Вика не любила вспоминать детство. Оно не грело, наоборот, обжигало. Пахло известкой, варёной перловкой и дешёвым мылом с надписью «детдом № 3». Каждый день был одинаков: подъём по звонку, зарядка в неотапливаемом зале, очереди в душ, строгие воспитательницы и те, кто знал, что за тобой никто не придёт.
Когда она была совсем маленькой, верила, что однажды появится мама. В длинном пальто, красивая, улыбчивая. Заберёт её домой, сварит борщ, уложит в настоящую постель. Но годы шли, девочка выросла, а никто не пришёл. Тогда Вика решила, что в жизни можно выжить только если никогда никому ничего не рассказывать. Прошлое — это то, что надо спрятать, иначе сожрут.
После выпуска она окончила техникум, бухгалтерское отделение, потому что везде всегда нужны кадры. Ей выдали крошечную квартиру, однокомнатную, в старом панельном доме на окраине. Обои отваливались, розетки искрили, но Вика гладила ладонью стену и шептала:
— Моя… наконец-то моя.
Соседки по этажу приглядывались: откуда такая молодая и сразу с квартирой? Вика чувствовала их взгляды, их шёпот в лифте. Однажды услышала краем уха:
— Говорят, она из детдома. Ну да, сейчас им дают квартиры…
И тогда, стоя у почтовых ящиков, она будто окостенела. Сердце забилось глухо, и в тот день она решила: никто больше не узнает никогда о ее прошлом.
Она даже фамилию поменяла, по документам вышло легко. Вместо Орловой стала Островской, звучало солиднее. И всё, что было раньше, будто стерлось.
Вика устроилась секретарём в бухгалтерию районной администрации. Работала до изнеможения: аккуратно переписывала цифры, прошивала папки, делала отчёты. Коллеги её уважали, спокойная, исполнительная, не болтает лишнего. Но в глубине души Вика знала: стоит кому-то спросить, кто твои родители, и её мир рухнет.
В один из тех длинных зимних вечеров в отдел зашёл мужчина в тёплом пальто. Невысокий, плотный, с уверенной улыбкой и запахом дорогого одеколона.
— Виктория Островская? — спросил он. — Мне нужна ваша подпись на акте. Я из жилищного отдела.
Так она впервые увидела Алексея Сергеевича. Он помогал с распределением квартир, и после пары встреч предложил помочь ей «улучшить жилищные условия».
— У вас ведь квартира по соцпрограмме? — сказал он, задумчиво листая её документы. — Можно обменять на другую, в соседнем регионе. Там город побольше, и возможностей больше.
Вика не сразу поверила. Но Алексей оказался человеком слова: через три месяца она уже стояла у окна новой квартиры в городе, где никто её не знал.
Переезд стал для неё как перерождение. Новый город, новые улицы, чужие лица.
Она нашла работу делопроизводителем в частной строительной фирме. Коллектив небольшой, доброжелательный. И главное, никто не задавал лишних вопросов.
Поначалу Вика жила настороженно. По вечерам сидела у окна, глядя, как внизу загораются огни, и думала: «Вот теперь всё будет правильно». Она научилась смеяться, рассказывать про «родителей на Севере», которые «живут без связи, в деревне среди тундры». Никто не сомневался, наоборот, сочувствовали:
— Ничего, зато воздух чистый, северный.
А потом в её жизнь вошёл Жора. Он работал снабженцем в их фирме, громкий, неугомонный, с вечной шуткой наготове. Приходил за подписями, за кофе, иногда просто так, поболтать.
— Ты, Викуся, особенная, — говорил он с улыбкой. — Вроде тихая, а глаза, как озеро, в котором черти водятся.
Она смеялась, не веря, что этот открытый, добрый парень может любить её, с её тайной, её прошлым. Но он полюбил серьёзно.
Они начали встречаться. Вика впервые почувствовала, что рядом человек, которому не нужно ничего доказывать. На их свадьбе она плакала от счастья.
— Мамы не будет? — как-то спросила подружка невесты перед торжеством.
— Нет… далеко живут, — тихо ответила Вика. — На Севере. Даже связь плохая.
С каждым днём её ложь обрастала деталями: отец — геолог, мама — фельдшер, живут в посёлке у реки, где зимой минус сорок. И она сама начинала в это верить, как в придуманный, но уютный сон.
Прошло два года. Они с Жорой обустроились, купили собаку, жили спокойно. Вика думала: «Наверное, я наконец заслужила это».
И вдруг однажды Жора влетел домой, сияющий, с букетом роз.
— Викуля! Нас пригласили на свадьбу! Мой старый друг Игорёк женится! Говорит, будет весело, целая компания собирается!
Вика улыбнулась. Ей нравились праздники, когда можно нарядиться, танцевать, смеяться.
Свадьба была шумная, как положено в провинции. Ресторан на окраине города, украшенный воздушными шарами и бумажными сердцами, в зале пахло оливье и жареной курицей, а из колонок орал «Белый лебедь на пруду…».
Жора сиял в костюме, с бутоньеркой, под руку с красивой женой. Он знал почти всех, со многими работал, с другими дружил ещё со школы. А Вика никого. Но ей это нравилось: чужие лица, чужие голоса. Среди них она чувствовала себя в безопасности, как актриса в роли, которую уже давно выучила.
— Викуля, ты у меня сегодня просто королева! — шепнул Жора, когда они садились за стол. — Сейчас все обзавидуются.
Она улыбнулась. На ней было светлое платье до колен, аккуратная причёска, лёгкий макияж. Всё в ней говорило: благополучная жена.
За первым тостом смех, хлопки, шум. За вторым еще громче. Кто-то потянул её на танец, кто-то рассказывал анекдоты, а Жора уже наливал третью стопку. Всё шло как обычно.
Пока в дверях не появилась она, невеста в белом платье, с фатой… глаза сияют, лицо знакомое… до боли. Сначала Вика не поверила. Потом мир словно замер.
Та самая Настя, с которой они делили одну кровать на двоих, когда в спальне на всех не хватало места. Та, кто когда-то заплетал Вике косы и говорил:
— Вот увидишь, мы выберемся отсюда, Викусь. Только никому не рассказывай, где были. Люди не любят детдомовских.
Теперь Настя стояла перед ней взрослая, уверенная, счастливая невеста. Увидела Вику, и глаза округлились.
— Вика? — выкрикнула она. — Вика Орлова? Это ты?
— Я… — Вика не успела ответить. Её рот пересох. — Ты, наверное, обозналась…
Но Настя уже кинулась к ней, с радостью, со слезами:
— Господи, ты живая! Я думала, ты в Питере! Я ведь тебя после выпуска потеряла! Мы же вместе у Людмилы Ивановны были, помнишь?
В зале стало тихо. Даже тамада на миг растерялся.
Жора медленно повернулся к жене:
— Вика… что она говорит?
Виктория побледнела. Хотела что-то сказать, но ком стоял в горле. Настя тем временем тараторила, не замечая, как вокруг притихли:
— Девочки же из нашей группы всё вспоминали тебя! Ты ведь с третьего корпуса, да? С того, где старшая воспитательница всегда кричала: «Орлова, убери кровать!» — помнишь?
Несколько гостей хихикнули. Жора сидел неподвижно, будто кто-то ударил его по голове.
— Так, — наконец произнёс он тихо, — подожди… ты из детдома?
Вика смотрела на мужа, не в силах выдавить ни слова. Только кивнула еле заметно.
Настя, наконец, поняла, что сказала лишнее, прикусила губу.
— Ой… я, наверное, не должна была… — начала она, но было поздно.
Музыка снова заиграла, гости стали отвлекаться, но Жора уже не улыбался. Он пил, не глядя на Вику, а потом, когда вышли покурить на улицу, спросил:
— Это правда?
— Правда, — тихо сказала она. — Но я не хотела… я просто… боялась.
— Боялась чего? Что я брошу? Что мама не примет? Или что кто-то узнает, что ты «из системы»?
Он говорил без злобы, но в голосе его звучало что-то холодное. Вика стояла, кутаясь в накидку, и понимала: вот он момент, когда всё рушится.
— Жор, — прошептала она, — у меня никого не было. Я просто не хотела, чтобы ты смотрел на меня как на чужую.
— А теперь я и не знаю, кто ты, — тихо сказал он. — Вика ли ты вообще, Островская, Орлова…
Он отвернулся и долго курил молча. Потом просто пошёл обратно в зал, не оглянувшись.
Остаток вечера прошёл в тумане. Вика сидела, будто в аквариуме, не слышала ни музыки, ни смеха. Лишь видела, как Настя пытается встретиться с ней взглядом, но она не подняла глаз.
Позже, уже дома, Жора лёг на диван, не раздеваясь.
— Разбуди утром, — коротко сказал он. Она тихо легла рядом, но сна не было.
После свадьбы в доме воцарилась тишина, тяжёлая и вязкая, как холодный кисель.
Жора приходил с работы, молча ел ужин, включал телевизор и делал вид, что устал. Но Вика знала: дело не в усталости. Он просто не знал, как с ней теперь разговаривать.
Иногда она ловила его взгляд, настороженный, чужой. Раньше он шутил, прижимал её к себе, рассказывал про клиентов, про смешных коллег. Теперь ни слова из его уст не вылетало.
Она пыталась подойти, объясниться, рассказать всё начистоту, но язык словно каменел.
Однажды вечером она всё же решилась.
— Жор… давай поговорим.
Он не отрывал глаз от телевизора:
— О чём?
— О том, что ты теперь обо мне думаешь.
— Да не думаю я, — отмахнулся он. — Просто… не ожидал. Ты ведь могла рассказать раньше. Это ж не преступление, Вика.
Он говорил спокойно, но в каждом слове чувствовалась натянутая нить недоверия.
— Я боялась, — призналась она. — Люди по-разному смотрят, когда узнают, что из детдома, будто клеймо на всю жизнь.
— Ну а теперь лучше? — тихо спросил он. — Теперь, когда я узнал случайно, да ещё при всех?
Она отвернулась, чтоб он не видел слёз.
Прошла неделя, потом другая. Казалось, всё утихло. Жора снова стал разговаривать, но уже не так. Появилась осторожность, как будто между ними лежала тонкая стеклянная перегородка.
А потом в их дом вошла его мать. Сначала Вика обрадовалась: может, свекровь поможет наладить всё, поговорит с сыном. Но Зинаида Петровна смотрела на неё так, будто перед ней стояла не невестка, а случайная женщина с улицы.
— Здравствуй, Виктория, — сказала она холодно. — Ну что, как живёте после… свадьбы друга?
Вика поняла, что всё уже известно. Кто-то рассказал. Возможно, сам Жора.
Она попыталась улыбнуться, но губы дрожали.
— Нормально, — ответила она. — Работа, дом, всё как обычно.
— Это хорошо, — протянула свекровь, садясь за стол. — Только, знаешь, Жор, я бы на твоём месте задумалась. Девка-то, может, и хорошая, но кто их знает, этих детдомовских. У них ведь, говорят, свои причуды.
Жора поморщился:
— Мам, не начинай.
— Что не начинай? Я ж не против. Просто предупреждаю. Сегодня одно скрыла, завтра другое вылезет. Может, у неё ещё и ребёнок где-то остался?
Вика вскочила, будто обожжённая.
— Как вы можете?! — выкрикнула она. — Что вы такое говорите?
Зинаида Петровна подняла брови:
— А я просто спросила. В жизни всякое бывает.
Жора встал между ними:
— Мам, хватит.
Но слова матери уже осели в нём, как песок на дне воды. Он не подал виду, но взгляд стал опять чужим.
С того вечера начался медленный распад. Жора всё чаще задерживался на работе, всё реже обнимал жену. Вика чувствовала, как их дом превращается в холодную станцию ожидания, он ждал чего-то, она боялась потерять хоть крошку тепла.
Ночами она плакала в ванной, чтоб не слышно было. Её пугало не то, что он отдаляется, она уже знала, каково это, когда тебя бросают. Пугало то, что она опять осталась одна, как тогда, в детдоме, когда все расходились на каникулы, а её никто не забирал.
Однажды утром она подала завтрак.
— Жор, — тихо сказала она, — если тебе со мной тяжело, скажи.
Он вздохнул, глядя в чашку:
— Я просто не понимаю, почему ты врала. Я ведь тебя не осуждаю, Вика, правда. Но я теперь не уверен, где заканчивается правда, а где начинается твоя выдумка.
Он встал, надел куртку и ушёл, хлопнув дверью.
Тот хлопок эхом прошёлся по её телу. Она сидела долго, не двигаясь, потом собрала со стола посуду, помыла, вытерла и поняла: надо уезжать не потому что не любит. А потому что здесь ей больше не поверят никогда.
В тот же день она собрала документы, немного одежды и деньги, отложенные на отпуск. Вечером, когда Жора вернулся, её чемодана уже не было. На кухонном столе лежала записка:
«Не ищи меня. Так будет проще. Прости, что не смогла быть той, какой ты хотел меня видеть. Вика.»
Поезд шёл четверо суток. За окном тянулись бесконечные леса, редкие станции, холодное небо. Вика сидела у окна, сжимая в руках паспорт и билет до Владивостока.
На табло мелькали чужие города, где у неё никого не было. И в этом, странным образом, было даже спокойствие.
Она больше не плакала. За эти два дня ей казалось, что внутри выжгли всё: боль, обиду, страх. Осталась только усталость и тихое желание: начать заново без вранья, без придуманных родителей на Севере, без стыда.
В Владивостоке её никто не ждал. Она сняла комнату в старом доме, где по утрам пахло морем и пылью. На третий день устроилась в бухгалтерию небольшого склада, скучная, но стабильная работа. Коллеги приняли её настороженно, но без расспросов. И это было для неё лучшим подарком.
Иногда по вечерам она шла к набережной. Сидела на скамейке, смотрела на серое море и слушала, как волны гремят о бетон. Люди проходили мимо, кто-то смеялся, кто-то спорил по телефону. А она просто дышала.
Однажды, на обратном пути, в киоске увидела детскую книжку, тонкую, с цветной обложкой. На ней было написано: «Сказки для тех, кто не боится быть собой».
Вика купила её, хотя детей у неё не было. Дома села у окна, открыла первую страницу и вдруг поняла, что читает самой себе, той девочке из детдома, которая когда-то мечтала, что мама придёт и обнимет.
В тот вечер она написала письмо. Не Жоре. Не кому-то из прошлого. А просто в никуда.
«Привет, маленькая Вика. Ты всё время думала, что тебя не любят, потому что ты никому не нужна.
Но ты ошибалась. Ты сильная. Ты выжила, хотя могла не выдержать. Ты любила, даже когда тебе казалось, что не умеешь. И, может быть, кто-то тебя не понял, но ты не виновата.
Просто теперь живи. Не прячься. Не выдумывай родителей и сказки.
Ты сама себе семья.»
Она положила письмо в конверт, не подписала адрес, и на следующее утро опустила в почтовый ящик у остановки. Пусть летит куда угодно, главное, чтобы мир знал, что она больше не боится быть собой.
Весной она купила цветок в горшке, фикус. Поставила на подоконник, и он сразу пустил молодые листья.
— Ну вот, — сказала она вслух, улыбаясь, — растём.
Иногда по ночам ей снился Жора. Как они идут по улице, держась за руки, смеются. А потом она просыпалась и не плакала. Просто благодарила за то, что это было.
Прошлое наконец перестало быть её тенью. Оно стало частью дороги, по которой она пошла и не сломалась.
А где-то далеко, в городе, где остался Жора, может быть, он иногда вспоминал её, открывал старую фотографию, где она в светлом платье смеётся, и думал, как мало он тогда понял.
