аня дошла до последней записи.
— Пятнадцатое октября, две тысячи двадцать пятый год. Он сказал, что я никому не нужна. Ваша честь, может быть, это и правда. Но я хочу, чтобы моя дочь выросла и знала, что ни один человек не имеет права решать за другого, нужен он кому-то или нет. Я хочу, чтобы она видела рядом не удобную вещь, а живую мать. Пусть бедную, пусть уставшую. Но живую. У меня все.
Она села, и в зале повисла оглушительная тишина. Судья долго смотрела на нее, потом на багрового Кирилла, потом снова на нее.
— Суд удаляется для вынесения решения, — сказала она бесцветным голосом…
Решение было чудом. Оно было вынесено не по закону, а по совести. Место жительства ребенка определили с матерью. Кирилла обязали выплачивать алименты. Четверть его официального, «белого» дохода.
Прошло два года…
Аня не открыла свою галерею. Она не стала богатой и знаменитой. Она взяла скромную двушку в спальном районе, в ипотеку, на которую уходила большая часть ее дохода и алиментов. Она по-прежнему рисовала на заказ, но теперь могла выбирать, от чего отказаться. Она выглядела старше своих лет. В уголках глаз залегли морщинки. Но ее взгляд был спокойным и твердым.
Однажды вечером, когда она помогала Арише с уроками, зазвонил телефон. Незнакомый номер.
— Ань, привет, — голос Кирилла был непривычно тихим, почти заискивающим. — Я тут это… Подумал. Аришка растет без отца. Неправильно это. Может, попробуем снова? Я все осознал. Я был неправ…
Аня посмотрела на дочь, которая сосредоточенно выводила в тетради буквы. Посмотрела на стены своей маленькой, но своей квартиры, увешанные ее работами и Аришкиными рисунками. В воздухе пахло красками, супом и покоем.
— Знаешь, Кирилл, — сказала она так же тихо, но в ее голосе был металл. — Ты был прав. Та женщина, которую ты выгнал, действительно была никому не нужна. Даже самой себе. Спасибо, что помог мне это понять. Но ее больше нет. А я… я себе нужна.
Она нажала «отбой», не дожидаясь ответа. Она обняла дочь и вдохнула запах ее волос. Она не знала, что будет завтра. Будет ли у нее достаточно заказов, чтобы заплатить ипотеку. Сможет ли она купить Арише новые сапоги. Но она точно знала одно. Она была дома. И в этом доме главным человеком была она. И этого было более чем достаточно…
