— Что? Снова Нюрка своих гоняет?
— Да какие они «свои»? Знамо дело – чужие, на детей пошла девка. Вон, слышь, голосит на всю деревню.
Из дома, что напротив, доносились крики: — И где же вы замызгались так? А? Супостаты эдакие, не «настираешься» на вас. А ты чего спряталась? Кобылка уж здоровая, а все отлыниваешь…
— Ох и лупит она Васькиных детей, — судачили бабы у колодца, — ох и лупит, ну прям командирша Нюрка-то.
— А Васька-то чего?
— А когда ему? Спозаранку уехал, затемно приехал. Да и чего с него взять? Он на работе, а на Нюрке всё хозяйство и дети. Не свои дети-то. Так и не родила она. Вот ведь… ухватилась за Василия-вдовца, думала своих нарожает, а оно вона как вышло.
Анна с молодых лет была девкой справной, и в годы лихолетья работала наравне с мужиками, которых в деревне осталось совсем не много. В сорок пятом пришли мужики, да не все.
Василия Волошина дождалась жена с сыном и дочкой, через год самый младший родился. А еще через два года жена умерла. Оставшись с тремя детьми, Василий, тихий и работящий мужик, растерялся. Дети смотрели на него испуганно и всё заглядывали в комнатку, где недавно еще лежала больная жена.
Надоумили Василия посвататься к Анне, что в девках засиделась. Рядом с худосочным Василием Анна была полной противоположностью: какая-то она пухлая, пышная что ли. Мать Анны, вздохнув и перекрестившись, сказала, что другого и ждать нечего. А чтобы век одной не куковать, лучше уж за Василия, он мужик добрый. А дети… дети вырастут.
Вот уже старшие дети Василия школу заканчивают. Старший Федька – лобастый, неразговорчивый, но работящий паренек, отмалчивается, когда Нюра за учебу ругает. Сама-то она толком не училась, это еще до войны было, так что по слогам только читает, да в уме цифры небольшие складывает.
— Лоботрясничать вздумал? – ругается Нюра. – А уроки кто учить будет?
— Сделал уже, могу показать.
Нюра в домашних заданиях не разбиралась, а потому проверять не бралась. На слово верила. – Иди в стайке чисти! – Командовала она.
— Алька, где тебя носит? – кричала она на Федькину сестру.
Алька тем временем заигралась на пустыре, забыв про гусят. И грузовик, мчавшийся через деревню на скорости, так и врезался в гусей. Ох, и попало Альке. Хвостала ее Нюра старой веревкой, а потом и ремнем мужниным.
Альке, конечно, было обидно. Но и гусят тоже было жалко. Знала и понимала, какой труд – вырастить их. И ведь доверила Нюра ей гусят, наказав, чтобы не отходила а она побежала играть с девчонками…
Младший Юрка – тот вообще сорванец, на него одежды не напасешься, вечно с дырками приходил. Выдаст ему Нюра по первое число, а он орет, убегает, прячется.
А вечером снова вся семья в сборе. Отец за столом, дети рядом и на столе ужин, приготовленный Нюрой.
И только лягут все спать, как садится она к лампе и штопает детскую одежду, которой на всех не хватало тогда. А утром – чистое – нате вам, только не рвите, обормоты эдакие.
Первым из дома уехал Федька. Нюра перед отъездом притихла, сидела, поглядывая на него, искала слова, как бы правильно сказать. – Ты вот чего, Федя, учись там… и ешь хорошо, не голодай. Мы с отцом поможем. Сначала ты свою учебу «кормишь», а потом профессия тебя кормить будет.
Василий усмехался. – Ага, гляди, прохвессором станет…
— Ну уж хватил, — упрекала Нюра, — в училище поступил и то хорошо.
Следом, через два года, уехала Алька. И снова Нюра, сжав губы, смотрела на нее (ну не умела она говорить ласковых слов. Отчитывать и командовать умела, а приласкать… как-то не дано было). – Приезжай чаще, — наказывала Нюра, — да не теряй голову, парни-то ушлые, глазливые, обшарят тебя глазами… ты уж присмотрись, зря что ли я тебя гоняла… пусть впрок пойдет мое ученье.
И Фёдор, и Алевтина после учебы устроились работать в городе. А вскоре и младший Юрка уехал получать профессию.
Нюра, а в деревне ее давно уже звали Волошихой, совсем пригорюнилась. С непривычки сидела у окна, слушая тишину дома. Потом шла управляться. Василий также поздно приезжал, в деревне-то много работы. Чабанил он. Пастух по-нашему.
И горько было Нюре, что дети Василия выросли. И что общих-то детей у них не было. Как говорят бабы в деревне: «пустая» она, вот и растит не своих.
Когда в семье старшего сына Фёдора родился первенец, Нюра, растерявшись, долго сидела на своем старом сундуке. А потом они приехали с малышом, и она держала на руках крохотный комочек, боясь дышать на него. Дети-то Василия ей не в пеленках достались, уже бегали, разговаривали, когда она к ним в дом переехала. А тут кроха такая, еще света белого не знает.
Алевтина тоже вскоре замуж вышла и дочку родила. И Нюра теперь каждый выходной ждала детей в гости, чтобы взглянуть на внуков.
— Да погоди, мам, подрастут, накомандуешься еще, — усмехнулась Алевтина, не забыв, как гоняла их приемная мать.
— Нет уж, это вы сами учите уму-разуму, ваши дети, вот и учите, — говорила Нюра, — а я уж так… присмотрю какой раз.
Лет через семь «какой раз» превратился на всё лето. Василий и Нюра принимали внуков. Василий, как всегда молчаливый, но добрый, а Нюра – громкоголосая, настоящий командир в юбке.
Прошло еще десять лет.
Вот и внуки выросли, реже стали приезжать в деревню. И только младший сын Волошиных Юрий привозил погостить своего шестилетнего Олежку.
Нюра еще больше раздобрела, почти круглая стала, но еще сноровка есть: и в огороде, и с коровой управляется, и на стол всегда есть, что поставить.
Проводив Олежкиных родителей в город, Нюра с внуком стоят на пристани, где еще бабенки собрались. Вечерело. И было еще время перекинуться новостями.
— Куды побёг? – кричит она внуку. – Не вертись, а то свалишься в воду, горе луковое…
А он, вертлявый, носится по пристани, то камешки в воду бросает, то сапожками резиновыми в воду ступит (дело хоть и летом, но после дождя было). – Иди сюды! – Зовет Нюра. – Сними ты этот «скафандер», — она пытается расстегнуть ему болоньевый плащик.
Олежка упирается. – Неа, я космонавт.
— Тьфу ты, ну лети, космонавт луковый, — ворчит она.
Потом по привычке, подбоченившись, рассказывает. – Наготовила значит я: борщ стоит в сенцах, кашу утром сварила, блинов напекла, котлеты сделала… а он заявляет: — А я дома колбасу с картошкой ем. Во как! Колбасный какой. Кое-как уговорила эту шемелу, — она показала на Олежку, — поесть. А то ведь носится, а силы откуда брать, ежели не евши…
— Нюра, а как там дети-то? Как Федор, как Алевтина, Юрий как? – спросила бабка Евдокия.
— Да слава Богу, Федя хорошо живет. А Алевтина так уж мастером на фабрике, во как, старшие у них уж поступать будут… ага, как же без учебы… А Юра, вот же, уехал с женой домой, ага, хорошо живут.
Олежка тем временем все-таки подчерпнул воды в резиновые сапожки.
— Ах ты, шемела, ах ты, стервец такой, ну никак отпускать от себя нельзя! Пойдем домой! Сушиться будешь!
И Олежка послушно подбежал к ней. Взяв его за руку, повела домой и ворчала, что так и простыть можно. А он шел, подпрыгивая от своей, только ему известной детской радости.
Нюра остановилась, вспомнив что не попрощалась. – Забыла «подосвиданькаться», — сказала она, — пойдем мы, сушить надо парнишку. Да квашню завести хочу, мои-то, старшие, на выходные приедут…
И она пошла, немного грузная, слегка переваливаясь с бока на бок, но не отпуская внука. И кто теперь мог сказать, что не свои они ей. Конечно свои. А внуки – особенно.
