До сих пор вспоминаю тот день. 3 октября. Дождь стоял стеной, а в моей жизни было всё так… понятно, что ли? Работа в издательстве, съёмная квартира с вечно протекающим краном, кот Гришка с ободранным ухом. И Машка — моя младшая сестра, которая с детства была для меня второй половинкой. Она — солнце, я — сумерки. Она — смех, я — та, кто всегда всё планирует. Всегда так было.
А потом раздался телефонный звонок.
Ненавижу больницы. Этот запах… Смесь хлорки, отчаяния и странного, почти стерильного страха. Машка сидела в коридоре, сгорбившись, будто пыталась занимать как можно меньше места в этом мире. Её волосы — пышная русая копна, которой я всегда завидовала — свисали неопрятными прядями, закрывая лицо.
— Маш…
Она подняла голову. Глаза красные, опухшие.
— Лен, я их видела. Они… они совсем не похожи на себя.
Я села рядом, обняла её за плечи. Такие худенькие — когда она успела так исхудать? Мы ведь виделись всего месяц назад. Господи, целый месяц. Когда это мы начали видеться так редко?
— Доктор сказал, что они покинули мир мгновенно, — голос Машки звучал как у маленькой девочки. — Знаешь, я почему-то сразу об этом подумала — что им не было больно.
Я кивнула, не в силах произнести ни слова.
Авария на трассе. Встречная полоса. Грузовик, водитель которого уснул за рулём. Такие банальные обстоятельства для такой чудовищной потери. Папа и мама возвращались с дачи — собирали последние яблоки в этом сезоне. Мама, наверное, планировала варенье варить… Она всегда варила яблочное варенье в октябре.
— А помнишь, как папа учил нас кататься на велике? — вдруг спросила Машка, глядя в стену.
И меня прорвало. Я заплакала — громко, навзрыд, как не плакала с тех пор, как мне было двенадцать и я сломала руку, упав с того самого велосипеда. Папа тогда нёс меня на руках до самой больницы, приговаривая: «Ну-ну, Леночка, потерпи, моя храбрая девочка».
Машка обнимала меня, а я ревела, уткнувшись ей в плечо. В тот момент мне казалось, что вместе мы как-нибудь справимся. Должны справиться.
Мы и представить не могли, что ждёт нас впереди.
— Дом в Сокольниках переходит в равных долях дочерям покойных — Елене Сергеевне и Марии Сергеевне Алексеевым…
Нотариус — сухонький старичок с залысинами и очками на цепочке — монотонно бубнил, а я пыталась осознать происходящее.
Дом. Родительский дом, в котором мы выросли. Старый, двухэтажный, с протекающей крышей и садом, где стояла та самая яблоня, с которой папа каждый год собирал урожай. Дом, из которого я сбежала в восемнадцать, поклявшись себе, что никогда туда не вернусь.
— Лен, ты слышала? — Машка дёрнула меня за рукав. — Нам дом остался.
— Да, я слышала.
— И что будем делать?
Я пожала плечами. Что тут можно сделать? Продать, конечно. Разделить деньги — и разойтись по своим жизням. У Машки муж, у меня… ну, Гришка с ободранным ухом. У каждого своя жизнь.
Но вслух я этого не сказала.
Мы решили встретиться на выходных в родительском доме — разобрать вещи, решить, что делать дальше. Всю дорогу от метро я шла медленно, оттягивая момент, когда придётся переступить порог.
Странно, да? Тебе тридцать два, ты взрослая самостоятельная женщина, а всё равно боишься войти в дом своего детства, как будто тебе снова шестнадцать и ты прогуляла уроки.
Машка уже была там — я увидела её фигурку в окне кухни. И что-то кольнуло меня в груди. Ревность? Зависть? Она всегда была папиной любимицей. Мамина дочка, папина лапочка. А я… я просто была старшей. Той, от которой всегда ждут большего.
— Привет! — Машка выскочила на крыльцо, едва я подошла к калитке. — Представляешь, я нашла наши старые фотоальбомы!
Её глаза лихорадочно блестели. Она всегда так реагировала на стресс — становилась гиперактивной, суетливой. Я же, наоборот, словно замерзала изнутри.
— Здорово, — натянуто улыбнулась я. — С чего начнём?
— Может, чаю сначала? Я включила чайник.
Мы сидели на кухне — маленькой, уютной, с выцветшими занавесками в мелкий цветочек. Мама обожала эти занавески, отказывалась менять, сколько бы мы с папой ни предлагали купить новые. «У этих душа есть», — говорила она. Я никогда не понимала, как у куска ткани может быть душа. Теперь, глядя на эти потёртые цветочки, я вдруг поняла — может.
— Помнишь, как мы тут играли в прятки? — Машка обвела кухню взглядом. — Я всегда пряталась под столом, а ты делала вид, что не можешь меня найти.
— Да, — я почувствовала, как губы сами собой растягиваются в улыбке. — А помнишь, как ты залезла в шкаф в гостиной и застряла там?
— А папа разобрал полки, чтобы меня вытащить! — рассмеялась она. — Мама так ругалась!
Мы проговорили весь вечер, вспоминая детство, листая альбомы, перебирая старые игрушки, которые родители бережно хранили на антресолях. Это было… почти хорошо. Почти как раньше.
А потом пришла пора обсуждать будущее дома.
— Я думаю, нам стоит его продать, — сказала я, стараясь говорить спокойно. — Разделим деньги — и всё.
Машка смотрела на меня так, будто я предложила сжечь дом дотла.
— Продать? — её голос дрогнул. — Лен, ты серьёзно?
— А что ты предлагаешь? Тебе он зачем? У тебя квартира в Москве, муж, работа…
— Именно поэтому! Мы с Димой давно хотели перебраться за город. И тут такая возможность — дом с садом, недалеко от метро…
У меня внутри что-то оборвалось.
— То есть, ты хочешь жить здесь? С Димой?
Не знаю, что она услышала в моём голосе, но её взгляд вдруг стал настороженным.
— А почему нет? Это же наш дом, Лен.
— Нет, Маш. Это родительский дом. И он достался нам обеим. Если ты хочешь здесь жить — выкупи мою долю.
Она отшатнулась, будто я ударила её.
— Выкупить? Да где я такие деньги возьму?! Ты же знаешь, что Дима только начинает своё дело, у нас каждая копейка на счету!
— Не мои проблемы, — отрезала я и тут же пожалела о своих словах. Но было поздно.
Машкины глаза наполнились слезами.
— Ты… ты всегда была такой! Даже в детстве! «Это МОЯ игрушка», «Это МОЯ книжка»… Ничем не хотела делиться!
— Я?! — я задохнулась от возмущения. — Да я всю жизнь только и делала, что уступала тебе! Потому что ты младшая, потому что тебя все жалели, потому что «Леночка, ты же старшая, ты должна понимать»!
Мы орали друг на друга посреди кухни, где ещё месяц назад мама пекла свои знаменитые пироги. Вряд ли эти стены когда-то слышали такие слова — злые, ядовитые, выплёскивающие всё то, что копилось годами.
Я ушла тем же вечером. Хлопнула дверью, проглотив слёзы, и почти бегом помчалась к метро. Глупо, по-детски — но я не могла иначе. Не могла видеть, как Машка стоит на пороге НАШЕГО дома и смотрит на меня глазами побитой собаки.
Домой вернулась за полночь. Гришка встретил меня недовольным мяуканьем — я забыла его покормить утром.
— Ну прости, прости, — я насыпала ему двойную порцию корма и рухнула на диван.
Телефон разрывался от Машкиных звонков, но я не брала трубку. Не хотела слышать её голос, не хотела снова ругаться, не хотела… ничего не хотела. Просто лежала и смотрела в потолок, пытаясь понять, когда же мы с сестрой стали чужими друг другу.
В детстве мы были не разлей вода. Пусть я и ревновала её к родителям, пусть и злилась иногда — но она была моей младшей сестрёнкой. Той, кого я защищала от дворовых хулиганов. Той, кому помогала с домашкой. Той, с кем мы шёпотом делились секретами после отбоя.
А теперь? Теперь мы вцепились друг другу в глотки из-за недвижимости. Как будто этот дом важнее всего, что между нами было…
Через неделю позвонила мама Машкиного мужа.
— Лена, девочка моя, — её голос звучал устало и обеспокоенно. — Ты знаешь, что Маша в больнице?
У меня сердце ушло в пятки.
— Что с ней?!
— Нервный срыв. Врачи говорят — последствия стресса. Сначала родители, потом эта история с домом…
Я не дослушала — бросила трубку и помчалась в больницу. Всю дорогу ругала себя последними словами. Какая же я дура! Машка всегда была чувствительной, ранимой. Конечно, она тяжелее переживает уход родителей! А я со своими претензиями, со своей чёртовой ревностью…
Она лежала в палате — бледная, осунувшаяся, с погасшим взглядом. Увидев меня, попыталась улыбнуться — но вышла лишь жалкая гримаса.
— Привет, старшая…
Я упала на колени возле её кровати и разрыдалась, уткнувшись лицом в больничное одеяло.
— Прости, прости, прости меня, Машка! Какая же я дрянь…
Она гладила меня по голове, как маленькую.
— Ну что ты, Ленок… Я сама хороша. Наговорила тебе всякого…
Мы плакали вместе — как в детстве, когда делили одну беду на двоих. И постепенно что-то оттаивало между нами. Что-то важное, чему я даже не знала названия.
— Знаешь, я думала о доме, — сказала Машка, когда мы сидели в больничном саду неделю спустя. — Может, нам не стоит его продавать?
Я нахмурилась:
— То есть?
— Может, нам стоит там… жить? Вместе.
Я рассмеялась:
— Ты шутишь? Мы же поубиваем друг друга!
— Не обязательно, — она улыбнулась — той самой солнечной улыбкой, которую я так любила в детстве. — Дом большой, места хватит всем. Тебе, мне, Диме… даже твоему облезлому Гришке!
— Он не облезлый! — возмутилась я. — Он… бывалый.
Мы рассмеялись — легко, свободно, как не смеялись уже много лет.
— А знаешь, — я вдруг поймала себя на том, что идея мне нравится, — может, и правда попробуем? Дом требует ремонта — одной тебе не справиться.
— Ремонт — это к Димке, — махнула рукой Машка. — А вот сад… Ты же всегда любила возиться с растениями!
— Да уж, — я вспомнила наш детский «огород» в дальнем углу сада, где мы пытались выращивать морковку и редиску. — Только в этот раз без экспериментов с сорняками, хорошо?
— Договорились!
Прошло полгода. Дом преобразился — новая крыша, свежая краска, отремонтированное крыльцо.
Дима оказался мастером на все руки, а я обнаружила в себе талант к ландшафтному дизайну. Машка колдовала на кухне — она унаследовала мамин дар готовить так, что пальчики оближешь.
Иногда мы ссорились — конечно, куда без этого. Но теперь наши ссоры заканчивались смехом, а не слезами. Мы научились уступать друг другу, находить компромиссы, ценить то, что нас объединяет.
Сегодня утром я сидела на веранде с чашкой кофе, наблюдая, как Машка возится с клумбой. Гришка — всё такой же бывалый, но уже с двумя целыми ушами — грелся на солнышке рядом. На крыльцо вышел Дима, зевая и потягиваясь.
— Доброе утро, семейство! Что на завтрак?
— Блинчики! — крикнула Машка из сада. — Лена обещала!
Я закатила глаза, но улыбнулась. Вот так всегда — сначала пообещаешь, потом делаешь. История моей жизни с младшей сестрой.
— Иду-иду, — я поднялась и, проходя мимо фотографии родителей на стене, на секунду задержала взгляд.
Спасибо вам. За дом. За то, что снова свели нас с Машкой вместе.
Потому что иногда наследство — это не просто имущество. Иногда это шанс вернуть то, что казалось безвозвратно потерянным.
Знаете, люди часто говорят: «Кровь гуще воды». Имея в виду, что семейные узы сильнее всего остального. Но мало кто знает полную версию этой поговорки: «Кровь завета гуще воды чрева». Что означает: связи, которые мы создаём осознанно, иногда крепче тех, что даны нам по рождению.
Мы с Машкой — исключение. Потому что для нас кровь и завет — одно и то же. Мы выбрали быть семьёй. Выбрали каждый день, заново и заново.
И знаете что? Это самый важный выбор в моей жизни.
Даже если иногда она доводит меня до белого каления своей привычкой разбрасывать везде носки!
