Мама пропала, когда Нике было семь лет. Казалось бы, не такая она и маленькая была, должна многое помнить. Но не помнила почти ничего: даже отчим, и тот занимал в её памяти гораздо больше места. А мама… Лишь один кадр, застрявший, как заноза в сердце: высокая, худая фигура матери в дверном проёме, залитая светом кухонной лампы. И бабушка – маленькая, сжатая в комок злости и бессилия. Их голоса – не слова, а сплошная стальная струна ненависти, заставляющая дрожать стёкла. Ника тогда зажмурилась, вжалась в косяк своей комнаты, пытаясь стать невидимой, раствориться. Это единственное, что она помнит о маме.
Конечно, когда мама пропала, Ника задавала вопросы, но каждый раз натыкалась на глухую стену бабушкиного молчания: «Не твоего ума дело», «Вырастешь – поймёшь». Помнила Ника и людей в форме, говоривших тихими, будто бы виноватыми голосами. Протоколы, объяснения отчима, бледного, с трясущимися руками. Потом и его не стало: он ушёл, обидевшись на подозрения, бросив Нику и бабушку, будто стирая губкой всю прежнюю жизнь.
Маму признали погибшей. Но не было могилы, куда можно было принести охапку любимых маминых ромашек. Да и не хотелось этого делать: Ника верила, что мама жива. Хотела верить. Эта уверенность прорастала изнутри, как упрямый сорняк сквозь асфальт официальных версий. Мама жива. Ника чувствовала это кожей, нутром, каким-то звериным инстинктом, который не обманешь справками о смерти.
В день своего восемнадцатилетия, получив в подарок от бабушки новую сумку и дежурный поцелуй в щеку, Ника не стала задувать свечи на торте. Она посмотрела прямо в поблёкшие, выцветшие от старости и усталости глаза бабушки и сказала твёрдо:
-Теперь я взрослая. Расскажи мне про маму. Всю правду. Я знаю, что она жива.
Бабушка замерла. Казалось, воздух в комнате стал вязким, как сироп. Она медленно опустилась на стул, её пальцы с выступившими коричневыми пятнами беспомощно переплелись на коленях. Она смотрела куда-то мимо Ники, в прошлое, которое явно не хотело отпускать.
-Жива? Детка, ну с чего ты это взяла… Ещё тогда всё было ясно. Нет её больше.
-Ничего не было ясно! – голос Ники дрогнул, сдавили слёзы. – Ясно только то, что вы с ней вечно ссорились! Из-за чего? Ответь!
Бабушка вздохнула, и этот вздох казался таким тяжёлым, будто она несла на плечах все эти годы молчания. Она потянулась за своим стаканом, сделала медленный глоток.
-У твоей матери… – она начала, и слова давались ей с трудом, – была болезнь. Не такая, как у всех, не простуда. Болезнь души. Синдром бродяжничества, что ли. Её тянуло на улицу, к тем… к пропащим. К бездомным, к босякам, в подвалы и на вокзалы. Ей было с ними легче, чем с нами. Чем с тобой.
Ника слушала, не дыша, пытаясь представить стройную, красивую маму среди таких людей. Нет, картина не складывалась.
-Мы ругались из-за этого, да, – бабушка прикрыла глаза. – Я умоляла её одуматься, подумать о тебе, о Саше… Он же любил её. По-настоящему любил, и когда его стали подозревать, сильно обиделся. А она кричала, что мы её не понимаем, что там, на улице, она дышит, а здесь, дома, задыхается. Последний раз она ушла и не вернулась. Милиция искала. Нашли её куртку – порванную, у железной дороги, в тех трущобах, где она пропадала. Всё было очевидно. Погибла она там, Ника. Погибла. Прими это.
Бабушка умолкла, вытирая платочком сухие глаза. Но Ника смотрела на сжатые, белые костяшки пальцев бабушки, на тень, мелькнувшую в её глазах, и знала – это лишь удобная для бабушки версия правды.
Погибла там… Но почему тогда Нике до сих пор казалось, что где-то там, за границей этой серой, унылой жизни, её мама жива и, быть может, так же ищет её глазами в толпе? Что же, если маме там дышалось легче, может, там её и следует искать. Но Ника решила пойти другим путём – её саму такая жизнь ни капли не привлекала. И Ника пошла учиться на социального работника. Не из великого желания помогать, а из упрямой уверенности, что где-то там она встретит свою маму, даже волонтёром устроилась: каждый день после пар она ехала и раздавала еду, одежду, заполняла анкеты, выслушивала бесконечные, часто бессвязные истории сломанных жизней. И каждому она показывала снимок: пожелтевшая фотография, распечатанная на простой бумаге и заламинированная скотчем, чтобы не истрепалась. На ней – улыбающаяся молодая женщина с ясными глазами и двумя тёмными косами, уложенными короной вокруг головы.
-Вы её не видели? Может, давно? Лет десять назад? Её зовут Арина.
Ответы были разные. Кто-то отворачивался, бурчал что-то невнятное. Кто-то, надеясь на лишнюю порцию еды, пристально вглядывался и уверенно кивал: «Да, конечно, видел, вчера у вокзала», – но потом путался в показаниях. Большинство просто мотали головой, равнодушно отводя взгляд. Им было не до чужих матерей – самим бы выжить.
Сначала каждый отказ больно ранил. Потом это стало привычной, будничной болью, как ноющая старая рана. На смену надежде пришла усталость. Глубокая, всепоглощающая. А потом горькое, понимание, что бабушка была права. Это было безумием – искать иголку в стоге сена, который развеялся по ветру много лет назад. Мамы больше нет. Нужно уже прекратить эту погоню за призраком.
Ника почти перестала спрашивать. Фотография по-прежнему лежала в кармане, но Ника доставала её всё реже. Она просто делала свою работу: разливала чай, улыбалась уставшими глазами, слушала. Её душа покрылась той же непроницаемой коркой, что и души тех, кому она помогала. Она научилась не чувствовать.
В тот день лил противный осенний дождь, превращающий асфальт в чёрное зеркало. Очередь у фургона с горячим питанием была длинной и мрачной. Люди молча протягивали пластиковые контейнеры, не поднимая глаз. Ника автоматически наполняла их, машинально кивая.
И вдруг чей-то тихий, хриплый голос прозвучал не «спасибо», а иначе:
-Арина?
Ника вздрогнула, подняла голову. Перед ней стояла худая, измождённая женщина в возрасте, закутанная в несколько продуваемых ветром платков. Её мутные глаза были прикованы не к еде, а к Никиному лицу. В них читалось не просто любопытство, а какое-то смутное, давнее узнавание.
-Что? – не поняла Ника.
-Арина, – повторила женщина увереннее, кивая на Нику. – Извини, обозналась, вы просто похожи очень. Подруга у меня была.
Словно кто-то ударил Нику обухом по голове. В ушах зазвенело. Мир сузился до этого морщинистого лица и мутных глаз. Сердце заколотилось, сжимаясь в груди дикой, болезненной надеждой. Рука сама потянулась в карман, к заламинированной фотографии.
-Вы знаете её? – голос Ники сорвался на шёпот. Она показала фотографию. – Это она? Вы видели её?
Женщина медленно, будто скрипя всеми суставами, наклонилась к фотографии, вглядываясь. Она долго смотрела, и в её глазах что-то менялось – проступала память, всплывали обрывки давно забытых дней.
-Арина… – наконец выдохнула она, тыча грязным пальцем в снимок. – Да, это она.
Ника перестала дышать. Кажется, остановилось время. Дождь, очередь, фургон – всё исчезло.
-Где она? – прошептала она, хватая женщину за рукав старенького пальто. Рука была костлявой и лёгкой, как птичья лапка. – Она жива? Вы знаете, где она сейчас?
Женщина отвела взгляд, сморщилась, будто от внезапной боли.
-Жива? – она фыркнула, и этот звук был полон такой безысходной тоски, что у Ники похолодело внутри. – Кто его знает, детка… Кто его знает, кто из нас жив, а кто уже давно как мёртв.
Каждый день Ника выходила на раздачу с замирающим сердцем, вглядываясь в каждое новое лицо, надеясь увидеть ту самую женщину – свою единственную зацепку за все эти годы. Но её нигде не было. Снова наступило отчаяние, горькое и липкое, как осенняя грязь. Может, ей всё показалось? Может, та женщина была не в себе и всё выдумала?
И вот, в один из промозглых вечеров, когда Ника уже собиралась сворачивать работу, она появилась. И не одна – за руку женщина вела мальчика лет семи-восьми, не больше. Оборванный, испуганный, с большими глазами, в которых читалась взрослая, недетская усталость. Он жался к ноге женщины, словно пытаясь спрятаться.
-Вот, – хрипло сказала женщина, легонько подталкивая мальчика вперёд. – Арины давно нет. А он остался. Брат твой, получается.
Ника опустилась на корточки, чтобы быть с мальчиком на одном уровне. Сердце бешено колотилось, смешивая боль утраты с внезапной, острой жалостью.
-Привет, – тихо сказала она. – Как тебя зовут?
Мальчик молчал, уставившись в землю.
-Андрей, – ответила за него женщина. – Он у Серого мыкался, тот помер, а парнишка один остался.
Брат. Не думая, не рассуждая, повинуясь лишь какому-то глубинному порыву, Ника взяла Андрея за холодную руку.
-Пойдём со мной. Домой.
Бабушка встретила их на пороге молчанием. Холодным, ледяным, страшнее любой бури. Её взгляд, полный недоверия и гадливости, скользнул по грязной куртке мальчика, по его спутанным волосам, и уставился на Нику. Когда та сбивчиво объяснила, что это за мальчик, бабушка прогремела:
-Ты совсем с ума сошла? Кого притащила в мой дом? Какого-то бродягу! Выбрось его на улицу, сию же минуту!
-Это Андрей, – твёрдо сказала Ника, ведя мальчика в ванную. – Он мой брат.
-У тебя нет никакого брата! – взорвалась бабушка. – Он тебе никто! Ты хочешь, чтобы он заразил нас или обобрал ночью?
Андрей съёжился, пытаясь стать ещё меньше.
-Он остаётся здесь, – заявила Ника, и в её голосе прозвучала сталь, которой бабушка никогда раньше не слышала. – Это мой дом тоже.
С этим бабушка не могла поспорить. Андрей, словно чувствуя вину за своё появление, изо всех сил старался понравиться. Он мыл полы так усердно, что они блестели, пытался помочь бабушке на кухне, робко предлагал ей чай. Он почти не разговаривал, а если говорил, то тихо и вежливо, подбирая слова. Он срисовывал картинки из Никиных старых книг и оставлял свои рисунки на столе – наивные, детские солнышки и домики, кривые и трогательные.
Бабушка не сдавалась. Она делала вид, что не замечает его стараний. Если он мыл пол, она тут же проходила по нему грязными тапками, громко вздыхая: «Только воду зря переводишь!». Если он ставил перед ней чашку чая, она отодвигала её со стуком: «Сахар не положил. И не надо теперь». Она постоянно проверяла кошелёк, громко пересчитывая деньги, и ворчала себе под нос о ворах и ненадёжных людях.
Ника наблюдала за этой тихой битвой с разрывающимся сердцем. Мамы больше нет. И этот запуганный, молчаливый мальчик – единственное, что от неё осталось.
Бабушка не сдавалась.
-Посмотри на него, – говорила она Нике. – Ну что в нём есть от нашей семьи? Ты себя обманываешь, Ника. Одумайся, пока не поздно.
-Он похож на маму, – упрямо твердила Ника, хотя в чертах его измученного лица сложно было разглядеть утончённые черты матери с той фотографии. Но она видела сходство в чём-то другом – во взгляде, в повороте головы, в той же отчуждённости, которая, как ей казалось, была и у мамы.
-Враньё и самообман! – бабушка ударяла кулаком по столу, заставляя Андрея вздрагивать. – Есть же сейчас тесты эти… ДНК. Сделаем – и всё станет ясно. Одним разом. Вот докажешь мне, что я не права, и я успокоюсь. Или ты боишься правды?
Ника боялась. Не правды о мальчике, а чего-то другого. Этого холодного, научного вторжения в их хрупкую, только начавшую налаживаться связь. Этого взгляда свысока, который будто бы говорил: «Сначала докажи, что ты имеешь право называть его братом». Она верила той женщине и верила своему сердцу. И не хотела ничего доказывать.
Андрей всё понимал. Он стал ещё тише, ещё осторожнее, буквально сливался со стенами, стараясь не дышать, не мешать, не попадаться на глаза. Его робкие попытки угодить сошли на нет, сломленные ледяным приёмом.
Однажды бабушка нанесла решающий удар. Вечером, пересчитывая деньги в старой шкатулке, она громко ахнула.
-Ника! Иди сюда! Немедленно!
Ника вышла из комнаты. Андрей замер у порога, как обычно, весь съёжившись.
-Здесь не хватает, – бабушка тыкала пальцем в пачку купюр. – Тысячи. Ровно тысяча. Я вчера пересчитывала – всё было.
-Баб, ты уверена? Может, потратила где?
-Я не страдаю маразмом! – голос её взвизгнул. Она обернулась и посмотрела прямо на Андрея. Её взгляд был тяжёлым и обвиняющим. – Кроме нас, в доме больше никого нет.
Тишина повисла густая и невыносимая. Андрей побледнел, его глаза округлились от ужаса. Он молча замотал головой, не в силах вымолвить ни слова.
-Бабушка, это что за обвинения? – холодно сказала Ника, чувствуя, как по спине бегут мурашки ярости.
-Обвинения? – парировала бабушка. – Это факты, Ника! Он тут один чужой. Кто ещё? Ты? Я? Он же с улицы, Ника! Просто показал своё истинное лицо!
Ника посмотрела на Андрея. На его дрожащие губы, на глаза, полные слёз, которые он отчаянно пытался сдержать. Она увидела не вора, а загнанного, униженного зверька. От возмущения она не нашлась что сказать, да и не было в этом смысла. Молча, не глядя на бабушку, Ника прошла в свою комнату, достала с верхней полки большую спортивную сумку и начала быстро складывать туда свои вещи. Потом прошла в комнату к Андрею – бывшую мамину, маленькую и заставленную хламом.
-Собирай свои вещи. Быстро.
-Куда? – прошептал он, не двигаясь с места.
-Мы уходим. Вдвоём.
Бабушка стояла на пороге, наблюдая за ними с каменным лицом.
-И прекрасно! Надоело смотреть на это цирковое представление.
Ника застегнула молнию на сумке и прямо посреди комнаты остановилась, чтобы посмотреть на бабушку в последний раз.
-Ты так и не простила её, да? – тихо сказала она. – Не простила маму за то, что она была другой? И ты не простишь никого, кто на неё похож. Даже маленького мальчика.
Та не ответила, лишь плотнее сжала губы.
Через час они уже стояли на пороге однокомнатной квартиры в старом доме на окраине. Комнатка была маленькой, с облезлыми обоями и странным запахом чужих жизней. Ника поставила сумку на пол и обернулась к Андрею, который жался к косяку, словно ожидая новой бури.
Он смотрел на неё своими огромными, испуганными глазами и вдруг выдохнул:
-Я не брал ничего. Честно.
-Я знаю, – Ника опустилась перед ним на колени и взяла его за руки. Они были ледяными. – Я знаю, Андрей. Прости меня, что привела тебя туда. Больше такого не будет. Это наш дом. Только наш.
Она обняла его, и он разрыдался. Он плакал за все: за потерянную мать, за страх, за унижение, за украденное детство. А Ника держала его и смотрела в потрескавшуюся штукатурку на стене.
Жизнь в съёмной комнате оказалась испытанием тяжелее, чем Ника могла представить. Романтический флёр «спасения» быстро развеялся, уступив место суровой реальности. Пришлось бросить волонтёрство – единственное дело, которое давало ей ощущение смысла жизни. Теперь все её время пожирала работа: смены в кафе, подработка официанткой по вечерам, переводы статей ночью.
Деньги уходили на аренду, еду и скромную одежду для Андрея. Он выучился готовить простую еду на горячей плитке и всегда оставлял Нике большую порцию. Учился не очень хорошо, но старался. Иногда ночью Ника просыпалась от звука его сдержанных всхлипываний и притворялась, что спит, потому что не знала, как утешить брата.
Именно в такой вечер, когда Ника, обессиленная, считала копейки до зарплаты, в дверь позвонили. Андрей испуганно взглянул на неё. Они никого не ждали. Ника открыла.
На пороге стояла бабушка. Она казалась постаревшей на десять лет. Руки её дрожали, а в глазах, обычно таких суровых, плавала неприкрытая тоска и растерянность. Она не стала входить, оглядывая убогую обстановку: голые стены, раскладушку, застеленную старым покрывалом.
-Ника, – голос её сорвался, осип. – Хватит. Возвращайся домой.
Ника молчала, сжимая в руке несколько купюр. Гнев, обида, усталость – всё смешалось в один ком.
-Я не могу больше, – призналась бабушка, и это было похоже на крик. – Совесть… она меня съедает заживо. Я не сплю ночами. Прости меня. Прости старую, глупую женщину. Он… мальчик ни в чём не виноват.
Ника смотрела на неё, и вдруг вся злость ушла, оставив после себя лишь бесконечную усталость. Она покачала головой.
-Нет, бабушка. Мы не вернёмся. Я не могу вернуться туда, где моего брата считают вором и обузой. Где его унижают. Мы справимся сами.
Бабушка замерла. Казалось, эти слова добили её окончательно. Она пошатнулась и оперлась о косяк двери. В её глазах что-то надломилось.
-Тогда… тогда я должна сказать тебе правду, – выдохнула бабушка. – Я солгала тогда. Про деньги.
Ника нахмурилась.
-Я знаю, что ты солгала.
-Есть ещё кое-что, – бабушка сделала глубокий вдох, собираясь с силами. – Я тайком взяла его волосы. И сдала тест.
Ника застыла. Мир сузился до бабушкиных губ, произносящих эти слова.
-И что? Что показал твой тест?
-Он… Андрей… – бабушка заплакала, тихо, по-старушечьи, вытирая слёзы сморщенной ладонью. – Он наш. Твой брат. Внук мой. Прости меня, Ника. Я так боялась, что это правда. Мне было проще думать, что он чужой.
Ника обернулась на Андрея. Он сидел на краешке раскладушки, вцепившись в край покрывала, и смотрел на них широко раскрытыми глазами.
И вдруг Ника поняла свой собственный, тщательно скрываемый страх. Она так яростно отказывалась от теста не только из-за принципа. Она боялась. Боялась, что бабушка окажется права. Что эта последняя ниточка оборвётся, и она останется совсем одна. Её вера была такой отчаянной именно потому, что в глубине души таилась та же неуверенность. И теперь эта неуверенность рухнула. На её месте возникла прочная, незыблемая, научно доказанная правда. Андрей – её брат.
-Пошли домой, внучка, – позвала бабушка, протягивая к ним руки. – Пойдёмте домой, дети мои. Простите меня.
Ника посмотрела на Андрея и кивнула. Он медленно подошёл, всё ещё не веря происходящему, и робко обнял бабушку.
Бабушка больше не ворчала. Она молча ставила перед Андреем самый большой кусок пирога, незаметно подкладывала ему в рюкзак новые карандаши и иногда, проходя мимо, неловко гладила его по голове. Андрей перестал съёживаться и прятаться. Он по-прежнему был тихим, но это была уже не испуганная тишина, а тишина выздоравливающего, который учится доверять заново.
Прошло несколько лет. Жизнь вошла в спокойное, умиротворённое русло. Андрей уже не был тем испуганным заморышем. Он учился в школе, обзавёлся друзьями, и в его глазах наконец-то появилось озорство, которому полагается быть в глазах ребёнка. Бабушка, хоть строжилась иногда, относилась к нему с искренней заботой. Они стали семьёй. Настоящей, пусть и собранной из осколков.
Ника, закончив учёбу, устроилась в городской социальный центр. Она уже не бегала по вокзалам с фотографией, но её работа по-прежнему была связана с помощью теми, кто оказался на дне.
И вот однажды, распределяя вещи на складе гуманитарной помощи, она увидела знакомую фигуру. Ту самую женщину. Постаревшую, ещё более согбенную, но всё ту же. Сердце Ники ёкнуло – не от надежды, уже не было в ней той прежней лихорадки, а от прилива давней благодарности.
-Здравствуйте, – окликнула она её.
Женщина обернулась, долго вглядывалась, и в её мутных глазах мелькнуло слабое воспоминание.
-А… это ты. Девушка с фоткой. Нашла свою мать?
-Нет, – тихо сказала Ника. – Но я нашла кое-что другое. Спасибо вам.
-За что? – женщина недоумённо сморщила лоб.
-За Андрея. Вы привели его ко мне тогда.
Лицо женщины озарилось пониманием, и она вдруг смущённо, по-стариковски, хихикнула, покрутила пальцем у виска.
-А, этот пацанёнок… Слушай, детка, я тогда… Я немного напутала.
Ника насторожилась.
-В каком смысле?
-Ну, насчёт того, что он от твоей мамы… – женщина отвела взгляд, будто вспоминая. – Этот малыш… Он просто приблудный был. Сирота. А я подумала… Ну, куда ему? Пропадать только. А ты – добрая, видно было. Решила, скажу, что он от Арины, ты его и пригреешь. И не ошиблась, да? Пригрела же.
Ника замерла. В ушах зазвенело. Весь мир перевернулся с ног на голову в одно мгновение.
-Но… Тест ДНК… – выдохнула она, сама не понимая, что говорит.
-Какой тест? – женщина пожала костлявыми плечами. – Я не в курсе. Я сказала, что знала. Хотела как лучше мальчишке. Он же теперь при деле? Значит, всё правильно вышло.
Она кивнула Нике и заковыляла к выходу, оставив её в полнейшем смятении.
Ника не помнила, как дошла до дома. В голове гудело. Значит, Андрей ей не брат? Все эти годы… Любовь, жертвы, борьба с бабушкой, примирение… Всё было построено на лжи? Бабушка же сказала, что тест подтвердил родство!
Она влетела в дом, как ураган. Бабушка сидела в кресле и вязала, Андрей в своей комнате делал уроки.
-Бабушка! – прошептала Ника, не в силах сдержать эмоций. – Я встретила ту женщину! Ту, что привела Андрея! Она сказала… Она сказала, что соврала тогда! Он не сын мамы! Она просто пожалела его и подумала, что я возьму его, если решу, что он родной!
В комнате повисла гробовая тишина. Бабушка медленно опустила спицы на колени. Её лицо было совершенно спокойным.
-Я знаю, – тихо сказала она.
-Что? – Ника не поняла.
-Я знала, что он, скорее всего, не её сын, – повторила бабушка, глядя на неё своими старческими, мудрыми глазами. – С самого начала. Теста никакого я не делала.
Ника оперлась о косяк двери, чтобы не упасть. Всё кружилось.
-Но… зачем? Зачем ты тогда сказала? Зачем призналась, что соврала про деньги, зачем умоляла нас вернуться?
Бабушка тяжело вздохнула и отложила вязание. Она поднялась, подошла к Нике и положи свою сухую, руку ей на голову. Жест был невероятно мягким.
-Потому что увидела, как ты за него держишься. Потому что увидела, как он на тебя смотрит. И поняла, что совершила ужасную ошибку. Ты была готова ради него на всё. На нищету, на голод, на одиночество. А я была слепа и глупа. Мне нужно было вернуть тебя. Вернуть вас обоих. А какая разница, кто его мать, если теперь он – наш?
Ника смотрела на бабушку, и вдруг всё внутри неё перевернулось. Обида, недоумение, шок – всё улеглось, освобождая место для тихой, всеобъемлющей, тёплой ясности. Какая разница? Да, никакой разницы. Совсем. Он был её братом. Не по крови, а по выбору. По праву той борьбы, что они прошли, по праву той любви, что выстояла.
