— Виноват, не доглядел, будь человеком, Игнат, не погуби…
— Какой я тебе Игнат? Забыл, как величать меня? Для тебя – Игнат Ефимович.
— Помилуй, не доводи до суда…
Игнат встал, распрямился, расправил плечи так, что рубаха на нем затрещала. Злой огонь в его темных глазах испепелял тщедушного Захара, у которого от страха плечи опустились.
Бригадирствует Захар давно, а Игнат председателем стал всего год назад. Поначалу сомневались: уж больно молод, двадцать пять годков всего лишь. Но районное начальство, заметив его хватку в колхозных делах, его рвение и толковый подход, дали добро.
— Вор ты, Захар Архипович, — сказал Игнат. И в его голосе чувствовались металлические нотки. А если уж Игнат сказал, то не отвертишься, он властью, данною ему, в бараний рог согнет. – Были стожки и вдруг пропали, — продолжал председатель. – Это по весне еще было, думаешь, я забыл… под суд тебя отдам!
— Ну как же так, я ведь верой и правдой, я ведь жилу рву на колхозном поле… не брал я, клянусь, не брал. Игнатушка, а может как-то договоримся, а то ведь жена моя не переживет, да и детки у меня…
— Детки, говоришь? – Игнат задумался. — Договориться хочешь? Желаешь, чтобы покрывал тебя… а мне-то риск какой… если уж прикрыть тебя, то было бы за что…
Захар напрягся, следя за председателем, чувствуя, что тот может пойти навстречу, свои ведь, на одной земле выросли…
— А Ульянка-то у тебя — девка ладная… и красивая… а что, ежели женюсь на твоей дочке? Вот возьму и посватаюсь… а?
Захар побледнел. – Опомнись, Игнатушка, мала она еще…
— Мала, говоришь? На днях видел ее на ферме… невеста…
— Да какая невеста, семнадцать только-только исполнилось, куклу еще не выбросили, нянчится с ней…
— Куклу ей уже живую пора нянчить! Вот что, Захар, такое мое условие: отдаешь девку за меня, и я молчок про твой промах. А если заупрямишься – районное начальство в известность ставлю… и тогда под суд. Так что смотри, что лучше, дочку мне отдать или сухари сушить… и неизвестно, свидишься ли ты с семьей…
Захар упал в ноги председателю. – Что же ты требуешь от меня? Непосильный груз взвалил на меня! Да как же я силой дочку за тебя отдам? Что же я, изверг какой?
Игнат вернулся к столу, сел и достал лист бумаги. — Ну, значит так и доложим: Захар Звягин пошел против власти, приложил руку к народному добру…
— Погоди, не пиши, — сказал Захар упавшим голосом, — поговорю нынче с дочкой.
— Вот и поговори. А то она больно строптивая у тебя, прекословить вздумала… а ты говоришь – маленькая.
— Ну, так ты сам виноват, прихватил ее… испугалась девчонка…
— Так если душа потянулась, — усмехнулся Игнат.
Захар тяжело вздохнул. – Кабы душа…
Домой вернулся Захар и обессилено опустился на лавку, стал стягивать сапоги.
— Ты чего такой? – спросила Мария.
На столе уже стоял чугунок с картошкой, а в печи доходил хлеб и на всю избу разносился аромат свежей выпечки. – Чего смурной?
— Ульяна! – Позвал он дочку. – Девушка вышла из горницы, не успев заплести косу.
— Чего, тятя?
Он посмотрел на нее. – Председатель-то наш невесту себе присмотрел… говорит, на тебе жениться хочет.
Губы Ульяны задрожали, руки теребили растрепавшиеся косы, и стояла она, как березка на ветру, дрожала от сказанных слов: — Да зачем он мне? Не хочу я…
Мария бросила ухват и, охнув, присела на табурет.
Захар тяжело вздохнул. – Знаю, что не хочешь, вот и я не хочу. Да и рано тебе… а что делать.
— Тятя, за что вы меня так?
— Захар, это кто же придумал, чтобы девчонку силой в сельсовет тащили, чай не при царе живем…
— Председатель придумал, будь он неладен, выскочил в начальники на нашу голову…
— Так откажи, да и все дела, — предложила Мария.
— Тятя, не пойду я за него, злой он, все его боятся…
Младший сын Колька, прислонившись к печи, вслушивался в каждое слово.
— Виноват я, оплошал, дурная моя голова, не досмотрел стожки по весне…
— Ой, батюшки, — заголосила Мария, — так тебя же посадят…
— Вот и Игнат обещает посадить… грозится, упрятать меня, не оправдал доверия, говорит.
— Так это чего делается, ежели он Ульяну замуж хочет взять, так вроде как и тебя оставит…
— То-то и оно, — подтвердил Захар, — дочку за мою оплошность… а мне такой зять на дух не нужен…
— Папка, а ты пожалуйся, — вступил в разговор тринадцатилетний Колька.
— Цыц, без твоих советов обойдусь, — приказал отец. – Пожалуешься и сам загремишь, ишь, подсказчик нашелся… да кто меня слушать будет, он же председатель, хоть и зеленый еще…
— Тятя, я его боюсь, — плакала Ульяна.
Захар взглянул на дочь, потом на жену, вздохнул и стал собираться.
— Ты куда? – спросила Мария.
— Собирай, мать, чистое, рубаху не забудь, да сухари где-то были… пойду завтра утречком к Игнату, пусть арестовывает, не враг я дочери, чтобы силком отдать, да и рано ей…
Мария кинулась к мужу и, обняв, заголосила. Ульяна ушла в горницу и села на заправленную кровать. Сидела так, слушая, как плачет мать и как вздыхает отец. Она еще и не приметила никого, всё с подружками бегала… вот если только Федька, тетки Матрены сын… на год ее старше, почти ровня. Да и собой пригож… только она еще присмотреться не успела. А вот председатель – даже не думала о нем. Да и старше он, а больше всего его хмурый вид пугал, вечно он ругал кого-то, требовал и отчитывал… чужой он ей, совсем чужой.
Ульяне жалко было себя, ведь не успела оглядеться, и вдруг замужество, да еще был бы суженый люб, а тут постылый Игнат Зорин. Но отца тоже было жаль, ведь уйдет сейчас… может навсегда.
Она стала заплетать косу, больно теребя волосы, но боли этой не чувствовала, только злость и отчаяние появились. Потом вернулась к родителям, подошла к отцу и взяла из его рук вещмешок. – Не надо никуда ходить, отец (впервые по-взрослому назвала отцом, а то всё как-то по-детски тятей называла), — согласна я.
— Если бы согласна была, — Захар ударил себя в грудь,- то не болело бы у меня здесь. Тяжко тебе с ним придется… уж лучше я свой срок отмотаю, зато тебе без слез жить придется.
— Папка! – Ульяна вцепилась в него. – Не уходи! Посадит ведь, и глазом не моргнет. Да и осудят нас люди, тыкать будут и в меня, и в Кольку, и сестре моей Антонине достанется, а у нее ведь муж и детки.
Захар устало сел на сундук, что стоял у самой двери и служил одновременно и для вещей и как скамейка. – Знаю, и Антонине достанется, позор ведь на всю семью, скажут, что Захар Звягин сено прибрал к рукам… вот что страшно.
— Иди, скажи ему завтра, что согласна я, пусть сватов засылает, — попросила Ульяна.
Мария взяла собранные вещи и положила за печку, а сама, вытирая глаза, стала накрывать на стол.
Ночью Захар и Мария долго не спали. То переговаривались, то ворочались, тяжело вздыхая. И слышно было, как плачет в соседней комнате Ульяна.
— Нет, Маша, боится она его, в тягость ей будет замужество, да и рано по нынешним временам. Ты вот что: утречком раненько достань мой мешок, а я управлюсь во дворе и пойду к Игнату, пусть делает, что хочет, а дочку не отдам ему.
Мария, услышав, прижалась к мужу: — Захарушка, как скажешь, только как мы без тебя…
__________
Поднялись с рассветом, боясь разбудить детей. И пока управлялись во дворе, не заметили, как Колька юркнул за ворота. А когда хватились, солнце уже вовсю.
— А где наш постреленок? – спросил Захар.
— Не знаю, наверное, в школу убежал, — ответила Ульяна,- не видела его с утра.
— Ладно, придет. А я маленько побуду еще дома…
— Захарушка, так ты до обеда дома побудь, уж, поди, не хватится супостат Игнашка, — сказала Мария. В душе она все еще надеялась, что как-то пронесет беду мимо их дома, как-то само собой пройдет.
— Да и, правда, чего в тюрьму торопиться, — решил Захар.
А тем временем Колька ехал на подводе с дядькой Матвеем, и путь их лежал как раз в районный центр.
— Нет, Колька, я все же не пойму, какая тебе надобность в райцентре? – спросил Матвей.
— Так я же говорил, задание у меня от школы: грамоты забрать. Ну, вот и тороплюсь.
Колька, конечно, обманывал, на ходу придумав про грамоты. И вид при этом делал такой серьезный, как будто так и было.
Матвей понукнул лошадку и, тарахтя бидонами, что стояли на поводе, с шумом въехал в районный центр.
Колька соскочил с подводы и, сказав, «спасибо», помчался к районному начальству. Первый секретарь райкома Гущин как-то приезжал к ним. Это был крепкий, немногословный руководитель сорока пяти лет. Почему-то Колька решил, что именно он поможет и отцу, и Ульяне.
— Тебе чего, мальчик? – спросила секретарь с нескрываемым удивлением.
— Мне Алексея Митрофановича.
— А зачем?
— Дело у меня есть.
— Детям здесь не место.
И тут вышел сам Гущин. Колька подскочил и затараторил, сбив с толку секретаря райкома. – Погоди, не трещи, разобрать невозможно. Заходи в кабинет, раз из Мурашино приехал.
— Ты хоть понимаешь, на кого хвост поднял? Ты сейчас на председателя клевещешь, — сказал секретарь, услышав рассказ мальчишки.
— Вот честное пионерское! Сеструха с мамкой воют, а тятька в тюрьму собирается. А он эти стожки не брал, клянусь…
— Откуда ты знаешь?
— Знаю! Это всё Игнат Архипович придумал, чтобы нашу Ульяну замуж забрать… а она не хочет.
— Ладно, думал я к вам сегодня наведаться… значит так и быть. Жди у крыльца, пока Василий бричку не пригонит.
Добравшись до Мурашино, секретарь первым делом заглянул в сельсовет. Игнат Зорин, раздав указания и объехав поля и заглянув на ферму, отчитывал нерадивого Петьку-тракториста.
Увидев самого Гущина, все стихли и молча вышли. Игнат выпрямился, и готов был отчитаться о делах насущных.
Колька тем временем слонялся у сельсовета, поглядывая на окна. Вообще он не любил жаловаться, если даже кто-то обижал. Но тут такое… отца жалко было, с чего вдруг его в тюрьму, ведь папка честный. Ну, а сеструха, что с нее возьмешь: ее не спросят, как телушку уведут.
— Ну, рассказывай, как ты тут властвуешь? – спросил Гущин.
— Алексей Митрофанович, да все как обычно, стараемся…
— Вижу, как стараешься, сено у тебя умыкнули еще по весне, а ты только сейчас бурю поднял. Почему раньше молчал? Случая удобного ждал? И откуда у тебя уверенность, что твой бригадир Звягин виноват? Или потому что дочка его отказала тебе, так ты решил до шантажа опуститься…
Вопросы от секретаря райкома сыпались как горох, явно застав врасплох председателя.
С каждым вопросом Игнат становился все бледнее. – Понял. Виноват, — признался он. – Не доказано, не Захар это, другой кто-то взял… я попугать его решил…
— Вот и ответишь за это, — сказал Гущин. Говорил он тихо, не повышая голоса, но слова его словно плетью стегали. – Я тебя, Игнат, выдвинул, я тебя обратно и задвину… под суд пойдешь за самоуправство.
Колька влетел, широко распахнув дверь. – Там… там… включите, — он показала на радиоприемник, включите же скорее… там… война.
Переглянувшись с Гущиным, Игнат включил радиоприемник, и все услышали сообщение о войне, а на календаре – 22 июня 1941 года.
Колька помчался домой – вдруг еще не знают.
— Алексей Митрофанович, вину с себя не снимаю, но не время сейчас, — сказал побледневший Игнат. – Не доводи до суда, дай на фронт уйти, меня ведь все равно призовут.
Гущин, оглушенный новостью, склонившись над столом, обдумывал, как же поступить с Игнатом Зориным.
— Съедено то сено, — продолжал Игнат, — уж чьи коровы съели, нам неведомо. А сейчас я там, на фронте нужен…
— А здесь кто останется? – спросил Гущин.
— Найдутся мужики, да вон хоть Матвей Ильич, возраст непризывной, зато в председатели сгодится…
— Ладно, Зорин, некогда мне теперь… другое время настало. А насчет тебя я подумаю.
Через неделю возле сельсовета стояли несколько подвод, а вокруг собрались все мурашинские. Слышался, плачь, тут же кто-то пел, кто-то смеялся.
— Ну, земляки, не поминайте лихом. Простите, если обидел. – Игнат поклонился людям, снял вещмешок и вышел в круг. Гармонист растянул меха и «прибавил жару». Игнат, требовательный к подчиненным, неулыбчивый, и вечно отчитывающий всех, в одночасье изменился. Раскинув руки, вышел в круг, топнул и пустился в пляс. Он так притопывал, с такой силой и в такт, что люди вокруг обступили его плотным кольцом.
— Эх, Игнат Ефимович, руки-то у тебя какие… тебе этими руками да жену прижимать, а придется нынче винтовку обнимать, — с горечью заметил Матвей Ильич, которого оставили теперь вместо Игната председателем.
Звягины всей семье провожали зятя. Антонина повисла на нем, как плеть, и не отпускала, пока не раздалась команда: «по подводам!»
____________
И потянулись трудные дни опустевшей деревни, где мелькали теперь женские платки. И на ферме, и в поле, и на лесозаготовках – везде женщины. Захар Звягин тоже не попал под призыв, но работал так, будто норму за троих дали.
Тянулись холодные сибирские зимы, непредсказуемые вёсны и тяжелые дни, когда приходили горестные сообщения.
— Ох, — вздыхала Мария, поглядывая на дочь, — вроде отвело беду, так другая беда пришла. А нынче подумаешь: так ведь та беда, по сравнению с нынешней, меркнет, как огонь в печи тухнет.
За четыре года поредело Мурашино, прибавилось вдов и сирот. Но весна сорок пятого взбодрила людей, приближая победу.
Вот и Федор пришел еще в марте (из-за ранения сразу домой вернулся), а ведь его призвали, когда только восемнадцать исполнилось, а нынче бравый парень, жених нарасхват.
— Ты что же от Федора лицо воротишь? – спросила Мария повзрослевшую Ульяну. – Где еще нынче такого жениха найти? Не время, дочка, нос воротить, того и гляди, посватается.
— Да всё я, мама, понимаю, только… ну вот не знаю, не по душе что ли, ничего не чувствую…
— Какие чувства, Ульянка? Так и в девках останешься.
А через месяц вернулся Игнат Зорин. Долго всматривались женщины, кто же там идет по пыльной дороге, заметив, что один рукав гимнастерки совсем пустой. А узнав, ахнули: «Да это же наш Игнат Ефимович!»
Ему и тридцати не исполнилось, а на висках седина появилась, и руки нет.
— Здравствуйте, бабоньки! Ну, как вы тут поживаете? Мать-то моя где?
— Ох, радость какая… да на ферме она, где ей еще быть, ты иди, обрадуй ее, праздник нынче – сын вернулся.
____________
Быстро включился Игнат в работу. И на первом же собрании предложили его избрать председателем.
— Есть у нас председатель,- сказал Игнат, — Матвей Ильич колхоз всю войну тянул, так разве не достоин он на прежней должности остаться?
— Самоотвод что ли? – спросили односельчане.
— Получается, так.
Он изменился. И внешне, и характер не тот. Нет окриков, нет гордыни, что обуяла его до войны, — видно война отшлифовала его нрав.
— Здорово, Захар Архипович, — Игнат подошел первым, — вот и свиделись.
— Здорово, Игнат Ефимович.
— Да ладно, какое тут отчество, младше я тебя. Это я раньше зазнавался… я ведь всю войну про тебя думал, жалел, что прощения не попросил. Так хоть сейчас скажу: прости меня за те стожки, знал ведь, что не виновен ты…
Захар моргнул, закашлялся. – Так ведь и ты меня, Игнат, прости, это ведь я тогда стожки вывез…
— Как это ты?
— А вот так. На ферме коровенок кормить нечем, а нам указ свыше – стожки не трогать, запас так сказать. И тебе указ, и мне тоже. И я пошел против указания. – Захар снял фуражку, сжал ее в руке от переполненных чувств. – Но для себя я и клочка не взял, вот в этом нет моей вины…
— Вот так история, — сказал Игнат. – Получается, ты нашим же коровенкам и скормил… ладно, кто старое помянет… да и было это давно – еще в той жизни — до войны.
— Папка, ты чего ты с ним балаболишь? – спросил повзрослевший Колька, когда Захар отошел от Игната. — Змеюкой он был, а нынче жало ему вырвали.
Колька тут же получил подзатыльник.
— Много ты понимаешь! Жизни еще не нюхал, а уже судить берешься. Игнат Зорин на фронте жизни не жалел, вон две медали у него… и никакой он не змеюка.
— Чего ты, батя? Я прошлое вспомнил…
— А ты забудь… одно знай: ошибиться легко, исправить трудно. – Потом толкнул сына легонько в плечо: — Все хорошо, сынок, война закончилась, жить будем.
_____________
Затарахтела подвода и Ульяна, обрадовавшись, вышла навстречу. Огромные бидоны с молоком уже ждали отправки.
Игнат, привязал лошаденку, уж как смог, одной рукой, и обернулся. Ульяна, подхватив бидон, направилась к нему. – А ну погоди, давай вместе, — и он одной рукой взял, а она с другой стороны.
И пока он пододвигал бидоны, она стала отвязывать лошаденку. И вдруг почувствовала на плече его руку. Опустил он ее мягко, чтобы не напугать девушку. – А вот этого не надо, — сказал он тихо, как можно мягче, — жалеть меня не надо, сам управлюсь, хоть и безрукий…
— Я только помочь хотела.
— А ты и так помогла, — он кивнул на подводу, — все перетаскали.
И он понукнул коня. А она смотрела вслед, и сердце наполнилось жалостью. И непонятно было, отчего она его так жалеет, и что это за новое чувство в ее душе – жалость к Игнату Зорину. Мало ли фронтовиков раненых, но вот именно к нему у нее это непонятое чувство. А ведь было время, боялась его как огня, готова была в щелку забиться, чтобы на глаза не попадаться.
Несколько дней не приезжал Игнат, вместо него подростки – братья Волошины приезжали. И вот майским теплым днем, увидела Ульяна знакомый силуэт, да и как спутаешь, когда пустой рукав издалека видно.
Спрыгнул с подводы, идет навстречу и улыбается. – Война закончилась, Ульяна, конец ей треклятой. Вот только что по радио объявили, там бабы в поле поехали с песнями, а вечером столы накроют…
— Ох! — Она склонила голову ему на грудь — чего ни он, ни она не ожидали, — обняла его. — Новость-то какая хорошая, как же мы ждали…
А он, почувствовав ее дыхание, растерялся. Разве мог он мечтать, что когда-то Ульяна обнимет его. И единственной рукой обнял в ответ. – Рук не хватает, чтобы обнять тебя, — тихо сказал он.
И она, взглянув в его глаза, зашептала горячо: — Зато у меня две руки! А если на двоих, то у нас с тобой три руки! Разве нам не хватит…
И он гладил ее волосы, сняв светлый платочек, целовал ее лицо, мокрое от слез… потом прижал к себе одной рукой, так что дыхание перехватило. – Невеста моя, не отпущу! Не зря, наверное, выжил!
____________
Содержимое того сундука, что стоял у двери, Мария перебрала. Заполнила его вышитыми накидками и полотенцами, да простынями. Подушки, специально приготовленные в приданое Ульяне, связала и положила на сундук. И казалось Ульяне это приданое настоящим богатством. Но не вещам радовалась она, радовалась, что рядом ее суженый, о котором она раньше и слышать не хотела. А теперь сердце стучит, как только о нем подумает.
— А ты чего, Игнат Ефимович, медали-то снял? Награды все-таки. – Спросил Матвей Ильич, встретив бывшего председателя.
— Так не один я с наградами, чего ими звякать, — ответил он, — у меня теперь одна награда — моя Ульяна, вот кого беречь надо.
И солнце щедро светило, согревая всё вокруг, пробираясь под навесы, в окна домов, заглядывая в палисадники, напоминая людям, что жизнь продолжается… и любовь тоже.
