Бывают в жизни странности, которые не объяснишь ни здравым смыслом, ни причудами памяти. Они врезаются в душу глубоко и надолго, как заноза, и потом всю жизнь тихо напоминают о себе, заставляя задуматься о невидимых нитях, что связывают нас друг с другом, о незримых руках, что мягко, но настойчиво направляют нас в нужное место в единственно верный миг.
Эта история случилась с моим свекром, Григорием Семёновичем, человеком трезвым, приземлённым, прошедшим суровую школу жизни и не склонным к пустым фантазиям. Он рассказывал её редко, обычно под большой праздник, когда за столом собиралась вся семья, и голос его, обычно твёрдый и властный, становился тише, задумчивее, а в глазах появлялось что-то детское, недоумевающее, будто он и сам до конца не верил в то, что произошло с ним в тот далёкий осенний день.
Шёл шестьдесят четвёртый год. Молодой Гриша, только-только оправившийся после тяжёлой болезни — сказывалось скудное послевоенное детство, — жил в небольшом посёлке Сосновка, затерявшемся среди бескрайних уральских лесов. Воздух там был целебный, пахший хвоей, влажной землёй и чёрёмухой, и доктор посоветовал ему больше бывать на свежем воздухе. Вот и решил Григорий, что лучшего лекарства, чем тихая грибная охота, не найти.
Тёплое сентябрьское утро встретило его ласково. Солнце, ещё летнее, жаркое, пробивалось сквозь золотую листву берёз и тёмную хвою вековых елей, роняя на землю кружевные тени. Воздух звенел от птичьего гомона и последнего осеннего жужжания насекомых. Григорий, взяв старое лукошко, сплетённое ещё его отцом, и закинув за плечо потрёпанную солдатскую флягу с водой, бодро зашагал по знакомой тропинке, что вела к его заветным, проверенным годами местам — на старую вырубку, где всегда густо росли крепкие боровики и рыжики.
Настроение у него было превосходное. Он вдыхал полной грудью смолистый воздух, насвистывал какой-то довоенный мотив и уже предвкушал, как вернётся домой с полной корзиной, как мать похвалит его, а он скромно так скажет: «Да ничего особенного, просто погулял малость». Он шёл уверенно, зная каждый поворот, каждый приметный пенёк. Но в тот день что-то пошло не так.
Примерно на полпути к вырубке его ноги словно сами собой замедлили шаг, а потом и вовсе свернули с натоптанной тропы, уводя вглубь чащи, в сторону от знакомых мест. Григорий сперва не придал этому значения, решив, что просто задумался и пропустил нужный поворот. Он остановился, огляделся и, уверенно сориентировавшись, повернул обратно. Но не прошёл он и ста шагов, как снова почувствовал странное, едва уловимое желание свернуть направо, под крутой склон, поросший густым, почти непроходимым мелколесьем.
«Куда это я? — вслух удивился он сам себе. — Там же сплошной бурелом и овраги. Никогда там ничего путного не росло».
Он твёрдо решил идти прямо, к своей вырубке. Он даже ускорил шаг, будто убегая от навязчивой мысли. Минут десять он шёл уверенно, но постепенно им овладело странное чувство — будто он движется против сильного, невидимого течения. Ноги стали тяжёлыми, на плечи будто навалился невидимый груз. Он снова остановился, чтобы перевести дух, и с удивлением понял, что стоит на том же самом месте, откуда свернул несколько минут назад. Сердце его ёкнуло от лёгкой тревоги.
«Григорий, да ты что, спятил? — проворчал он. — Заблудился, что ли, в трёх соснах? Соберись, дружище».
Он снова двинулся вперёд, на этот раз стараясь идти строго по солнцу. Лес вокруг постепенно менялся. Светлые сосновые боры сменились мрачноватым ельником, земля стала влажной, под ногами зачавкала болотистая почва. Ветки низкорослых ёлок и осин то и дело норовили хлестнуть его по лицу, цеплялись за рукава старенькой куртки. Он продирался сквозь заросли папоротника, выше его пояса, спотыкался о скрытые во мху коряги.
«Ну куда ты лезешь, дурак? — уже с раздражением ругал сам себя Григорий. — Ни грибов, ни ягод тут отродясь не было. Одно название — Сумрачный овраг. Чёрт ногу сломит».
Он сделал ещё одну попытку вернуться. Развернулся на сто восемьдесят градусов и зашагал обратно, с силой раздвигая упругие ветки. Он шёл минут пятнадцать, упрямо глядя под ноги, и когда поднял голову, чтобы сориентироваться, у него перехватило дыхание. Прямо перед ним, как мираж, возник тот самый кривой, полузасохший дуб, с обломанной верхушкой, у которого он уже останавливался перед своим первым неудачным поворотом. Он вернулся на круги своя. Его охватило странное чувство — не страха, а глубочайшего изумления, смешанного с суеверным трепетом. Будто сама лесная тропа, сама земля под его ногами не желала отпускать его, настойчиво возвращая к этому месту.
«Да что же это такое? — прошептал он, и голос его прозвучал глухо в гнетущей тишине ельника. — Как заколдованный круг какой-то».
Внезапно его охватило странное спокойствие. Будто внутренний голос, тот самый, что он всегда заглушал голосом разума, сказал ему: «Иди. Не сопротивляйся. Ты нужен именно там». И Григорий, смирившись, перестал бороться. Он позволил ногам нести его туда, куда они сами хотели идти. Он шёл, почти не глядя по сторонам, продираясь сквозь самые густые заросли, спускаясь по крутому склону оврага, цепляясь за корни деревьев.
И вот он оказался в самой чаще, в месте, куда, казалось, не ступала нога человека. Свет сюда почти не проникал, царил зелёный, полумрачный сумрак. Воздух был неподвижен и наполнен запахом прелой листвы, влажной глины и чего-то ещё… как будто металлическим, сладковатым запахом.
И тут он его увидел.
Под старой, разлапистой елью, прислонившись к её корням спиной, полусидел, полулежал пожилой мужчина. Лицо его было мертвенно-бледным, испарина на лбу блестела в полумраке. Глаза были закрыты, рот приоткрыт, и из груди вырывались хриплые, прерывистые звуки, похожие на всхлипы. Одной рукой он судорожно сжимал грудь, вцепившись в свою поношенную телогрейку, другая бессильно лежала на колене. Рядом валялась небольшая холщовая сумка, из которой высыпалось несколько жалких маслят.
У Григория сердце упало. Вся его странная, мучительная дорога, все эти круги по лесу мгновенно обрели страшный, ясный смысл.
«Дед! Эй, дед! — крикнул Григорий, бросаясь к нему и падая на колени в сырую землю. — Ты что? Ты как?»
Мужчина с трудом приоткрыл глаза. Взгляд был мутным, невидящим.
— Водички… — просипел он едва слышно. — Сердце… прихватило… не дойду…
Григорий торопливо отстегнул флягу, поднёс её к губам человека. Тот сделал несколько жадных глотков, вода потекла по его подбородку. Немного цвета вернулось в его щёки.
— Держись, дед! Держись! — горячо говорил Григорий, поддерживая его. — Я сейчас! Я мигом! Я в посёлок, за помощью!
Он окинул взглядом место. Нужно было как-то отметить его, чтобы не потерять. Он сорвал свою кепку и повесил её на сук ближайшей сосны, словно яркий маяк в зелёной чаще.
— Я вернусь! — крикнул он уже на бегу. — Ты только держись! Слышишь?
И он побежал. Он летел сквозь лес, как угорелый, не разбирая дороги, не чувствуя усталости, не замечая, как ветки хлещут его по лицу и рвут одежду. Он бежал так, как не бегал никогда в жизни, подгоняемый мыслью о том, что там, в чаще, умирает человек, и счёт идёт на минуты. Он выскочил на знакомую тропинку и помчался к посёлку.
Первым, кого он встретил на окраине, был фельдшер Фёдор Игнатьевич, как раз возвращавшийся с вызова. Запыхавшийся, с перекошенным от ужаса лицом, Григорий схватил его за рукав.
— Фёдор! Там… в Сумрачном овраге… мужик… с сердцем! Умирает! Беги скорее!
Фельдшер, человек бывалый, не стал расспрашивать. Он лишь кивнул, схватил свой увесистый чемоданчик с красным крестом и крикнул: «Беги вперёд, показывай дорогу! Я за тобой!»
Они помчались обратно. Григорий, задыхаясь, показывал путь. Теперь лес словно расступался перед ними, тропинка находилась сама собой. Вот и кепка висит на суку. Вот и ель…
Мужчина был без сознания, дыхание стало поверхностным, едва заметным. Фёдор Игнатьевич мгновенно принялся за дело — достал какие-то склянки, сделал укол прямо через одежду, стал слушать грудь.
— Инфаркт, — коротко бросил он. — Еле дышит. Ты вовремя, Гриша, вовремя его нашёл. Ещё чуть-чуть, и всё…
Вскоре подоспели и другие мужики из посёлка, которых успел предупредить Григорий. Смастерили из жердей и курток носилки и крайне осторожно, стараясь не трясти, понесли больного в посёлок, откуда уже должна была подъехать машина из районной больницы.
История эта закончилась хорошо. Мужчину, которого звали Аркадий Петрович, удалось спасти. Он оказался учителем из соседнего городка, приехавшим в гости к родственникам и решившим побродить по лесу. Пролежав несколько недель в больнице, он полностью восстановился.
Через месяц он разыскал Григория, чтобы лично поблагодарить своего спасителя. Они сидели за столом в доме Григория, пили чай с малиновым вареньем.
— Я тебе жизнь обязан, Григорий, — говорил Аркадий Петрович, и глаза его блестели. — Врачи сказали — считанные минуты были у меня в запасе. Как ты меня нашёл-то? В тех дебрях?
Григорий покачал головой, глядя в окно на темнеющий лес.
— Не я тебя нашёл, Аркадий Петрович. Меня привели. Сила какая-то. Я сам идти туда не хотел, ноги сами несли. Будто кто-то невидимый за руку вёл и настойчиво так направлял. Разворачивался я — а он меня обратно. И так раз пять. Пока я не сдался.
Аркадий Петрович задумчиво кивнул.
— Ангел-хранитель, Гриша. Твой ангел-хранитель привёл. Видел, что беда случилась, и повёл тебя самым коротким путём, хоть ты и сопротивлялся. Вот она, высшая воля.
С тех пор Григорий Семёнович стал смотреть на лес другими глазами. Он уже не был для него просто скоплением деревьев и источником пропитания. Он стал храмом, тихим и таинственным, где возможны чудеса, где невидимые защитники ведут нас обходными тропами к тем, кто в нас нуждается, и туда, где мы нужны сами. И каждый раз, выходя на знакомую тропинку, он украдкой поглядывал по сторонам, будто пытаясь разглядеть в зелёной листве или в солнечном луче того самого незримого спутника, что когда-то спас не только жизнь незнакомому учителю, но и веру в чудо ему самому, простому, земному человеку. И на душе у него становилось светло и спокойно.
