Я сидела на полу своей новой квартиры, разглядывая коробки, которые громоздились вокруг меня. В одной — посуда, в другой — книги, в третьей… а в третьей я уже забыла, что. Не так много вещей оказалось у меня за двадцать восемь лет жизни, но сейчас они занимали всё пространство, превращая пустую квартиру в некое подобие дома.
Пахло свежей краской, новыми обоями и почему-то корицей — видимо, от булочной на первом этаже. Я провела рукой по гладкому паркету, всё ещё не веря своему счастью. Четыре года копила на первый взнос, три месяца бегала по банкам, выбивая ипотеку, и вот… Своя. Не съёмная берлога с вечно протекающим краном, не временное пристанище, где боишься повесить картину на стену, а своя собственная квартира.
Я встала, подошла к окну. Двор внизу утопал в осенней листве. Старушки на лавочке степенно обсуждали что-то, дети гоняли мяч, и всё выглядело таким мирным, таким правильным. Даже подъезд — чистый, с цветами на подоконниках и свежевыкрашенными стенами. «Вот оно», — подумала я, — «то самое место, где я наконец-то смогу пустить корни».
Стук в дверь застал меня за разбором кухонной утвари. Я как раз пыталась решить, куда поставить мамину любимую супницу, когда раздалось это настойчивое «тук-тук-тук». Не звонок, хотя звонок работал, а именно стук — требовательный, частый, будто человек за дверью точно знал, что я никуда не денусь.
За дверью была пожилая женщина. Знаете, такая, как из советского фильма. Аккуратная, с замысловатой причёской из седых кудряшек. Явно уложенных в парикмахерской. Она разглядывала меня, чуть прищурившись. Мне, честно говоря, стало не по себе. Казалось, она видит меня насквозь, со всеми моими страхами и надеждами.
В руках женщина держала блюдце с печеньем — домашним, судя по неровным краям. Улыбка на её лице была слишком широкой. Слишком приветливой. Такая у продавщицы, с плаката о советской торговле.
«Здравствуйте!» — голос у неё оказался под стать улыбке. Медовый и вкрадчивый. — «Я — Тамара Ивановна, ваша соседка снизу. Вот, решила познакомиться. Вы же только въехали?»
Было в её тоне что-то такое… цепкое. Каждое слово, каждая интонация словно пыталась зацепиться за меня, втянуть в разговор, который я, кажется, не очень-то хотела вести.
«Да, спасибо», — я приняла блюдце, чувствуя себя неловко, как первоклассница перед строгой учительницей. — «Очень приятно».
«Ой, а у вас тут, я смотрю, ремонт…» — она попыталась заглянуть мне за плечо. — «Вы одна живёте?»
В этом вопросе было столько наигранной заботы, что у меня мурашки побежали по спине. Но я постаралась быть вежливой:
«Да, одна. Извините, у меня сейчас много дел с обустройством…»
«Конечно-конечно», — она как будто не заметила намёка. — «А вы знаете, что у предыдущих жильцов тут постоянно трубы текли? Может, мне зайти, посмотреть, всё ли в порядке?»
Я покачала головой, пытаясь закрыть дверь, но Тамара Ивановна ловко подставила ногу:
«И потом, у нас тут район спокойный, но всякое бывает. Одинокой девушке надо быть осторожнее. Вы работаете где?»
«Извините, мне правда некогда», — я наконец закрыла дверь, прислонилась к ней спиной и выдохнула.
Печенье оказалось вкусным, но послевкусие от этого знакомства осталось неприятное.
На следующий день она появилась снова. И через день. И через два. Каждый раз находился новый повод: то проверить трубы, то попросить соли, то пожаловаться на шум. Она появлялась в моей жизни, как навязчивый рефрен: стук в дверь, медовый голос, прищуренные глаза.
«Милая, я слышу, как вы ночью ходите. Может, коврик постелите?»
«А к вам тут мужчина приходил вчера… Вы осторожнее, у нас дом приличный».
«Ой, а занавески-то у вас какие мрачные. Я бы на вашем месте…»
После каждого её визита я чувствовала себя выжатой, будто после тяжёлого разговора с начальством. Тамара Ивановна умудрялась влезть во все уголки моей жизни: советовала, какие шторы повесить, где купить продукты подешевле, как правильно расставить мебель. Она появлялась в моей квартире, как старая хозяйка, которая просто позволила кому-то пожить в своём доме. Пересчитывала глазами чашки на столе, заглядывала в ванную «проверить трубы», качала головой, увидев коробку из-под пиццы.
В конце концов я начала жить, как шпион: выскальзывала из квартиры в семь утра, когда она ещё спала, возвращалась затемно. Научилась открывать и закрывать дверь беззвучно, ходить по лестнице на цыпочках. Если слышала её голос в подъезде — пережидала на улице, делая вид, что говорю по телефону. Дошло до того, что я даже мусор стала выносить по особому расписанию — после десяти вечера, когда Тамара Ивановна уже смотрела свой любимый сериал. Но она словно чувствовала моё присутствие. Стоило ключу повернуться в замке, как раздавался уже знакомый стук.
Однажды вечером, вернувшись с работы, я застала её у подъезда. Она стояла, скрестив руки на груди, как часовой на посту.
«А я вас жду», — в её голосе звучало что-то похожее на упрёк. — «Вы знаете, ко мне соседи приходили жаловаться. Говорят, к вам слишком много гостей ходит. Это уже не по-соседски».
Я замерла. Какие гости? За последний месяц у меня и подруг-то в гостях не было — настолько я боялась этих визитов и расспросов.
«Тамара Ивановна», — что-то внутри меня наконец сломалось. — «Давайте поговорим начистоту. Зачем вы это делаете? Почему вас так волнует моя жизнь?»
Я ожидала новой порции упрёков или советов, но вместо этого она вдруг как-то сразу постарела. Плечи опустились, улыбка исчезла. Она медленно опустилась на скамейку у подъезда.
«Пятнадцать лет», — её голос стал тихим, надтреснутым. — «Пятнадцать лет я здесь одна живу. Муж умер, дети разъехались… Знаешь, раньше я всё работала, работала. Некогда было с детьми поговорить, с мужем посидеть. Всё казалось — успеется».
Она достала из кармана платок, промокнула глаза.
«А теперь тишина. Такая тишина, что иногда включаю телевизор на полную громкость, просто чтобы не слышать её. Вот и хожу к тебе… Чтобы хоть с кем-то поговорить».
Я смотрела на неё — маленькую, сгорбленную, с этими нелепо уложенными седыми кудрями — и видела уже не назойливую соседку, а просто одинокую женщину, которая пытается заполнить пустоту в своей жизни единственным доступным ей способом.
«Пойдёмте», — я протянула ей руку. — «У меня есть чай и пирожные. Расскажете мне о своей молодости?»
Её глаза загорелись, но тут же погасли:
«Правда? Ты не шутишь?»
«Правда. Только давайте договоримся: никаких незваных визитов. Если хотите поговорить — просто позвоните. У вас есть телефон?»
Мы поднялись ко мне. Она долго рассказывала о своей молодости, о муже, о детях. О том, как работала на двух работах, чтобы дать им образование. О том, как не заметила, когда они выросли и уехали. О письмах, которые приходят раз в месяц, и редких звонках по праздникам.
С тех пор что-то изменилось. Мы стали встречаться по субботам, часам к двум. Я поднималась на её этаж, и уже в подъезде чувствовался запах свежей выпечки. Тамара Ивановна встречала меня в своём неизменном фартуке в цветочек, радостно суетилась вокруг стола:
«Проходи, проходи! Я тут ватрушек напекла. Ты же любишь с творогом?»
В её квартире всегда пахло корицей и ванилью. Она доставала старый сервиз с золотой каёмочкой — «От мамы остался, ещё довоенный!» — и заваривала чай в пузатом чайнике. Как-то раз показывала мне, как делать пирожки с капустой.
«Главное — капусту правильно подготовить», — приговаривала она, ловко шинкуя кочан. — «Сначала кипятком обдать, потом обжарить с лучком… Нет-нет, не так мелко! Вот, смотри…»
Я пыталась повторять за ней, но получалось неуклюже. Она только посмеивалась: «Ничего, дело наживное. У меня тоже поначалу всё валилось из рук».
Однажды я притащила к ней ноутбук. «Давайте научу с внуками по видео разговаривать?» Она замахала руками: «Да куда мне, в этих компьютерах только молодёжь разбирается!» Но глаза загорелись любопытством.
А когда мы наконец дозвонились до её дочери в Новосибирск, и пятилетняя Машенька закричала с экрана: «Бабуля, бабулечка!», Тамара Ивановна расплакалась. Сидела, вытирая слёзы уголком фартука, и всё повторяла: «Надо же, прямо как живая… Вот ведь придумали…»
Теперь у неё появился новый ритуал — каждое воскресенье она созванивается с внуками по скайпу. А по субботам ждёт меня, надевает любимое платье в горошек, достаёт парадный сервиз и непременно что-нибудь печёт.
«Знаешь», — сказала она мне как-то за чаем, — «я ведь потому всё по квартирам соседским бегала, что страшно было. Сидишь одна в четырёх стенах, только часы тикают. Муж умер, дети разъехались… А теперь вот жду субботу — и легче становится».
На днях помогала ей разбирать старые фотографии. На черно-белых снимках она совсем молодая — красивая, с косой до пояса. Вот они с мужем на демонстрации, вот дети маленькие в песочнице, вот она у проходной завода — передовик производства…
«Это я после института», — рассказывает она, поглаживая пожелтевшую фотокарточку. — «Думала, всё впереди, всё успею — и с детьми побыть, и с мужем… А оно вон как вышло».
Теперь, встречая её в подъезде, я всегда останавливаюсь поговорить. Иногда вместе ходим за продуктами — она знает все магазинчики в округе, где что подешевле. А в прошлые выходные пекли пироги — она учила меня правильно тесто раскатывать. Получилось не очень, но она всё хвалила: «Для первого раза отлично! Ты бы видела, как я поначалу стряпала — собака есть отказывалась!»
И знаете… В её одиночестве что-то изменилось. Оно всё ещё здесь, никуда не делось. Но теперь оно похоже на старую фотографию, которую можно достать, посмотреть и убрать обратно в альбом. Потому что знаешь — в субботу снова будет пахнуть ванилью, и кто-то придёт послушать твои истории.
