Я вас всех люблю одинаково! – Лидия Даниловна смахнула с лица слёзы, разве что не села в полный разворот, как в театре. – Просто Инга… она же такая хрупкая, тонкая натура.
– Ну, давай, мам, не тормози. Ты хочешь сказать, что Инга — твоя любимая? Мы же про это ещё с детства, помнишь? «Инга, она особенная, она светлая, а ты… ну, ты такая, знаете ли, толстокожая». А мне, значит, можно и по лицу давать, да? Я это так переживаю, мне не больно, да?
Лидия Даниловна вздохнула, как будто самой себе сочувствуя, и присела на краешек стула. Скатерть поправила, будто от неё зависит, как все будут себя чувствовать.
– Василина, ну пойми, в нынешние времена и мне нелегко. А у Инги, между прочим, малыш совсем маленький… Она вот-вот с ума сойдёт, а ты с этим её не понимаешь.
Василина повернулась к окну, где сумерки медленно наступали, зловеще, как собака перед дождём. Чашка с чаем в руках почти звенела от её пальцев, которые нервно сжимали её, как только могли.
– Так вот, – голос матери стал совершенно деловым. – Я всё уже решила. Инга с Олесей к нам переезжают. Ты же в курсе, что с квартирами? За эти деньги уже на столе не сойдёшь. А она пока без работы…
– Чего?! – Василина встала, как струна, готовая сорваться. – Ты хочешь, чтобы она тут жила?
– Конечно, тут! Где ещё? – Лидия Даниловна даже подняла брови, как будто на самом деле думала, что все так и решат. – Ты мне даже не показывай свою удивлённую физиономию. Она же сестра твоя, на худой конец. Пойми, хоть и не просто, но надо будет немного помочь, пока она не встанет на ноги.
– Помочь?! – Василина не удержалась, её голос встался, как деревянная балка, которой не место в доме. – Ты мне скажи, что ты под этим подразумеваешь, потому что я чё-то не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.
– Ну как что? У неё ведь деньги в последний раз на хлеб потратились, а тебе, наверное, не жалко? Игрушки Олесе купить, вещи, еду… Это на какое-то время. Ну, когда она на ноги встанет, всё будет нормально, а ты ей чуть помоги. Так и будешь жить.
– Мам, ты в своём уме? Ты правда считаешь, что они тут будут месяцами сидеть? Олесе в садик, может, дадут через год, если повезёт, а ты мне тут про игрушки…
– Ну и что, что через год? Разве это долгий срок?
– Почему я должна её кормить, мам, когда она уже столько раз предала? Ты забыла?
Лидия Даниловна взмахнула руками, и её лицо сделалось таким серьёзным, что могла бы быть с таким же выражением на похороны идти.
– Ну вот опять! Столько лет прошло, сколько можно старое ворошить? Все ошибаются, ну, неужели ты думаешь, что она специально? Да она же не чужая! Родная кровь!
– Родная кровь? – Василина с горечью рассмеялась. – Сильно сказано. Когда она твоего мужа уводила, она про родную кровь вспоминала? Или когда она меня в ЗАГС его тащила? А теперь вдруг вспомнила, что я родная?
Лидия Даниловна покачала головой, как мудрая старушка, у которой есть ответ на всё.
– Дочка, нельзя быть такой жестокой.
Василина отодвинула чашку, так резко, что почти всё содержимое выплеснулось. Три года. Три года она протаскивает свою жизнь, как старую, помятую сумку, из которой уже ничего не вытаскиваешь. Всё что есть — работа, дом и редкие встречи с теми, кто ещё не забыл её имя. Из осколков пережитого она собирала себя с трудом, как будто пыталась склеить стекло, из которого уже давно улетел любой смысл. А теперь мать — та самая Лидия Даниловна, которая всё время что-то «знает», предлагает ей впустить в этот шаткий мир ту самую Ингу, из-за которой этот мир и развалился, как карточный домик.
Василина прикрыла глаза. Перед ней мелькали картины, как в калейдоскопе. Вот она счастлива, вот снова всё рушится. Встряхни — и картинка меняется, словно жизнь ломается на части.
Антон появился как какой-то идеал. Весной, среди ярких бутонов и ароматов. Высокий, уверенный, с той самой улыбкой, которую можно было бы поставить на рекламный баннер. Карие глаза, внимательно смотрящие, как будто проникают в самые глубины. Он ухаживал красиво: цветы, записки, сюрпризы. И вот через полгода предложил: «Будем вместе навсегда». Она согласилась. И они жили, как в сказке, в маленькой двухкомнатной квартире, а потом начали откладывать деньги на свою, мечта о собственном доме становилась всё более осязаемой.
«Будем самой счастливой парой», — говорил Антон, рассаживая книги на полках, с той лёгкостью, как будто жизнь — это просто приятная игра. И пять лет они были счастливы. Смех, утренние поцелуи, общие планы, что съедим на ужин и кто первым отмоет посуду.
Но тут в их мир ввалилась Инга. Младшая сестра, вечная «принцесса» Лидии Даниловны, которая снова осталась без работы и без отношений. «Пусть поживёт у вас, — попросила мать, — ей нужно немного прийти в себя». Василина не могла отказать, ведь это родная кровь, а кто ж ещё, если не она?
Инга перевернула весь этот размеренный быт. Вечно опаздывала, кучу вещей разбрасывала, ванную занимала по полчаса. Антон сначала ёрничал, хмурился, а потом стал посмеиваться. «Забавная она», — говорил он, как будто всё это было частью какого-то кино.
Но когда точно всё изменилось, Василина не поняла. Инга стала советоваться с Антоном по каждому пустяку, и даже их разговоры за ужином стали какими-то… уж очень близкими. Они смеялись над общими шутками, обсуждали какие-то мелочи, а Василина всё чаще чувствовала себя в этом доме как инородное тело.
«Да ничего такого, — отмахивался Антон, когда она пыталась что-то сказать. — Она просто весёлая, расслабься. Что ты как бука сидишь?» Но каждый раз, как она пыталась влезть в их разговор, её словно выдавливало оттуда.
И память помогала вспомнить все эти детали: долгие взгляды, случайные прикосновения, тихий смех, когда она выходила из комнаты.
«Инга особенная, — говорила Лидия Даниловна. — Ей нужно больше свободы, больше тепла». Вот эта фраза, которая преследовала её всю жизнь. Всё ей сходило с рук — даже в детстве, когда ваза была разбита или двойки были на руках, и она всегда как-то находила способ исчезать в её глазах, когда на них начинались слёзы. А теперь, даже спустя годы, ничего не изменилось.
Тот вечер. Василина вернулась домой раньше. В прихожей туфли сестры, на банкетке — плащ Антона. Из спальни доносились какие-то голоса. Боль в животе… Нет, скорее, пустота.
Как она открыла дверь, она не помнила. Память стирала детали, оставляя только его лицо — замороженное, и Ингу, которая, как только увидела её, поспешила натянуть одеяло до подбородка.
– Вася… — Антон вскочил, глаза растерянные.
– Не подходи, — её голос был совершенно ровным, даже как-то пугающе спокойным. — Вам час. Час, чтобы духа вашего здесь не было.
Она сидела на кухне, как потерянная, взгляд приклеился к одной точке, а пальцы машинально крутили кольцо на руке. В соседней комнате — суета. Дверцы шкафа стучат, что-то падает, кто-то шепчет. Она не слушала, а когда дверь наконец захлопнулась, с тихим металлическим звоном, Василина сняла кольцо и положила его на стол. Всё. Это было всё.
Можно было остаться в этой квартире. Всё-таки привычка, да и она могла бы, если честно, остаться, но это было бы мучительно. Можно было бы снять другую — зарплата позволяла. Но зачем? Смысла не было. Мир сжался до маленькой полоски на пальце — той самой, что осталась от кольца, которое больше не имело значения. Не было ничего. Только эта дырка внутри, куда не пролезло даже сожаление.
Она приехала к матери на следующее утро, с чемоданом, да и лицо опухшее от слёз, такое, будто её самого любимого человека порезали и бросили в обрыв. Мать встретила её как всегда, с беспокойными глазами и ворохом вопросов.
– Ну как, доченька? Что случилось? Почему ты так выглядишь? – Лидия Даниловна, как всегда, исподтишка надеялась, что дочь скажет, что всё не так уж и страшно.
– Мама, – устало опустилась на диван Василина. – Всё так. Не надо меня жалеть, пожалуйста. Я вернулась, чтобы просто зализать свои раны после двойного предательства. А вашу милую Ингу я не хочу даже видеть.
– Что ты говоришь, а? – Лидия Даниловна воскликнула, будто её только что ударили по голове. – Это не может быть правдой! Ты, может, что-то не так поняла? Может, это тебе показалось? Она ж не специально…
– Специально или не специально, мне всё равно, мама, – Василина резко посмотрела на неё. – Ты думаешь, я не видела? Как твоя младшенькая развлекалась с моим мужем в моей постели?
– Ох, не надо так, – мать присела рядом, пытаясь успокоить её. – Она ж не виновата, они полюбили друг друга… Что ты хочешь, чтоб я с этим сделала?
Через месяц Антон подал на развод. Василина даже не удивилась, когда через два месяца Инга заявила, что ждет от Антона ребёнка. Лидия Даниловна светилась от счастья, как светлячок на летнем поле.
– Подумать только! Я стану бабушкой! Ты, Василина, тётей будешь! Разве это не чудо?!
Тогда Василина вдруг вспомнила про общие деньги. Подошла к Антону, вроде бы решительно, и говорит: «Отдай половину». А он что? Только развёл руками, мол, никаких денег нет, всё ушло. Она поняла, что Антон успел всё потратить — пока их связывала она, а теперь всё ушло на развлечения с младшей сестрой. Она могла бы бороться за деньги в суде, но сил не было, да и желания тоже. Всё. Пустота.
Тогда, в те дни, она молчала. Молча ходила на работу, готовила ужин, смотрела в окно, слушала, как мать по вечерам звонит Инге, обсуждая имена для будущего ребёнка. Как её жизнь шла в одну сторону, а она сама — в другую.
Когда родилась Олеся, Лидия Даниловна, как угорелая, умчалась к ним, чтобы помогать с малышкой. Возвращалась вечерами, сияя, как первая звезда на небе.
– Такая крошка чудесная! Прямо на Антона похожа! И Инга — настоящая мама теперь, кто бы мог подумать… Выросла, поумнела…
Не остепенилась, нет.
Через два года брака Антон застал Ингу с фитнес-тренером. В их спальне. Как её когда-то сам выгонял из дома, так теперь и она выгнала его с дочерью. А потом всё случилось как-то неожиданно. Антон позвонил бывшей жене.
– Василина… – голос был подавленным, как будто он уже знал, что ему ответят. – Можно встретиться? Поговорить?
– О чём? – её голос звучал почти холодно.
– Я понял, что ошибся. Я любил тебя всегда, это была ошибка. Давай попробуем снова, я изменился…
– Нет.
– Вася, пожалуйста! Пойми, я… я действительно изменился. Мы могли бы…
– Нет, Антон. Просто нет. – Она нажала на отбой, и долго смотрела на погасший экран. Где-то там, в самой глубине, уже не было обиды. Там было только одно — пустота.
– Что с тобой стало?! – Лидия Даниловна воскликнула, словно её подорвали изо всех сил.
Оказалось, что она уже какое-то время что-то говорит, а Василина будто в параллельном мире, голова — в воспоминаниях, а тело здесь, с матерью, в этих четырёх стенах. Просто не могла оторваться.
– Раньше ты была совсем другой. Помнишь, как ты в детстве всегда делилась с Ингой? Игрушками, конфетами, даже платьями…
Василина медленно встала. Да уж, она всегда делилась. Или точнее – её заставляли делиться. Потому что Инга должна быть счастлива. Василина – это так, фоновая фигура. Все её решения всегда сводились к тому, чтобы у сестры было лучше.
Воспоминания подкатили, как волна: вот она, первая в классе, с радостью в руках новый пенал с принцессами — такой красивый, что её чуть не распирало от гордости. Но когда Инга увидела этот пенал, её лицо сделалось таким страшным, что Василина не могла не отдать. Мама велела — и Василина отдала. Конечно, она была счастлива, правда, это не чувствовалось.
Вот она отказывается от поездки в летний лагерь, потому что Инге не хватило путёвки. Она сама отказалась, ведь она не должна была плакать. Она была взрослее, она должна была заботиться. Инга — это святое. А что Василина? Она всё стерпит.
Василина усмехнулась, словно кто-то ткнул её в уязвимое место. Даже странно, что Инга мужа у неё увела, а не выплакала, как все остальные вещи, которые Василина когда-то отдала безропотно.
– Знаешь, мам, – она подошла к окну, не выдержав больше смотреть в лицо матери, – я всё думаю: когда это началось? Когда ты решила, что Инга особенная, что ей можно всё? Ты помнишь, как она разбила окно в спортзале? Платить за это пришлось из моих накоплений на велосипед.
– Господи, да что ты старое ворошишь! Она же маленькая была…
– А когда она увела моего мужа — тоже была маленькая? – Василина резко обернулась, взгляд её был острым, как нож. – Или когда она и от него налево пошла? Когда ещё она будет маленькой, мам? Когда ты наконец увидишь, что она взрослая и делает не ошибки, а предательства?
– Не смей так говорить! – Лидия Даниловна вскочила, лицо её покраснело, глаза заблестели слезами. – Она оступилась, с кем не бывает? Зато теперь у неё чудесная дочка…
– Дочка? – Василина горько усмехнулась. – Которую она нагуляла от моего мужа? И теперь ты хочешь, чтобы я их содержала?
– Прекрати! – голос матери задрожал, в нём звенели слёзы. – Ты же сама всегда говорила, что семья – это главное! Что нужно прощать, поддерживать друг друга…
– Да, говорила. И верила. В это тупое слово «семья», которое ты превратила в насмешку. А ты всегда только баловала её, потому что твоя Инга – единственная, кого ты когда-то любила по-настоящему. Ты привила ей это ощущение, что ей всё позволено. Я держала её, когда она плакалась в моём доме, потому что верила. Я верила, что семья – это когда можно помочь. Но…
Василина перевела дыхание, но руки всё равно продолжали дрожать. Она больше не могла молчать, хватит.
— А что я получила взамен? — её голос дрогнул, но она всё-таки продолжила. — Преданную сестру? Любящего мужа? Или, может быть, понимающую мать? Ах, если бы! Ты даже когда я сидела на твоём диване, разбитая и уничтоженная, защищала её, не меня!
— Я люблю вас одинаково! — Лидия Даниловна воскликнула, расправив руки, как будто в таком жесте могла бы уместить всю свою правду. — Просто Инга… она более ранимая, более…
— Договаривай, мам! — Василина обернулась, и её взгляд был таким холодным, что можно было бы нарезать на куски. — Более любимая? Ты её всегда оправдывала — и в детстве, и сейчас. «Инга особенная, Инга тонкая натура…» А я? Я, значит, толстокожая? Меня можно бить, да? Мне не больно?
— Что ты такое говоришь! — мать схватилась за сердце, лицо её стало серым от шока. — Я всегда хотела для вас обеих только лучшего! Да, Инга требует больше внимания, больше заботы…
— Вот! — Василина ударила ладонью по столу, так что чашки подпрыгнули. — Наконец-то ты сказала правду! Всю жизнь Инга требует, а я — даю. Все вокруг должны её понять, простить, помочь. А кто поймёт меня, мам? Кто мне поможет?
Лидия Даниловна опустилась на стул, глаза её блеснули от слёз.
— Доченька, ты же сильная. Ты всегда была сильной. А Инга… она как птичка с подбитым крылом. Ей нужна поддержка, защита…
— Нет, мама, — Василина покачала головой, а на глазах блеснули слёзы, которые она сдерживала всю жизнь. — Ты не защищаешь её. Ты делаешь хуже — ты потакаешь её эгоизму, её безответственности. Всю жизнь ты учила её, что можно предавать, лгать, разрушать чужие жизни — и ничего за это не будет. Более того — все вокруг должны будут её утешать и помогать.
В кухне повисла тяжёлая тишина.
— Василина, — голос матери дрогнул, — ты же не можешь всерьёз… Мы же семья! Кровь не водица…
— Задумайся, мам, — Василина медленно вытерла слёзы, которые не успели высохнуть. — Кровное родство — это не индульгенция. Не право делать больно и требовать прощения. Не право раз за разом предавать и ждать понимания. Хватит.
Утром Василина позвонила в агентство недвижимости. Голос в трубке был бодрый и по-деловому:
— Однокомнатную? В каком районе? Бюджет?
За неделю она осмотрела три квартиры. Особенно её заинтересовала последняя. Маленькая, но светлая, на пятом этаже старой хрущёвки. Окна выходили на тихий двор с детской площадкой. «Возьму», — решила она, глядя, как солнечные блики играют на свежевыкрашенных стенах.
Дома Лидия Даниловна встретила её с расспросами:
— Мне сегодня позвонила Инга, сказала, что видела тебя около агентства недвижимости… Это правда? Ты что же, уезжаешь? Нас бросаешь?
— Да, мам. Я съезжаю.
— Но как же… — мать растерянно опустилась на диван, глаза её забегали. — А Инга? Я же ей уже сказала, что ты ей поможешь! Мы же на тебя рассчитываем — у меня пенсия маленькая, Инге работу найти надо… А ты вместо того, чтобы помочь ей, хочешь отдавать деньги чужим людям? Да как так можно? Мы же решили помочь Инге! Она в этом так нуждается!
Василина взяла старый чемодан, который стоял в углу:
— Это твоё решение, мам. Не моё. Ты хочешь помочь Инге — помогай. Но не за мой счёт.
Сборы заняли минут десять. Книги, одежда, любимая чашка, подаренная когда-то подругой. Фотографии трогать не стала — пусть остаются, всё равно прошлого не вернёшь.
— Васенька, — Лидия Даниловна ходила по квартире, схватив фотографию, где они втроём — она и обе дочери, ещё маленькие, улыбающиеся. — Ты же не можешь так с нами поступить! Мы же родные! Доченька, давай всё обсудим…
— Нечего обсуждать, мам, — Василина застегнула чемодан и твёрдо поставила его на пол. — Я устала. Устала быть сильной, устала прощать, устала делать вид, что всё в порядке.
— Но это же твой дом! — в голосе матери зазвучали истерические нотки. — Здесь ты выросла! Здесь твоя семья!
— Семья? — Василина повернулась и посмотрела на неё, как на старую игрушку. — Нет, мам. Семья — это когда уважают твои границы. Когда не предают. Когда любят не на словах, а на деле.
Лидия Даниловна не выдержала этого взгляда — отводила глаза, как будто её вдруг задело что-то острое.
— Я приеду через неделю. Заберу оставшиеся вещи.
— Дочка… — Лидия Даниловна схватила её за рукав, и что-то в её жесте было до боли привычным, как старое платье, которое она никогда не выбрасывает. — А как же я? Ты хоть об этом подумала?
Василина осторожно вырвала руку из её захвата, едва не усмехнувшись:
— Я всю жизнь думала о других. Теперь я хочу подумать о себе.
В прихожей она на мгновение остановилась, оглядывая этот старый дом — обои, вешалку, зеркало в потёртой раме, которое когда-то отражало её молодую девушку с мечтами. Всё это было ей знакомо, но уже чуждо. Столько лет, столько слёз… столько надежд, которые, как ни странно, так и не научились сбываться.
— Мама, — она обернулась уже на пороге, — я не держу на тебя зла. Просто… Мы с тобой по-разному понимаем, что такое любовь. И что такое прощение.
Дверь закрылась с тихим щелчком. На площадке пахло свежей выпечкой — соседка справа славилась своими пирогами, и Василина, невольно поймав этот запах, задержалась на секунду. Так вот оно — чужое счастье. Запах этого уюта. Но она всё равно пошла вниз, по лестнице, шаг за шагом, всё легче и легче.
Новая квартира встретила Василину тишиной. Но не такой, как дома у мамы — тяжёлой, глухой, пропитанной молчаливыми упрёками. Эта была чистая, как первые весенние дни, когда снег только начинает таять и мир кажется совсем другим. Она открыла окно — в комнату вбежал холодный воздух, свежий, как начало чего-то нового. Никаких тяжких воспоминаний, никаких лишних слов.
Она поставила чемодан у стены, распаковывая вещи. В этот момент телефон зазвонил. На экране высветилось: «Мама».
— Вась, — голос Лидии Даниловны дрожал, как струна. — Я всю ночь не спала. Ну, давай поговорим? Может, ты передумаешь? Инга обещает быстро найти работу, будет помогать по хозяйству…
Василина закрыла глаза. Она уже не верила в эти обещания. Сколько раз она слышала «Инга исправится», «Инга повзрослеет», «Инга всё осознает»? И всё это, как в старом фильме, повторялось из раза в раз.
— Нет, мам. Я не передумаю.
— Но мы же семья! Мы должны держаться вместе…
Василина помолчала, пытаясь не взорваться, и проговорила тихо, но твёрдо:
— Прости, мам. Но я больше не хочу быть вечным донором — эмоциональным, финансовым, каким угодно. Я хочу просто жить. Своей жизнью.
Она положила трубку и подошла к окну. Солнце садилось, окрашивая небо в розовый цвет, который был для неё новым, будто она до сих пор не замечала, что такие закаты бывают.
Из чемодана Василина достала старый ежедневник. Пустые страницы больше не казались ей страшными — теперь это был холст, на котором можно было бы нарисовать свою жизнь заново. Что она с ним сделает? Может, стоит записаться на курсы психологии, о которых она столько лет мечтала? Или поехать в отпуск — без оглядки на чужие желания и проблемы, хотя бы раз подумать только о себе?
На подоконнике приземлилась маленькая птичка. Склоняя головку, она как бы разглядывала свою новую хозяйку, и Василина вспомнила слова матери: «Инга как птичка с подбитым крылом…». Ну что ж, пусть так. Но она больше не будет подставлять своё крыло взамен.
Конец.
