На самой окраине промышленного города, в серых пятиэтажках жили две девочки – Лена и Катя. Их дружба зародилась в первом классе, когда Лена поделилась с Катей половинкой яблока. С тех пор они были неразлучны.
Их семьи жили в одном подъезде, на разных этажах, и обстоятельства их жизни на первый взгляд были похожи – обе росли без отцов. Но на этом сходство заканчивалось.
Мать Лены, Тамара Ивановна, была женщиной, которую жизнь перемалывала без остатка. Она работала штамповщицей на заводе днём, а по вечерам мыла полы в школе. Возвращалась домой затемно, с лицом серым от усталости. Вся её жизнь была замкнутым кругом: дом–работа–дом. Никаких радостей, никаких «для себя». Когда в конце месяца выдавали премию в сто рублей, она покупала в «Красном октябре» плитку шоколада «Алёнка», пачку печенья «Юбилейное» и конфеты. Всё это отдавалось Лене без единой крошки для себя.
— Мам, а ты? — спрашивала маленькая Лена.
— Я взрослая, мне не надо, — отмахивалась Тамара Ивановна, заваривая самый дешёвый чай. — Тебе нужнее.
Лена росла с гордым знанием: мама живёт только ради неё. Её жертва была тотальной и всеобъемлющей. Лена хвасталась Кате:
— Моя мама ради меня горы свернёт! Вот вчера, знаешь, я сказала, что хочу на курсы английского, а они платные. Она взяла ещё одну подработку – теперь по субботам моет полы в конторе. Никто так не сможет!
Катя слушала, кивала, но внутри что-то ёкало. Её мама, Светлана Петровна, была другой. Она работала бухгалтером на местном заводе, работа была нервная. Приходя домой, или падала сразу на диван, или заходила на кухню, ставила на плиту чайник и говорила:
— Девчонки, час тишины. Мне нужно прийти в себя.
Она заваривала чай с мятой, купленной на рынке, включала на стареньком магнитофоне кассету с Высоцким или «Машиной времени», садилась в кресло у окна и закрывала глаза. Катя с младшей сестрёнкой Олькой знали – этот час неприкосновенен. Поначалу Кате казалось это диким, даже обидным. Особенно когда она возвращалась от Лены, где Тамара Ивановна, кашляя от усталости, проверяла у Лены уроки и штопала ей колготки.
А уж когда Светлана Петровна покупала шоколад! Она не отдавала его целиком детям. Она разворачивала фольгу на кухонном столе, брала нож и аккуратно разламывала плитку пополам.
— Эта половина – ваша, делите честно. А эта моя. Я сегодня сводила баланс, мой мозг требует глюкозы, — говорила она, отламывая ещё маленький квадратик и отправляя его в рот с блаженным вздохом.
— Мам, а у Лены мама всё отдаёт ей, — как-то робко заметила Катя.
Светлана Петровна посмотрела на неё серьёзно, положила руку на её голову.
— Катюша, самое важное, что я могу вам дать, это не шоколад и не новые платья. Самое главное, чтобы у вас была мать живая и здоровая. И по возможности, не злая от усталости и не вымотанная. Вам нужна сильная мама. Запомни это.
Катя не до конца понимала. Ей казалось, что мама Лены любит свою дочь сильнее, жертвеннее, настоящей материнской любовью. Её же мама будто отгораживалась от них этим часом тишины, этой половиной шоколада. В её любви была какая-то разумная, обидная справедливость.
Годы текли. Девочки выросли.
Обе выучились – Лена на медсестру, Катя на педагога. Обе вышли замуж. Лена – за сварщика Виктора, парня грубоватого, но с руками золотыми. Катя – за инженера Дмитрия, более мягкого и мечтательного.
Их жизни начали расходиться, как рельсы на сортировочной станции.
Тамара Ивановна к тому времени была уже совсем разбитой. Годы каторжного труда, полное отсутствие заботы о себе, вечное напряжение и тревога дали свои горькие плоды. Сначала забарахлили почки, потом прибавился диабет, потом сердце стало пошаливать. В пятьдесят восемь лет она выглядела на все семьдесят. Сгорбленная, с потухшими глазами, она доживала свой век в той же хрущёвке, ожидая Лениных редких визитов.
Лена, вышедшая замуж и переехавшая в новостройку на другом конце города, всё металась на две семьи. Своей – с Виктором и маленьким сыном Стёпкой – и своей прежней, с матерью. Она мчалась после смены в поликлинике к Тамаре Ивановне, чтобы прибраться, приготовить еду, сдать анализы, выстоять очереди к врачам. Деньги утекали как вода: лекарства, специальное питание.
Виктор начал ворчать.
— Лен, ну сколько можно? У тебя своя семья, ребёнок! Ты Степана видишь только спящего! У нас жрать нечего, дома бардак, а ты вечно у своей больной мамаши!
— Не смей так про маму говорить! — вспыхивала Лена. — Она для меня всю жизнь положила! Она одна меня подняла! Ты понимаешь, что значит одна?
— Понимаю! — орал Виктор. — Она одна тебя подняла, чтобы ты теперь её тащила на своем горбу! А мы тебе кто?
Скандалы стали обыденностью. Лена разрывалась, чувствуя жгучую вину и перед матерью, и перед мужем с сыном. Её жизнь стала точной копией жизни Тамары Ивановны – бег по кругу без надежды на передышку.
Апофеоз наступил холодной осенью. У Тамары Ивановны случился обширный инсульт. Паралич. Она стала лежачей.
Врач в больнице, устало смотря на Лену, сказал:
— Либо специализированный пансионат, что маловероятно по квоте, либо домашний уход. Но готовьтесь, это тяжело.
Виктор, когда Лена, рыдая, сообщила ему новость, ударил кулаком по столу так, что подпрыгнула посуда в шкафу.
— Никакой лежачей в нашем доме! Ты слышишь? Я не буду в своей квартире нюхать запах дерьма! У нас ребёнок! Он что, должен на это смотреть?
— Это МОЯ МАТЬ! — закричала Лена в истерике. — Куда я её дену? В пансионат, чтобы её там за неделю добили? У неё никого, кроме меня, нет!
— А у нас, кроме тебя, кто-то есть? — спросил Виктор тихо и страшно. — Выбирай, Ленка. Или мы, твоя семья, или она.
Лена выбрала. Она забрала мать к себе. Устроила в маленькой комнатке Стёпы, перевела сына в гостиную. Купила складную кровать, противопролежневый матрас, судно, памперсы. Жизнь превратилась в адский конвейер: кормление через зонд, обработка пролежней, бесконечные стирки, уколы, капельницы, которые она ставила сама. В квартире действительно начало пахнуть лекарствами, антисептиком и запахом болезни.
Виктор сдался, но отдалился. Стал задерживаться на работе, потом вообще перебрался ночевать к другу, ссылаясь на то, что не может спать под стоны и хрипы. Дом стал похож на больницу, а Стёпа не понимал, куда делся его прежний, весёлый мир.
***
Катя жила в это время другой жизнью. Её мать, Светлана Петровна, выйдя на пенсию, не стала доживать свой век у телевизора. Она записалась в фитнес-клуб для пенсионеров, ездила с подругами в небольшие туры по России. Когда у Кати и Дмитрия родилась дочка Алиска, Светлана Петровна стала неоценимой помощницей.
— Мам, ты уверена, что не устанешь? — спрашивала Катя, оставляя ей полугодовалую малышку.
— Устану – скажу. У меня сегодня, кстати, йога в пять, так что к четырём точно освобожусь, — легко отвечала Светлана Петровна, уже доставая игрушки.
Она была полна энергии, шутила, читала книжки внучке, качала её на своих крепких, подтянутых ногах. Она не была «бабушкой-рабыней», которая живёт ради внуков. Она была счастливой, интересной женщиной, у которой просто была внучка, и она с огромной радостью с ней возилась, потому что у неё ХВАТАЛО НА ЭТО СИЛ.
Иногда Катя, измотанная работой и бытом, с завистью смотрела на мать.
— Мам, откуда у тебе силы? И на йогу, и с Алиской посидеть, и с подругами в театр…
Светлана Петровна, попивая у неё на кухне травяной чай, улыбалась.
— А я, Катюша, не напрягаюсь. Я просто делаю то, что могу и хочу. И не делаю того, что меня ломает. Я давно поняла, что дети и внуки гораздо счастливее, когда видят перед собой не выжатую тряпку, а человека у которого горят глаза. Который может рассказать не только про цены в магазине, но и про то, как выглядит Колизей или как правильно дышать в позе воина. Им нужна не жертва, Катя. Чтобы быть сильной, нужно беречь себя. Это не эгоизм, а здравый смысл.
***
Лена и Катя виделись всё реже. Слишком разные ритмы, слишком разные миры. Но однажды Лена, у которой случилось окно между вызовом врача и процедурами, позвонила Кате. Голос её был пустым и плоским.
— Кать, можно я к тебе? На полчаса. Просто… выйти из дома.
Катя, услышав потухший голос подруги, срочно отменила свои планы.
— Приезжай, конечно. Димa как раз с Алиской на прогулке, мы спокойно посидим.
Когда Лена вошла в светлую, уютную квартиру Кати, её будто сжало тисками. Здесь пахло кофе и жизнью, на столе стояли цветы. У неё дома пахло болезнью и отчаянием.
Она скинула потрёпанное пальто и села на табуретку в кухне.
Катя молча поставила перед ней большую кружку крепкого сладкого чая и тарелку с печеньем. Она видела запавшие глаза подруги, дрожащие руки, седину в неубранных волосах.
— Как ты? — тихо спросила Катя.
— Умираю, — просто сказала Лена и заплакала тихо, с бесконечной усталостью. — Кать, она не узнаёт меня. Лежит, смотрит в потолок. Я её кормлю, мою, переворачиваю. А Витя… Витя ушёл. Официально ещё нет, говорит, что ночует у друга, но я чувствую, что друг этот женского пола. Он говорит, что задыхается у нас дома. И я его понимаю, чёрт побери! Я и сама задыхаюсь! Стёпка меня боится, я стала срываться на него… Я превращаюсь в монстра. А мама… Знаешь, о чём я думаю иногда? Страшно сказать… Я думаю… когда же это кончится.
Она закрыла лицо руками.
— Я ненавижу себя за эти мысли. Она же для меня всю жизнь пахала! Ничего для себя! И теперь я должна… но я не могу больше, Катя. У меня кончились силы. Я за ней ухаживаю, а в голове: «скорей бы, скорей бы». Какая же я гадина…
Катя слушала, и сердце её разрывалось. Она встала, обняла подругу за плечи, прижала к себе.
— Ты не гадина, ты на грани. И твоя мама… Лен, а ты думала, почему она так делала? Всё для других, ничего для себя?
— Потому что любила! — вырвалось у Лены.
— Или потому что не считала свою жизнь достаточно ценной, чтобы о ней заботиться? — осторожно сказала Катя. — Лен, посмотри на мою маму. Она любила меня и Ольку не меньше. Но она всегда находила кусочек и для себя. Час отдыха, половину шоколада, встречу с подругами. И сейчас… она помогает мне, потому что у НЕЁ ЕСТЬ НА ЭТО СИЛЫ И ЖЕЛАНИЕ. Она не выжатый лимон и может отдавать, не опустошая себя. А твоя мама… она отдавала всё, до последней капли. И когда пришла беда, у неё не осталось ресурса, запаса прочности. И у тебя его сейчас нет, ты повторяешь её путь.
Лена смотрела на Катю сквозь слёзы, не понимая.
— Что мне делать? Бросить её?
— Нет, — твёрдо сказала Катя. — Но тебе срочно нужна помощь. Социальная сиделка, хоть на несколько часов в день. Пансионат, наконец, не самый плохой, если там есть нормальный уход. Ты не должна тащить это одна, ты не лошадь. И ты имеешь право на жизнь, на своего сына. Даже на мужа, если ещё не всё потеряно. Твоя мама, если бы могла говорить, разве она бы хотела, чтобы ты сломалась ради неё? Разве её жертва была ради этого?
Лена молчала. В голове проносились воспоминания: мама, отдающая последнюю конфету; мама, отказывающаяся от новой кофты, чтобы купить ей куртку; мама, спящая по четыре часа в сутки. Всю жизнь ради дочки, чтобы в итоге лежать обузой и видеть, как из-за неё рушится жизнь. Разве ради этого?
— Я… не знаю, что надо делать, — призналась она слабо.
— Я помогу, — сказала Катя. — Мы с Димой поможем. Социальные службы, благотворительные фонды… Выход есть. Но первый шаг – ты должна перестать винить себя за то, что устала. Ты имеешь на это право.
В тот вечер Лена вернулась домой не с чувством обречённости, а с тлеющей искрой надежды. Она зашла в комнату к матери. Тамара Ивановна лежала, как всегда, уставившись в потолок мутными глазами. Лена села рядом, взяла её сухую, холодную руку.
— Мама, — прошептала она. — Мне очень тяжело, я не справляюсь. И я буду искать помощь. Прости меня. Надо было хоть немного шоколада оставлять… для себя.
И ей показалось – всего на секунду – что в глазах матери мелькнуло что-то вроде понимания. Или просто слеза.
***
Прошло два года.
Лена с помощью Кати и юриста оформила инвалидность матери и место в хорошем частном пансионате, который частично оплачивался государством. Это было небо и земля по сравнению с домашним адом. Профессиональные сиделки, врачи, реабилитация. Тамара Ивановна даже начала немного шевелить рукой.
Витя вернулся домой, а Стёпа снова стал смеяться, не боясь, что его смех будет неуместен при лежачей бабушке.
Лена впервые за многие годы купила себе не практичную кофту, а красивое, цвета морской волны, платье и плитку шоколада. И съела её всю сама, сидя на кухне, смотря в окно и никуда не торопясь.
Как-то раз они с Катей и Светланой Петровной сидели в парке, наблюдая, как их дети, Стёпа и Алиска, играют на детской площадке. Светлана Петровна, загорелая, с лёгкой сединой в каре, что-то весело рассказывала.
— Вы знаете, — вдруг сказала Лена, глядя на неё, — в детстве мне казалось, моя мама любит меня больше, потому что отдаёт всё. А ваша любовь… она была какой-то разумной, сдержанной.
Светлана Петровна положила ей руку на руку.
— Любовь, которая сжигает себя дотла недолговечна и опасна, Леночка. Она оставляет после себя только пепел и чувство вины у тех, ради кого сгорели. Настоящая любовь – это когда ты заботишься о своём костре, подкладываешь дров, защищаешь от ветра, чтобы он горел долго-долго и согревал всех вокруг своим ровным, тёплым светом. Нельзя согреть других, превратив себя в головешку. Это закон жизни. Жёсткий, но справедливый.
Лена кивнула. Она смотрела на смеющихся детей, на свою подругу, на бодрую, счастливую женщину рядом, и наконец-то понимала ту простую и такую сложную истину, которую Светлана Петровна пыталась донести до всех много лет:
Больше всего на свете детям нужна мама. Живая, сильная, здоровая и счастливая.
А для этого иногда нужно отломить и съесть свою половину шоколада, не чувствуя при этом ни капли вины.
