Венчальное платье Анны пахло нафталином и чужими духами. Прежде оно принадлежало старшей сестре их соседки, и теперь, стоя перед мутноватым зеркалом, Анна все пыталась разгладить складку на талии, которая никак не хотела исчезать. Белая материя чуть пожелтела от времени, но кружева, пусть и не новые, все еще создавали иллюзию нарядности.
«В офицерши выйдешь», – повторяла она все утро, суетясь по дому. – «Он в училище пойдёт, человеком станет». И это «офицерши» звучало одновременно как надежда и как испытание.
Виктор ждал у церкви. Он приехал раньше времени, расхаживал в новом сюртуке, явно чувствуя себя неловко среди празднично одетых родственников. Сюртук, взятый напрокат, был немного широк в плечах, но портной уверял, что «на венчании это даже лучше – солиднее выглядит».
Он нервно теребил манжету, поглядывая на церковные купола. Утреннее солнце путалось в позолоте крестов, слепило глаза. Семнадцать лет – не возраст для женитьбы, это понимали все. Но отец настоял: «Самое время. Девка работящая, хозяйственная, да и родня у них правильная. А главное – приданое дают». Приданое было более чем скромным: перина, две подушки, сундук с полотенцами да отрез на платье. Но для семьи Виктора и это казалось богатством.
Когда Анна появилась в дверях церкви, он невольно замер. Было в ней что-то особенное – не красота даже, а какая-то внутренняя сила. Она шла медленно, как учили, глаза опущены, но спина прямая, горделивая. «Такая не подведет», – вдруг подумал Виктор, и от этой мысли стало спокойнее.
Священник, отец Николай, говорил негромко, но внятно. Его седая борода пахла воском и ладаном. Кольца казались непривычно тяжелыми. Анна дрожащими пальцами никак не могла надеть кольцо на руку жениха, и от этой неловкости на глазах выступили слезы. Виктор осторожно сжал ее пальцы, помогая – первый их настоящий контакт, первое прикосновение мужа и жены.
Потом было застолье – скромное, но шумное. Тетка Марфа, раскрасневшись после второй рюмки, все порывалась спеть, но ее удерживали. Отец Виктора, приосанившись, рассказывал о планах: «Витя в военное училище пойдет. У него голова светлая, он в люди выбьется». Анна сидела тихо, только смотрела на мужа украдкой – то ли с надеждой, то ли с тревогой.
Их комната – единственная в доме родителей Виктора – была маленькой, но чистой. Анна сама побелила стены еще накануне, а мать Виктора отдала им свое старое зеркало – треснутое с угла, но все еще пригодное. Над кроватью висела фотография царской семьи в рамке из потемневшей бронзы – единственное украшение.
Вечером, оставшись одни, они долго молчали. Анна расстилала постель – новую, свадебную, – а Виктор стоял у окна, глядя на темнеющий двор, где догорал закат. В этот момент он впервые по-настоящему осознал: вот она, его жизнь, его выбор, его дорога. Училище, погоны, карьера – все это будет потом. А сейчас есть только эта комната, эта женщина, это неловкое молчание между ними.
«Поздно уже», – тихо сказала Анна, и в ее голосе Виктору послышалась та же тревога, что мучила его самого. Они оба не знали, как начать эту новую жизнь, как преодолеть стеснение, как стать по-настоящему близкими. Но что-то подсказывало: все придет со временем. Должно прийти.
Осень выдалась дождливой. Виктор готовился к экзаменам в училище, подолгу сидел над книгами, которые брал у своего бывшего учителя гимназии. Анна в такие вечера старалась ходить неслышно, только иногда ставила на край стола чашку чая с малиновым вареньем — единственную баночку из приданого берегла для особых случаев.
Керосиновая лампа чадила, но керосин был дорог, и Виктор часто читал при свече, низко склонившись над страницами. Анна научилась по его спине угадывать настроение: если плечи напряжены – значит, материал сложный, если чуть ссутулился – устал, если распрямился и смотрит в окно – что-то понял, решил задачу.
Жили они все так же в родительском доме, в своей маленькой комнате. По утрам Анна вставала раньше всех – привычка, привезенная из родной деревни. Растапливала печь, помогала свекрови с хозяйством. Та поначалу присматривалась к невестке с недоверием, но постепенно оттаяла – особенно после того, как Анна взяла на себя стирку для всей семьи. «Руки у тебя правильные», – сказала как-то свекровь, и это была высшая похвала.
Виктор между тем все больше погружался в учебу. История, математика, иностранные языки – он жадно впитывал знания, понимая: это его единственный шанс. Вечерами иногда рассказывал Анне о прочитанном – о походах Суворова, о европейских странах, о новых изобретениях. Она слушала внимательно, но больше молчала, только иногда спрашивала о простых, житейских вещах: «А что они ели в походах? А как же семьи военных без мужей живут?»
В декабре Виктор начал готовиться особенно усердно – до экзаменов оставалось всего полгода. Анна как-то заметила, что он прячет книгу под подушку, чтобы утром, еще затемно, успеть почитать. Тогда она стала вставать еще раньше, затапливать печь так, чтобы к его пробуждению в комнате было тепло.
«Поступлю – все изменится», – говорил он, когда они укладывались спать. «Квартиру получим казенную, жалованье будет. Заживем как люди». Анна молча кивала, но что-то в его голосе – то ли неуверенность, то ли страх – заставляло ее крепче сжимать его руку под одеялом.
Однажды, в середине зимы, она впервые увидела, как он плачет. Случилось это после того, как задача по геометрии никак не хотела решаться. Он сидел над тетрадью до глубокой ночи, грыз карандаш, чертил какие-то линии. А потом уронил голову на руки, и плечи его задрожали. Анна подошла неслышно, обняла сзади, прижалась щекой к его затылку. Они просидели так долго, не говоря ни слова. А утром он решил задачу – как будто та ночная слабость дала ему новые силы.
К весне город преобразился. В палисадниках набухали почки сирени, по булыжным мостовым гремели повозки торговцев. Виктор теперь вставал с первыми лучами солнца – до экзаменов оставалось всего ничего. После бессонных ночей над учебниками глаза у него покраснели, под ними залегли тени, но во взгляде появилась какая-то новая, упрямая решимость.
Анна завела особый календарь – каждый вечер зачеркивала очередной день до экзаменов. Этот самодельный листок, приколотый к стене, стал для них чем-то вроде иконы – проходя мимо, Виктор всякий раз украдкой касался его пальцами, словно прося поддержки.
В мае пришло письмо от её родителей – звали погостить. «Поезжай», – сказал Виктор. – «Тут все равно от тебя толку не будет, только нервничать вместе со мной». Но она покачала головой: «Потом. Вместе поедем, когда поступишь». В этом «когда», а не «если» была такая уверенность, что он невольно расправил плечи.
Накануне экзаменов Анна достала из сундука новую рубашку – берегла специально для этого дня. Гладила особенно тщательно, каждую складку расправляла, каждую пуговицу проверила. Виктор смотрел на её сосредоточенное лицо и вдруг понял: она волнуется даже больше, чем он сам.
«Ты бы помолилась за меня», – попросил он внезапно. Анна замерла с утюгом в руках: за все время их жизни он ни разу не заговаривал о вере. «Я каждый день молюсь», – ответила она просто. – «И свечку ставлю. У Николы Угодника, он помогает».
В день экзамена она проводила его до ворот училища. Здание казалось огромным, подавляющим своей строгой архитектурой. У входа толпились такие же молодые люди – кто в новых сюртуках, кто в потертых гимназических мундирах. Анна одернула на муже пиджак, поправила воротничок. «Иди», – сказала твердо. – «Ты всё знаешь».
Ждать пришлось до вечера. Она бродила по улицам, несколько раз заходила в церковь, потом сидела в скверике напротив училища, считая голубей. Когда Виктор наконец появился в воротах, она сразу всё поняла по его походке – летящей, словно земли не касался.
«Прошел», – выдохнул он, обнимая её прямо посреди улицы, не обращая внимания на прохожих. – «Первый этап прошел!» Анна уткнулась лицом в его плечо, пряча слезы. В этот момент она впервые по-настоящему поверила: все правильно, все будет хорошо. Их жизнь только начинается.
А вечером, когда они вернулись домой, Виктор достал из кармана конверт – тонкий, но на хорошей бумаге. «Это список того, что нужно купить к началу учебы», – сказал он, разглаживая листок на столе. – «Форма, книги, всякое такое…» Анна взглянула на цифры и побледнела – сумма казалась неподъемной. Но тут же распрямила плечи: «Справимся. Я еще шитье могу брать, вышивку… И огород у твоей матери – там тоже помогу, может, что продадим».
Форму шили у лучшего городского портного – влезли в долги, но Анна настояла: «Нельзя иначе, засмеют». Примерки затягивались – портной был педантичен, каждую складку выверял, каждый шов проверял по несколько раз. «Военная форма – это вам не балаганные кафтаны», – приговаривал он, орудуя иголкой. Виктор стоял неподвижно, глядя в зеркало, и в его глазах постепенно появлялось новое выражение – уверенность человека, нашедшего свой путь.
Жить решили отдельно – сняли комнату в доме у вдовы почтового служащего, недалеко от училища. Комната была чуть больше той, что в родительском доме, с отдельным входом и печкой. Главное сокровище – письменный стол, старый, но крепкий, с зеленым сукном на столешнице. Хозяйка уступила его за отдельную плату, но Виктор не пожалел денег: «За таким столом и учиться по-другому».
Анна быстро освоилась на новом месте. Договорилась с соседками о стирке, взяла несколько заказов на шитье. Вечерами, когда Виктор занимался, она пристраивалась у окна с шитьем – научилась работать почти в темноте, экономя керосин для его занятий. В такие минуты между ними установилась особая тишина – не пустая, а наполненная общим делом, общей целью.
Первый месяц учебы дался Виктору тяжело. Возвращался поздно, усталый, с красными от напряжения глазами. «Языки труднее всего», – признавался он за ужином. – «Французский еще ничего, а вот немецкий…» Анна молча подкладывала ему картошки: «Ешь. На голодный желудок какая учеба?»
Однажды он принес домой потрепанный французский роман – нашел на развале у букиниста. «Буду практиковаться», – сказал с гордостью. Читал по вечерам вслух, спотыкаясь на сложных словах, а потом пересказывал Анне содержание. Она слушала внимательно, хотя половину не понимала – не из-за языка даже, а из-за чуждой, незнакомой жизни, описанной в книге.
К концу осени Виктор заметно изменился – выправка появилась, взгляд стал тверже. Даже голос будто другим стал – командным, как у офицера. Только дома, с Анной, оставался прежним – мягким, порой неуверенным, ищущим поддержки.
В их комнате появились новые вещи – карта Европы на стене, стопка учебников на столе, сабля в углу (учебная, но все равно гордость). Анна протирала их с особой тщательностью, как реликвии. Каждая такая вещь была знаком их новой жизни, знаком того, что они не зря затеяли все это.
К Рождеству Виктор стал первым по успеваемости в своей группе. В училище его хвалили – особенно за языки, которые теперь давались на удивление легко. Вечерами он уже свободно читал французские газеты, выписанные по случаю у знакомого букиниста. Анна любовалась им в такие минуты: как ловко перелистывает страницы, как быстро бегают глаза по строчкам, как порой губы шевелятся, беззвучно повторяя незнакомые слова.
Начальство прочило ему преподавательскую должность после выпуска – редкая честь для курсанта. «Тут ведь как», – рассказывал он Анне за ужином, – «нужно не просто языки знать, а еще и военную терминологию, стратегию, историю кампаний…» Она кивала, помешивая суп, который становился все жиже – деньги приходилось экономить на всем.
В их жизни появились новые люди – сокурсники Виктора, в основном из обеспеченных семей. Иногда они заходили вечерами – обсудить занятия, поспорить о политике. Анна в такие вечера старалась быть незаметной: подавала чай, меняла свечи, но в разговоры не вступала. Только слушала, все больше понимая: муж уходит в какой-то другой, недоступный ей мир.
«Представляешь, в Париже сейчас…», – начинал он иногда рассказывать, но осекался, встретив её непонимающий взгляд. Она же пыталась поделиться своими новостями: как удалось выторговать на рынке дешевую крупу, какие сплетни ходят в прачечной, что пишут из деревни. Он слушал рассеянно, думая о чем-то своем.
Однажды вечером, когда Виктор склонился над учебником фортификации, Анна достала из сундука свое венчальное платье. Оно уже пожелтело от времени, кружева обтрепались. «Может, перешить?» – спросила она вслух. Виктор поднял голову: «А?» – «Платье, говорю, перешить можно. К Пасхе вот…» – «Да-да, как скажешь», – отозвался он, уже снова погруженный в чертежи.
Той ночью Анна долго не могла уснуть. Лежала, прислушиваясь к ровному дыханию мужа, и думала: вот они рядом, всего-то на расстоянии вытянутой руки, а как будто между ними пролегла целая пропасть – из книг, чужих языков и незнакомых слов. Но утром, собирая его в училище, она особенно тщательно разгладила воротничок, пришила оторвавшуюся пуговицу и украдкой сунула в карман завернутое в чистый платок яблоко – единственное, что смогла купить на рынке.
Весна выдалась ранняя. В форточку тянуло талым снегом и влажной землей, когда Виктор объявил новость: его отправляют на трехмесячную стажировку в столицу. «Это большая удача», – говорил он, расхаживая по комнате. – «Там библиотеки, музеи, театры… И практика языков, конечно». Анна сидела на краю кровати, механически складывая чистое белье, и молчала.
«Ты могла бы поехать со мной», – предложил он неуверенно, но оба понимали: это невозможно. Денег едва хватало на его поездку, да и жить там было негде – курсантов селили в казармах. «Я справлюсь», – ответила она тихо. – «Только пиши почаще».
Проводы были недолгими – поезд уходил рано утром. На перроне Анна держалась прямо. «Вот», – сунула она ему сверток. – «Рубашки чистые. И носки шерстяные – там еще холодно может быть».
Письма от него приходили регулярно, но с каждым разом становились все короче и суше. «Был в Эрмитаже», – писал он. – «Видел подлинники французских мастеров. Непередаваемое впечатление». Или: «Вчера слушал оперу на итальянском. Удивительно, как много теперь понимаю».
Анна перечитывала эти письма по вечерам, водя пальцем по строчкам, пытаясь представить все то, о чем он пишет. Выходило плохо. Эрмитаж, опера, картины – все это было как из другой жизни, недоступной и непонятной. В ее мире по-прежнему главным оставались счета за квартиру, цены на рынке и новые заказы на шитье.
Однажды, разбирая его книги, она нашла французский роман – тот самый, первый, который он читал ей вслух. Попробовала разобрать буквы, но они сливались в непонятные узоры. Только на форзаце заметила карандашные пометки – первые переводы, сделанные его рукой. Почему-то именно тогда, глядя на эти неровные строчки, она заплакала – первый раз за все время его отсутствия.
Три месяца тянулись бесконечно. Анна считала дни, зачеркивая их в календаре – совсем как тогда, перед поступлением в училище. Только теперь это были не дни ожидания общего будущего, а дни, разделяющие их все больше.
Он вернулся другим – еще более подтянутым, с новой уверенностью в голосе и движениях. От его шинели пахло незнакомыми запахами большого города. «Я привез тебе подарок», – сказал он, доставая маленькую коробочку. Внутри оказался флакон французских духов – тонкий, изящный. Анна растерянно повертела его в руках: «Спасибо… Красивый…» Она не решилась сказать, что никогда в жизни не пользовалась духами и даже не знала, как их правильно наносить.
В училище устраивали офицерский бал. «Тебе нужно пойти», – сказал Виктор однажды вечером. – «Я теперь на хорошем счету, и начальство должно видеть мою семью». Анна замерла с недошитой наволочкой в руках. Балы, приемы – это был не её мир. Но она только кивнула: «Конечно. А что надеть?»
Новое платье шила сама – темно-синее, строгое. Потратила последние сбережения на отрез шелка и мелкие стеклянные пуговицы. Примеряла его перед сном, когда Виктор уже спал, училась делать поклон, как видела у барышень на улице. Духи, которые он привез из столицы, наконец-то пригодились – нанесла капельку за ухо, как научила соседка.
На балу играл военный оркестр. Анна держалась в тени, около стены, наблюдая, как Виктор общается с офицерами и их женами. Он словно светился изнутри – такой уверенный, красивый в своем новом мундире. Кто-то из дам спросил её о последней опере в городском театре. «Я… не была», – ответила она честно. В глазах собеседницы мелькнуло что-то похожее на жалость.
Домой возвращались молча. Виктор был непривычно хмур. «Ты могла бы хоть немного поговорить с женой полковника», – сказал он наконец. – «Она специально подошла познакомиться». Анна промолчала. Что она могла рассказать жене полковника? О новых ценах на пряжу? О том, как научилась экономить на керосине?
На следующий день она достала с полки французский словарь – потрепанный, с загнутыми углами. «Бонжур», – прошептала она, разглядывая незнакомые буквы. – «Мерси». Слова казались чужими, неповоротливыми. Когда Виктор застал её за этим занятием, она покраснела, как будто её поймали за чем-то постыдным.
«Зачем тебе это?» – спросил он мягко. «Хочу… хочу понимать, о чем ты читаешь», – ответила она, не поднимая глаз. Виктор вздохнул, присел рядом. Его пальцы – теперь всегда чистые, с аккуратно подстриженными ногтями – накрыли её огрубевшие от работы руки. «Анюта», – сказал он тихо, впервые за долгое время используя её домашнее имя. – «Ты не должна… Ты и так…» Он не закончил фразу.
Весной в городе открыли публичную библиотеку. Виктор стал задерживаться там после занятий – готовился к летним экзаменам. Анна иногда проходила мимо массивного здания с колоннами, замедляя шаг. Сквозь высокие окна были видны ряды книжных шкафов, склоненные над столами фигуры. В такие моменты она особенно остро чувствовала: вот он, тот другой мир, куда ушел её муж.
Однажды она все же решилась зайти – принесла Виктору забытый дома конспект. В читальном зале было тихо, только шелестели страницы да поскрипывали перья. Она нашла его не сразу – он сидел в дальнем углу, увлеченно беседуя с какой-то женщиной. Та что-то объясняла, водя тонким пальцем по странице раскрытой книги.
Анна замерла за книжным шкафом. Женщина была красива той особой, утонченной красотой, которая достигается не столько природой, сколько воспитанием – прямая спина, плавные жесты, чуть насмешливая улыбка. Но поразило Анну другое: выражение лица Виктора. Он смотрел на собеседницу с жадным вниманием, как когда-то смотрел на свои первые французские книги.
Она тихо положила тетрадь на край стола и вышла, стараясь ступать неслышно. Виктор даже не заметил её присутствия. На улице было свежо, пахло сиренью из соседского сада. Анна шла домой, машинально перебирая в уме список вечерних дел: поставить тесто, починить рубашку, забрать белье…
«Задержусь сегодня», – сказал Виктор за ужином. – «Профессорская дочка помогает с произношением. Такой случай упускать нельзя». Анна кивнула, разливая щи: «Конечно. Я оставлю тебе ужин на плите». Она научилась говорить ровно, не выдавая дрожи в голосе.
Ночью, когда он уже спал, она долго разглядывала его лицо. Черты заострились, между бровей залегла складка – след постоянных занятий. «Господи», – беззвучно шептала она, – «сохрани его. Сохрани нас». Но в этой молитве впервые появилось новое чувство – не просто тревога, а настоящий страх.
Все чаще Виктор возвращался домой с новыми книгами. «Елена Павловна посоветовала», – говорил он, бережно расставляя томики на полке. Анна уже знала это имя – оно все чаще проскальзывало в его разговорах. «Елена Павловна считает… Елена Павловна рекомендовала… По мнению Елены Павловны…»
В их комнате теперь постоянно пахло книжной пылью. Анна протирала корешки влажной тряпкой, стараясь не вчитываться в названия на французском и немецком. Только однажды задержала руку на потертом томике – «История военного искусства». Раскрыла наугад: почерк Виктора на полях – тонкий, острый, незнакомый. Рядом – другой почерк, изящный, женский. Пометки, вопросы, ответы – целый разговор на бумаге.
Как-то раз, перебирая его вещи для стирки, она уловила незнакомый запах – тонкий, чуть горьковатый. Не духи даже, а, скорее, след дорогого мыла. Тот самый аромат, который она помнила из библиотеки. Анна машинально поднесла рубашку к лицу, вдохнула глубже, но тут же одернула себя. Постирала особенно тщательно, прополоскала с уксусом, чтобы не осталось никаких запахов.
«Знаешь», – сказал как-то Виктор за ужином, – «Елена Павловна говорит, что у меня способности к языкам. Мог бы после училища преподавать. Или даже в академию поступить». Он говорил увлеченно, строил планы, а Анна смотрела на его руки – они уже не были руками деревенского парня. Холеные, уверенные руки будущего офицера.
Той весной она часто просыпалась по ночам. Лежала, глядя в темноту, и думала: вот оно как бывает – живешь с человеком, дышишь одним воздухом, а он уходит. Не сразу, не вдруг, а постепенно, незаметно, как вода утекает сквозь пальцы. И не удержишь, и не окликнешь.
Однажды, проходя мимо городского сада, она увидела их – Виктора и его «профессорскую дочку». Они шли по аллее, увлеченные разговором. Елена Павловна что-то объясняла, изящно жестикулируя, а Виктор слушал с той особой полуулыбкой, которой Анна у него раньше не видела. Они не заметили её – да она и сама отступила в тень акаций, стараясь стать невидимой.
В июне Виктор блестяще сдал экзамены. «Нужно отметить», – сказал он непривычно воодушевленно. – «Я пригласил однокурсников. И… Елену Павловну тоже. Она ведь во многом помогла с подготовкой». Анна только кивнула, прикидывая, хватит ли посуды, как расставить стулья в их тесной комнате.
Накануне праздника она побелила стены, отстирала занавески, начистила до блеска самовар – старенький, но все еще парадный. Весь день пекла пироги, готовила закуски. Руки делали привычную работу, а в голове крутилось: «Как она войдет сюда? Как посмотрит на эти стены, на старую мебель, на меня?»
Елена Павловна пришла в светло-сером платье, простом, но явно дорогом. Принесла коробку французских конфет и книгу – какой-то военный трактат. «Это вам», – протянула она конфеты Анне. – «Виктор Сергеевич говорил, вы любите сладкое». Анна растерялась – муж давно забыл о таких мелочах.
Вечер проходил странно. Однокурсники Виктора шумно обсуждали экзамены, строили планы на будущее. Елена Павловна держалась немного в стороне, но когда говорила – все замолкали, слушая её певучий голос. Анна разливала чай, меняла тарелки, подкладывала угощение. В какой-то момент поймала взгляд мужа – он смотрел на Елену Павловну, забыв про недопитый чай.
Позже, убирая со стола, Анна нашла надкушенную конфету в салфетке – тонкий шоколад, незнакомая начинка. Машинально положила в рот, и во рту разлился горьковато-сладкий вкус – непривычный, но странно притягательный. «Вот, значит, как…» – подумала она, глядя на оставшиеся в коробке конфеты.
«Хороший вечер получился», – сказал Виктор, помогая составлять тарелки. В этом было что-то новое – раньше он не замечал домашней работы. «Да, хороший», – отозвалась Анна. – «Елена Павловна – очень… образованная женщина». Она впервые произнесла это имя вслух, и оно повисло между ними, как невидимая преграда.
Той ночью Виктор долго не мог уснуть, ворочался, вставал пить воду. Анна лежала тихо, притворяясь спящей, и думала о том, что у высокого чувства, должно быть, такой же вкус, как у той французской конфеты – горький и сладкий одновременно.
После того вечера что-то надломилось в их привычной жизни. Виктор стал чаще молчать за ужином, подолгу смотрел в окно, будто высматривая что-то на улице. Иногда Анна заставала его с раскрытой книгой на коленях – он не читал, просто сидел, рассеянно поглаживая страницы.
В доме появились новые предметы – чернильница с перламутровой крышкой («Елена Павловна подарила на удачу»), тонкая фарфоровая чашка («У неё таких целый сервиз от бабушки остался»). Анна расставляла эти вещи с особой осторожностью, словно они могли обжечь пальцы.
Однажды утром, проводив мужа в училище, она достала из комода своё единственное праздничное платье. Отпорола кружева, перешила ворот, пытаясь сделать его более «городским». Результат вышел неуклюжим – ткань топорщилась, швы легли неровно. Анна спрятала платье обратно, до крови закусив губу.
«Может, сходим в театр?» – предложила она вечером, стараясь, чтобы голос звучал небрежно. – «Ты давно хотел…» Виктор оторвался от конспектов: «В театр? А… да, конечно. Только сейчас много работы. Может, позже». Они оба знали, что это «позже» не наступит никогда.
В середине лета Виктор начал готовиться к важному докладу. «Это моя первая серьезная работа», – объяснял он. – «Профессор будет слушать». Елена Павловна помогала с переводами, они часами сидели в библиотеке. Анна перестала ходить туда с обедами – не хотела мешать.
Как-то раз она случайно нашла черновик доклада. Ровные строчки по-французски, сверху карандашом пометки – тот самый женский почерк. А на полях – маленький рисунок: силуэт женской головки, несколько штрихов пером. Анна долго смотрела на этот профиль, пытаясь понять: когда был сделан рисунок? В какой момент их склоненные над бумагой головы оказались так близко?
«Знаешь», – сказал Виктор после успешного доклада, – «Елена Павловна считает, что у меня есть все данные для научной работы». В его голосе звучала надежда – на что? На новую жизнь? На другое будущее? Анна промолчала, только старательнее разглаживала его парадный мундир, задерживая пальцы на пуговицах, начищенных до блеска.
В августе зарядили дожди. Капли барабанили по жестяному подоконнику, создавая монотонный, усыпляющий ритм. Виктор почти перестал бывать дома – доклад открыл перед ним новые возможности, его приглашали на научные собрания, привлекали к переводам военных документов.
Анна завела привычку подолгу стоять у окна, вглядываясь в размытые дождем силуэты прохожих. Стекло запотевало от её дыхания, и она рисовала пальцем невидимые узоры, как в детстве. Хозяйка квартиры, заходя за платой, все чаще заставала её за этим занятием. «Что-то ты бледная совсем», – говорила она участливо. – «Может, к доктору сходить?»
В один из вечеров Виктор вернулся промокший, с новой стопкой книг под мундиром. «Представляешь», – начал он, не замечая накрытого к ужину стола, – «профессор предложил мне написать статью для военного журнала. Елена Павловна поможет с редактурой…»
«Витя», – тихо перебила его Анна, впервые за долгое время используя домашнее имя. – «Ты… ты счастлив?»
Он замер на полуслове. В комнате повисла тишина, нарушаемая только стуком дождевых капель. Виктор медленно опустил книги на стол, провел рукой по влажным волосам.
«Анюта…», – начал он и осекся. Во всем его облике вдруг проступило что-то беспомощное, почти детское – как тогда, в их первую брачную ночь.
«Я же вижу», – продолжала она все так же тихо, аккуратно расправляя скатерть. – «Вижу, как у тебя глаза светятся, когда ты рассказываешь о библиотеке, о ваших разговорах… Как ты меняешься, когда произносишь её имя».
«Перестань», – попытался остановить её Виктор, но она покачала головой: «Дай договорить. Я не упрекаю. Просто… я должна знать. Должна понимать».
Он опустился на стул, ссутулился, словно враз постарев на несколько лет. «Я никогда… я не позволю себе…»
«Знаю», – Анна наконец подняла на него глаза. – «Ты честный. Всегда был честным. Поэтому и мучаешься так».
После того вечера в их доме установилась странная, звенящая тишина. Они продолжали жить как прежде – завтракали вместе, обменивались незначительными фразами о погоде, о хозяйстве, о службе. Но что-то неуловимо изменилось. Будто треснуло зеркало – вроде и отражает все как раньше, но через едва заметную трещину.
Анна начала ходить в церковь каждое утро, до того как город просыпался. В сумраке храма теплились свечи, пахло воском и ладаном. Она подолгу стояла перед иконами, беззвучно шевеля губами. Молилась о чем? О том, чтобы хватило сил? О мудрости? О спасении их молодой семьи?
Виктор стал приходить домой раньше обычного. Садился за свои книги, но взгляд то и дело останавливался на жене – словно видел её впервые. Однажды, когда она штопала его рубашку при свече, он вдруг сказал: «У тебя красивые руки». Анна замерла с иглой на весу. За весь год их брака он никогда не говорил ей таких слов.
В библиотеку он теперь ходил реже. Елена Павловна, казалось, тоже почувствовала перемену – их встречи стали короче, разговоры строже держались научных тем. Но иногда, за ужином, Виктор замирал с ложкой в руке, и Анна знала: он там, в тех разговорах, в том непостижимом мире, куда ей нет входа.
«Знаешь», – сказала как-то хозяйка квартиры, зайдя за очередной платой, – «ты другая стала». Анна непонимающе взглянула на неё. «Повзрослела вдруг», – пояснила старуха. – «Давеча видела тебя в церкви – стоишь перед иконой, спина прямая, взгляд спокойный. А ведь совсем девчонкой замуж выскочила».
Действительно, что-то изменилось в её осанке, в походке, во взгляде. Может быть, правда рождает достоинство? Или это та самая сила, которую разглядел в ней Виктор когда-то давно, у церковных ворот, в день их венчания?
Все решил один осенний вечер. Виктор готовился к выпускным экзаменам, засиживаясь допоздна в библиотеке. В тот день Анна решила занести ему теплый шарф – похолодало внезапно, а он ушел налегке.
В библиотеке было непривычно пусто. Только в дальнем углу горела лампа, и в её желтом свете Анна увидела их – Виктора и Елену Павловну. Они стояли у книжных полок, слишком близко друг к другу. Елена что-то говорила – тихо, глядя не на книгу, а ему в лицо. А он… он смотрел на неё так, как никогда не смотрел на жену.
Анна медленно попятилась к выходу. Шарф выскользнул из её рук, упал на пол беззвучно, как падает снег. Она не стала поднимать его.
Домой Виктор вернулся за полночь. Вошел в комнату, замер на пороге. Анна сидела за столом – прямая, неподвижная, как статуя. Перед ней лежала стопка его конспектов с тем самым женским почерком на полях.
«Я не могу так больше», – сказал он глухо. – «Это… это нечестно по отношению к тебе».
«А по отношению к себе?» – спросила она тихо.
Он опустился на стул, спрятал лицо в ладонях. Впервые за все время их брака она видела его таким потерянным.
«Я должен уехать», – произнес он наконец. – «Попрошусь в другой город. После выпуска все равно будет распределение…»
«Нет», – Анна встала, подошла к нему. Положила руку на плечо – впервые за много дней. – «Ты останешься. Мы останемся».
«Почему?»
«Потому что ты не простишь себе бегства. И потому что…» – она запнулась, подбирая слова, – «потому что настоящее чувство проверяется не близостью, а расстоянием».
Он поднял голову, посмотрел на неё с удивлением – словно впервые увидел в своей простой жене не только хранительницу домашнего очага, но и мудрую женщину.
«Я буду хорошим мужем», – сказал он твердо.
«Знаю», – ответила она просто. – «Ты всегда им был».
Зима выдалась снежной. Город словно укрылся белым покрывалом, приглушающим все звуки. Виктор с отличием окончил училище, получил первый чин. На церемонии выпуска Анна сидела в первом ряду – строгая, в новом темно-синем платье. Елена Павловна тоже была там – в последних рядах, почти незаметная.
Вечером того же дня пришло распределение – место службы в том же городе, должность с перспективой роста. «Это благодаря вашим переводам», – сказал начальник училища. – «Такие специалисты нам самим нужны».
Виктор продолжал работать над военными переводами, теперь уже официально. Допоздна сидел в штабе, разбирая документы. Елена Павловна иногда помогала – по просьбе своего отца, профессора. Они встречались исключительно по делу, всегда при свидетелях. Со стороны могло показаться, что между ними ничего и не было – только рабочие отношения, только взаимное уважение.
Но иногда, за утренним чаем, Анна замечала, как муж замирает с чашкой в руках, глядя куда-то поверх её головы. В такие моменты она тихонько выходила из комнаты, оставляя его наедине с его мыслями. Она знала: время все расставит по своим местам. Нужно только набраться терпения.
Весной Анна поняла, что ждет ребенка. Сказала мужу за ужином – просто, без предисловий. Виктор вдруг побледнел, встал из-за стола, подошел к окну. А потом резко обернулся: «Спасибо». И в этом коротком слове было столько всего – и благодарность, и обещание, и надежда на будущее.
Через неделю он принес домой новость: его отправляют в столицу на курсы военных переводчиков. Три месяца. «Поедешь со мной», – сказал он твердо. – «Снимем комнату. Тебе нельзя сейчас одной».
В их последний вечер в городе Виктор задержался в штабе. Анна складывала вещи в старый чемодан, когда в дверь постучали. На пороге стояла Елена Павловна – прямая, бледная, с небольшим свертком в руках.
«Это для будущего ребенка», – сказала она, протягивая сверток. – «Французская книжка со сказками. Пусть… пусть растет умным».
Их взгляды встретились – два женских взгляда, между которыми лежала целая жизнь одного мужчины. Анна молча приняла подарок. Елена Павловна кивнула и ушла, её шаги быстро стихли на лестнице.
Той ночью Анна долго не могла уснуть. Положила руку на живот, пытаясь почувствовать первые, еще неуловимые движения новой жизни. В окно светила луна, и в её свете коричневый переплет французской книжки казался почти черным.
