Шесть лет брака пролетели, как один миг. Для Алины эти годы были отмечены не только любовью к мужу, но и тихой, выматывающей драмой, которую она тщательно скрывала даже от себя самой.
Каждый месяц начинался с надежды, а заканчивался горьким разочарованием и слезами в ванной комнате, чтобы не услышал Кирилл. Они прошли все возможные обследования — оба, скрупулёзно, сдавая анализы и выслушивая вердикты врачей, которые раз за разом звучали как приговор: «Причины неясны. Пока помочь ничем не можем. Зачатие возможно, ждите».
Ждать Алина устала. Её материнский инстинкт, долго дремавший, проснулся с такой яростью, что ночами ей снились детские голоса и тепло маленького тельца на руках. Она начала покупать и прятать в шкаф детские вещички — крошечные носочки, розовые бодики. Это была её тайная сторона жизни.
— Кирилл, нам нужно поговорить, — сказала она однажды вечером, когда муж, уставший, развалился на диване с газетой. Голос её звучал твёрдо.
Кирилл опустил газету, встревоженный её тоном. Он знал эту интонацию — значит, дело серьёзное, значит, она долго копила в себе какую-то мысль.
— Говори, солнышко. Я весь внимание.
— Я больше не могу так. Ждать, надеяться, каждый месяц сходить с ума. Я… я нашла выход.
Она сделала паузу, собираясь с духом, глядя прямо в его карие глаза.
— Я хочу взять ребёнка из детдома. Отказника. Малышку. Я уже всё узнала. Есть девочка, трёх месяцев, её мама… её мама просто не забрала ее из роддома. Мы можем… мы можем дать ей семью.
Кирилл молчал. Он отвёл взгляд в окно, где наступали ранние мартовские сумерки. Потом медленно, взвешивая каждое слово, произнёс:
— У меня тоже была эта мысль. Давно. Но я боялся тебе предложить. Думал, ты ещё надеешься на своего… на чудо.
— Чудес не бывает, — резко перебила Алина. — Бывают решения. Ты согласен?
Он встал, подошёл к жене, обнял её напряжённые плечи.
— Конечно, согласен. Если это сделает тебя счастливой. Чужих детей не бывает. Неважно, кто ребенка родил, если он станет нашим.
Алина расплакалась слезами облегчения. Муж держал её в объятьях, гладил по волосам и думал о том, как изменится их тихая, упорядоченная жизнь. Страшно было, но видеть, как пожирает себя жена еще страшнее.
***
Мариночку привезли домой в ясный майский день. Она была крохотным, тёплым комочком в голубом конверте, с взъерошенными светлыми волосиками и невероятно синими, как васильки, глазами. Эти глаза смотрели на новый мир с бездонным, младенческим спокойствием. Алина не выпускала её из рук весь день, боялась даже положить в кроватку, как будто девочка могла испариться, оказаться сном. Кирилл стоял рядом, неуклюже держа бутылочку со смесью, и в его сердце, к его собственному удивлению, тоже что-то ёкнуло, что-то нежное, отцовское.
Жизнь закрутилась вокруг нового центра вселенной. Кирилл, прежде задерживавшийся на работе, теперь нёсся домой сломя голову, оправдываясь перед начальством «семейными обстоятельствами». Он сам гулял с коляской по парку, гордо кивая таким же молодым отцам, кормил Марину с ложечки кашей. Алина вернулась к жизни. Она пела, убираясь в доме, разговаривала с дочкой без умолку, покупала ей платья, банты, игрушки — всё самое красивое, что могла найти.
Однажды ночью, когда девочка, наконец, уснула после долгих вечерних капризов, Алина спросила, прижавшись к плечу мужа:
— Кирилл… А мы ей когда-нибудь… расскажем?
Он помолчал, закуривая сигарету у открытой форточки. Отблеск зажигалки осветил его серьёзное лицо.
— Надо рассказывать, обязательно. Когда подрастёт, поймёт. Тайны имеют свойство всплывать в самый неподходящий момент. Кто-то из знакомых проболтается, какая-нибудь сплетня… Лучше пусть узнает всё от нас.
— Но она же наша, по всем ощущениям! — прошептала Алина, и в голосе её послышалась паника. — Зачем ей знать? Она будет страдать, искать этих… этих людей.
— Она наша, — твёрдо сказал Кирилл, затушив сигарету. — Но правда важна. Мы её взяли и любим, как родную. Это и есть самое главное. А остальное… жизнь покажет.
Алина вздохнула и притворилась, что согласна. В душе же она дала себе слово: никогда. Никогда не разрушать этот хрупкий мир, который она с таким трудом выстроила. Марина будет просто её дочерью и точка.
***
Годы текли, как вода в спокойной реке. Маринка росла милой, голубоглазой девочкой. Она была очень привязана к матери, буквально не отходила от неё ни на шаг. В садик её устроили в три года. Алина, выйдя на работу, сгорала от тоски до обеда, а потом мчалась за дочкой. Она по-прежнему души в ней не чаяла. Игрушки, платья, украшения — у Марины было всё, что она ни пожелает. Комната девочки напоминала филиал магазина детских товаров.
Кирилл поначалу умилялся, но постепенно начал беспокоиться.
— Аля, ты её совсем избалуешь. Смотри, она уже не может долго играть одной игрушкой, подавай ей новую куклу. Вчера я видел, как она старую, совсем хорошую, просто выбросила в мусор, мол, надоела.
— Ну и что? — отмахивалась Алина, завязывая дочке очередной бант. — У нас одна дочь. Пусть радуется. Я так мечтала её баловать…
— Баловать и развращать — разные вещи, — хмурился Кирилл, но его ворчание тонуло в потоке материнской любви.
Он пытался быть строже. Устанавливал правила: уроки делать вовремя, посуду после себя мыть, игрушки убирать. Но стоило ему повысить голос, как Маринка бежала к матери, заливаясь слезами. Алина тут же брала дочку под защиту.
— Кирилл, да что ты пристал к ребёнку! Накричал так, что она вся дрожит! Иди ко мне, доченька, не слушай папу, он сегодня злой…
И дочка, пряча лицо в материнской кофте, бросала на отца взгляд, в котором читалось уже не детское озорство, а что-то вроде плохо скрытого торжества. Кирилл отходил, чувствуя себя тираном. Он ловил себя на мысли, что между ним и дочерью растёт невидимая, но прочная стена, а Алина, сама того не желая, становится её строителем.
Школа стала катастрофой. Марина училась спустя рукава. Тетради её пестрели грязью, двойками и язвительными замечаниями учителей. Домашние задания она упорно не делала, дожидаясь матери.
— Мама придет, поможет. С мамой веселее, — заявляла она, хотя Алина сто раз говорила делать уроки самостоятельно.
Алина, смертельно уставшая после работы, садилась с ней за стол и терпеливо, час за часом, разжевывала азы математики и правила русского языка. Кирилл возмущался:
— Ты делаешь ей медвежью услугу! Она же совсем разучится думать своей головой! Пусть получит двойку, зато поймёт!
— Не смей так говорить! — огрызалась Алина. — Она же ребёнок, ей трудно! Надо поддержать!
— Поддержать — это сесть рядом и объяснить, что не поняла. А не решать за неё все задачи, это не поддержка. Ты её просто калечишь своей гиперопекой!
Ссоры становились чаще и жарче. Марина мастерски играла на противостоянии родителей. Отцу она отвечала односложно, с опаской, мать же вовсю использовала как безотказный банкомат и щит.
— Мам, купи мне новые джинсы, вот такие, с заклепками. У Катьки есть, а я что, хуже?
— Хорошо, доча.
— Мам, телефон уже старый, все смеются. Нужен новый, последней модели.
— Доченька, он же у тебя всего полгода… Да и денег сейчас…
— Ма-а-ам! Если через неделю у меня его не будет, я вообще в школу не пойду! Или уйду из дома!
И Алина, бледнея от ужаса при словах «уйду из дома», лезла в долги, отказывала себе в самом необходимом, лишь бы у дочери было не хуже, чем у других. Вернее, чем у этой самой Катьки, чьё существование, как казалось Кириллу, было придумано исключительно для вымогательства.
Когда Марине исполнилось пятнадцать, в ней проснулась откровенная, почти животная жадность к жизни — но не к учёбе, не к развитию, а к вещам, развлечениям, острым ощущениям. Она красилась как пугало, носила вызывающую одежду, грубила учителям. Домашние обязанности для неё перестали существовать. Она могла устроить в своей комнате свинарник, а на замечание матери огрызнуться:
— Сама убери, если тебе не нравится!
Алина только вздыхала и шла убираться, мыть посуду за дочерью, утирая украдкой слёзы. Кирилл же терял последние остатки терпения. Однажды, застав дочь за тем, как она, развалясь перед телевизором, жуёт чипсы и роняет крошки прямо на ковёр, он взорвался:
— Марина! Немедленно убери за собой и садись за уроки! Слышишь?!
— А ты кто такой, чтобы указывать? — лениво, не глядя на него, процедила она. — Не нравится — не смотри.
Кирилл шагнул к ней, сжав кулаки. Он не собирался её бить, но жест был угрожающим. Марина вскочила, её лицо исказила злая гримаса.
— Только тронь! Я в полицию позвоню! Скажу, что ты пристаешь ко мне! Я знаю, что ты мне не родной отец. Давно знаю, что вы удочерили меня, — выкрикнула она с такой ледяной ненавистью, что Кирилл отшатнулся, словно от удара.
В ту ночь он долго курил на кухне. Алина вышла к нему, заплаканная.
— Кирилл, она просто переходный возраст… У всех так…
— Нет, Алина, не у всех так, — глухо произнёс он. — У всех бывают капризы, протесты. Но не такая… такая жестокость. Она тебя в упор не видит, как человека. Ты для неё функция. Функция «дать денег», «разрешить», «покрыть». — Он сделал долгую паузу. — Знаешь, я иногда думаю… Мы не знаем, кто её родители, что за гены в ней сидят. Может, мы забрали в дом не просто ребёнка, а мину замедленного действия.
Алина ахнула и зажала ему рот ладонью.
— Не смей! Никогда не смей такое говорить! Она наша дочь!
Он не стал спорить. Бесполезно. Видел, что жена живёт в своей сказке, отказываясь видеть чудовище, которое они оба, сами того не ведая, вырастили.
Взрыв произошёл через год. Кирилл вернулся с работы раньше обычного. Алины ещё не было. Из комнаты Марины доносилась приглушённая музыка. Он постучал, но ответа не последовало. Он толкнул дверь.
Комната была в полумраке, шторы задёрнуты. В воздухе витал тяжёлый, сладковатый запах духов и чего-то ещё, кажется, спиртного. Марина сидела на краю кровати. Вернее, не сидела, а позировала. На ней было что-то вроде полупрозрачного пеньюара, лицо было густо накрашено. Она снимала себя на камеру телефона.
— Папочка… Заходи, не стесняйся, — голос её звучал хрипло, нарочито соблазнительно.
Кирилл остолбенел в дверях, мозг отказывался воспринимать картинку.
— Ты… ты что это делаешь? Уроки делай. И оденься немедленно!
— А что такое? — Она встала и медленно, с покачиванием бёдер, двинулась к нему. — Я заболела, у меня температура… Хочешь, потрогаешь лобик? Или… послушаешь, как сердце бьётся?
Она подошла вплотную, и он почувствовал запах вина от дыхания девушки.
— Пап… Кирилл… Взгляни на меня. Я уже не девочка, я женщина. Красивая, молодая… Тебе разве не скучно со своей занудной Алиной? Мы можем… можем иметь свою тайну…
Она прижалась к нему всем телом, обвила руками его шею. Кирилл, ошеломлённый, отпрянул, но она, словно пиявка, повисла на нём. Её накрашенные губы искали его губ.
— Ну же… не сопротивляйся… Я знаю, ты хочешь…
В этот момент в проёме двери, бледная как полотно, застыла Алина. Она смотрела на эту сцену широко раскрытыми глазами, в которых медленно угасал последний проблеск разума.
Марина моментально отскочила от отца, её лицо мгновенно перестроилось в маску ужаса невинной жертвы.
— Мама! Спаси! Он… он меня силком… заставил накраситься… хотел изнас.ило.вать! — она заголосила, искусно выдавливая слёзы.
Кирилл, наконец придя в себя, двинулся к дочери. Вся ярость, все годы беспомощности и отчаяния вырвались наружу. Он не сдержался и дал ей звонкую, оглушающую пощёчину.
— Молчи, гадина! — прохрипел он.
Марина с визгом шлёпнулась на кровать. Алина, словно просыпаясь, шагнула вперёд. Но её взгляд был направлен не на дочь, а на мужа. В её глазах бушевала буря — боль от предательства, крушение всего мира.
— Вон, — тихо сказала она Кириллу. — Вон из дома, и чтобы духу твоего здесь не было.
Он попытался что-то сказать, протянул к жене руку, но увидел в её взгляде такую непроницаемую стену ненависти и боли, что слова застряли в горле. Он развернулся и ушёл, хлопнув входной дверью. Навсегда.
***
Последующие годы стали для Алины сущим адом. Марина, почувствовав полную безнаказанность, словно сорвалась с цепи. Учёбу она забросила окончательно. Дом превратился в притон. Каждый вечер — шумные компании, пьянки, громкая музыка до утра. По квартире шатались незнакомые парни с затуманенными глазами, в воздухе постоянно висела вонь табака, алкоголя и чего-то ещё, от чего кружилась голова. Деньги исчезали из кошелька Алины мгновенно. Попытки возразить заканчивались дикими скандалами. Марина орала, ломала мебель, угрожала.
— Ты мне должна! Ты меня родила? Нет! Ты меня купила, как собаку! Так обеспечивай, если удочерила. Ищи вторую работу, воруй, продай почку — мне плевать!
Однажды вечером, когда у Алины после оплаты коммуналки не осталось ни копейки, Марина с двумя своими «друзьями» потребовала денег. Алина, обессиленная, просто покачала головой.
— Нету, Марина. Совсем. Дождись зарплаты, или найди подработку сама. Тебе восемнадцать.
— Как это нету? — девушка зверела на глазах. — Ты врёшь! А я не собираюсь работать.
Она рванулась к матери, стала шарить по её карманам. Алина попыталась оттолкнуть её. И тогда один из парней, коренастый, с пустыми глазами, двинулся вперёд.
— Бабулька не понимает по-хорошему, — буркнул он и со всей дури ударил Алину кулаком в живот.
Она согнулась, потеряв дыхание. Посыпались удары ногами, кулаками. Мир поплыл, зазвенел, почернел. Последнее, что она услышала, был весёлый, звонкий смех собственной дочери.
***
Кирилл в это время выходил из роддома. На руках у него, туго завёрнутый в голубое одеяло, спал крохотный человечек — его сын, Артём. Его кровь, его плоть. Радость была отравлена ядом невыносимой потери.
Света — та женщина, что встретилась в момент жуткого отчаяния, дала приют, тепло, а потом и любовь, — не пережила родов. Слабое сердце не выдержало и он остался один. С малышом на руках и с пустотой в душе, которую не могла заполнить даже эта новая, хрупкая жизнь.
Он приехал в её маленькую однокомнатную квартиру. Его встретила мать светы, заплаканная, но собранная женщина. Она молча взяла внука на руки, и Кирилл увидел в её глазах то же самое одиночество, что было в нём самом.
И тут зазвонил телефон. Он взял трубку.
— Алло? — голос срывался до шёпота, но он узнал его сразу. Сердце упало в пятки.
— Алина?
— Кирилл… прости… — в трубке послышались всхлипы. — Я в больнице… Она… они… избили… Кирилл, прости, что не поверила тогда… Я ослепла… Я…
Он не помнил, что говорил. Помнил, как бросил трубку, схватил куртку и выбежал на улицу, крикнув тёще, что будет к утру. Он нёсся по ночному городу, нарушая все правила, и думал только об Алине. Он никогда не переставал любить первую жену. Со Светой сошелся от отчаяния, но никогда и намеком не давал понять, как скучает по Алине.
Вид её в больничной палате был хуже любого кошмара. Лицо распухшее, в синяках, рука в гипсе, глаза — две щёлочки, полные страдания и бесконечного стыда.
— Кирилл… — она попыталась улыбнуться. — Видишь, к чему я пришла… Своей слепотой. Она… она ведь не виновата, наверное. Мы не смогли… не сумели…
Он сел на край кровати, взял её здоровую руку. Она была ледяной.
— Всё, Аля. Всё кончилось. Ты со мной.
— Но у тебя… беременная жена… твоя жизнь…
— Моя жизнь там, где ты, — перебил он грубо, потому что иначе голос бы дрогнул. — Марина… Светы… её нет. Остался малыш, Артём. Ему нужна мама. А мне… мне нужна ты. Если, конечно, ты примешь нас…
Она заплакала тихими, исцеляющими слезами. Он обнял её осторожно, боясь сделать больно, и впервые за много лет почувствовал, как ледяная пустота внутри начинает заполняться теплом.
***
Через месяц Алина выписалась. Мать Светланы, может и сердилась, что зять так быстро заменил ее дочь, но виду не подала. Она и сама была еще не старой женщиной и у нее была своя жизнь. Она уехала.
Они остались одни. Втроём. Маленький Артём стал цементом, который скрепил их разбитый мир. Он лепетал «мама», глядя на Алину, и цеплялся за палец Кирилла своей крепкой ладошкой. Они начали всё с чистого листа. Без тайн, без недомолвок, без призрака безумной девочки с васильковыми глазами, которая однажды пришла в их дом и чуть не разрушила его.
О Марине они ничего не знали. Слухи доходили, что она уехала куда-то на юга с перекупщиком машин, потом будто бы мелькала в криминальных сводках. Но они не искали этих новостей. Они лечили свои раны заботой друг о друге и звонким смехом сына, который рос на удивление спокойным и ласковым малышом.
Как-то раз, в прощёное воскресенье, они стояли на балконе, кутаясь в один плед. Артём спал в комнате, а душе было непривычно светло и мирно.
— Прости меня, Кирилл, — тихо сказала Алина. — За всё.
— Я тебя простил тогда же, в тот вечер в больнице. А себя ты простила?
Она задумалась, глядя на первые звёзды.
— Думаю, да. Потому что иначе не имела бы права на всё это, — она кивнула в сторону комнаты, где спал сын. — Это наше прощеное воскресенье.
Он молча обнял её крепче. Внизу, в сыром февральском воздухе, гудел город — равнодушный, живущий своей жизнью. А у них здесь, на этом балконе, была своя маленькая вселенная. Со своими ранами, которые стали шрамами, и своей надеждой.
