Вечер в роддоме «Луч» напоминал хорошо отлаженный, хотя и эмоционально заряженный механизм. В палатах пахло свежим бельём, антисептиком и тревогой, которая всегда витала в воздухе перед главным событием. В предродовой палате номер три царила атмосфера сосредоточенного ожидания. Алёна, молодая женщина с каштановыми волосами, собранными в небрежный пучок, лежала на функциональной кровати, вслушиваясь в сигналы своего тела. Схватки, которые начались ещё дома, плавными волнами, теперь накатывали всё чаще и сильнее, сжимая живот стальным обручем. Она дышала, как учили на курсах, — глубоко и шумно, стараясь не зажиматься.
Рядом с ней, на краешке пластикового стула, сидел её муж Игорь. Молодой человек, казалось, был создан из одного сплошного напряжения. Его пальцы бесконечно комкали и разглаживали край больничной простыни, он то вскакивал, чтобы подать жене воду, то приникал к монитору, отслеживающему сердцебиение малыша, хотя мало что в этих зелёных зубах понимал. Лицо его было бледным, на лбу выступили капельки пота.
— Дыши, солнышко, дыши, — бормотал он, поглаживая её руку. — Всё хорошо, ты справляешься прекрасно. Я с тобой.
Его голос дрожал, выдавая внутреннюю панику. Алёна, сквозь туман нарастающей боли, уловила это дрожание и слабо улыбнулась.
— Я… я в порядке, Игорек. Ты… ты не волнуйся так. Сиди спокойно.
Но Игорь не мог сидеть спокойно. Его мать, Валентина Степановна, женщина властная и гиперопекающая, накануне дала ему чёткие инструкции и, что самое главное, снабдила его внушительным пакетом с провизией «на дорожку». «Роды — дело небыстрое, Игорек, — наставляла она, засовывая в пакет очередной контейнер. — Ты там ослабнешь с голоду, а тебе силы нужны, чтобы жену поддерживать. И с желудком твоим шутить нельзя, помни про гастрит!» В пакете, среди прочего, лежала небольшая, тщательно укутанная в несколько полотенец кастрюлька. В ней, как объяснила мать, были домашние чебуреки, ещё тёплые. «Сытно и быстро, — сказала она. — Подкрепишься в перерыве».
Мысль о еде сейчас вызывала у Игоря тошноту. Но было и другое — глухое, знакомое сосание под ложечкой, которое всегда появлялось у него в моменты сильного стресса. Не голод, а именно нервная потребность что-то жевать, занять рот, отвлечь мозг. И гастрит, который действительно был его хроническим спутником, напоминал о себе лёгким жжением. «Мама права, — убеждал он себя. — Надо поддерживать силы. И желудок нельзя зря тревожить».
Алёна тем временем вступила в активную фазу. Схватки стали продолжительными и мучительными. Она уже не могла сдерживать стоны, которые вырывались из её груди низкими, горловыми звуками. Её лицо покрылось испариной, волосы прилипли ко лбу. В палату зашла дежурная акушерка, Марина, женщина с добрыми глазами и руками, которые умели и успокоить, и настоять на своём.
— Ну что, Алёнушка, как наши дела? — её голос звучал как глоток прохладной воды. — Раскрытие отличное, скоро, скоро встретимся. Молодец, хорошо работаешь. Игорь, поддерживай супругу, разговаривай с ней.
Игорь кивал, как заводной, сжимая руку жены. Но внутреннее напряжение росло. Его живот заурчал, предательски громко. Жжение под ложечкой усилилось. Взгляд его упал на тот самый пакет в углу комнаты. Мысль о тёплых, хрустящих чебуреках, пахнущих луком и мясом, вдруг перестала быть абсурдной. Она стала навязчивой, спасительной. «Сейчас, пока перерыв, — думал он. — Съём один, чисто чтобы успокоиться. И сил прибавятся».
Алёна крикнула от очередной схватки, вцепившись в поручень кровати. Игорь вздрогнул, и его нервная система дала сбой. Логика отключилась, остались только базовые инстинкты: стресс и потребность его заесть.
— Я… я на секундочку, — пробормотал он, отпуская руку жены.
— Куда? — выдохнула Алёна, но он уже шаркал к пакету.
Марина, измеряющая давление, бросила на него недоумённый взгляд. Игорь, не обращая внимания, с торжественным видом извлёк из недр пакета завёрнутую кастрюльку. Снял полотенца. Крышка с лёгким шипением выпустила струйку пара, и в палату, где пахло лекарствами и потом, ворвался густой, жирный, невероятно аппетитный аромат свежежаренных чебуреков.
Наступила секунда ошеломлённой тишины. Её нарушил только довольный вздох Игоря.
— Мама, как всегда, вовремя, — пробормотал он себе под нос и, достав из того же пакета бумажную салфетку, взял первый, золотисто-коричневый, блестящий от жира чебурек.
В этот момент Алёна, пережив пик боли, открыла глаза. И увидела картину, которая навсегда врезалась ей в память. Её муж, отец её неродившегося ещё ребёнка, стоя в двух метрах от её страдающего тела, с блаженным выражением лица откусывал от сочного пирожка. Хруст. Жир брызнул. Он облизнул губы.
— М-м-м, с мясом и луком, — смачно произнёс он, не глядя на неё.
Врачи, Марина и только что вошедший молодой врач-ординатор Артём, замерли как вкопанные. Их лица отражали спектр эмоций от полного непонимания до едва сдерживаемого, дикого хохота. Но Алёна не видела их лиц. Она видела только Игоря с чебуреком. И что-то в ней порвалось.
Сначала из её груди вырвался нечеловеческий звук, нечто среднее между визгом и рыком. Потом хлынули слова, обжигающие, как кипяток.
— ТЫ ЧТО ДЕЛАЕШЬ?!
Игорь вздрогнул, чуть не выронив чебурек. Он обернулся, с полным ртом, и увидел лицо жены. Оно было багровым от ярости и боли, глаза метали молнии.
— Я… я перекусываю, — пробормотал он, жуя. — Мама сказала… чтобы силы были… А то гастрит…
— ГАСТРИТ?! — завопила Алёна, пытаясь приподняться. — Я ЗДЕСЬ РОЖАЮ ТВОЕГО РЕБЁНКА! Я УМИРАЮ! А ТЫ… ТЫ ЖРЁШЬ! ПРЯМО ЗДЕСЬ! ЧЕБУРЕКИ!
Истерика была полной и абсолютно заслуженной. Слёзы хлынули из её глаз ручьями, смешиваясь с потом.
— Вон! Немедленно вон отсюда! Я не хочу тебя видеть! Ты конченый эгоист! Придурок! Я тебя ненавижу! Мы разведёмся! Слышишь? РАЗВЕДЁМСЯ!
Каждое слово било Игоря, как молотом. Он стоял, опустив руки, с полуобглоданным чебуреком, лицо его было маской полного, животного ужаса. Он не понимал, что происходит. Он просто хотел есть, когда волнуется. Мама же сказала…
Марина первой пришла в себя. Она бросила на Игоря убийственный взгляд.
— Молодой человек, немедленно уберите это! И выйдите, пожалуйста, в коридор. Вы мешаете.
Артём, давясь от смеха, который пытался сдержать, кашлянул в кулак и вышел, плечи его тряслись.
Игоря, бледного и растерянного, выпроводили из палаты. Алёна, оставшись с Мариной, рыдала, но её рыдания странным образом перешли в яростные, мощные потуги. Шок, ярость, адреналин — всё это сработало как катализатор.
— Ненавижу! Ненавижу его! — кричала она, тужась изо всех сил.
— Правильно, злитесь, — спокойно направляла её Марина. — Вся злость — на потугу. Давайте, Алёна, давайте выталкивайте этого папу-чебурекоеда вместе с малышом!
И через полчаса, на гребне самой мощной волны ненависти и отчаяния, в палате раздался крик. Не крик, а торжествующий, сильный рёв нового человека. Девочка. Совершенная, розовая, с густыми тёмными волосами.
Когда суета немного улеглась, малышку обтерли и положили Алёне на грудь. Усталость, больше чем усталость — опустошение, накрыло её с головой. Но вместе с ним пришло и странное, горькое спокойствие. Она смотрела на дочь, и злость потихоньку уходила, оставляя после себя пустоту и горечь. Как же так? Как он мог?
Игорь тем временем сидел на холодной скамейке в коридоре, опустив голову в ладони. Рядом с ним стояла злополучная кастрюлька, теперь холодная и противная. Он слышал крик дочери. Сердце его екало от радости и боли одновременно. Он всё испортил. Он, который хотел быть опорой, стал посмешищем и причиной страданий жены. И самое ужасное — он до сих пор не совсем понимал, в чём была его вина. Мама же заботилась…
В палату к Алёне зашла Марина.
— Ну, поздравляю, мамочка. Красавица. Сильная, как мама. Папу… позвать? Он там извелся весь.
— Не надо, — холодно ответила Алёна. — Я не хочу его видеть.
— Понимаю, — вздохнула акушерка. — Но, Алёна, разреши мне сказать одну вещь. Я много мужей в родах видела. Кто-то падает в обморок, кто-то плачет, кто-то стоически молчит. А твой… твой от волнения чебуреки есть решил. Глупо? Дико? Несомненно. Но в этой глупости… есть что-то детское и очень искреннее. Он не со зла. Он просто… не справился со своим стрессом так, как мы ожидаем. Он испугался за тебя до потери рассудка. И его мама, видимо, единственным способом заботы, который знает, — это накормить.
Алёна молчала, глядя в потолок. Злость отступала, уступая место усталости и тому самому недоумению, которое мучило Игоря. Почему? Зачем?
— Пусть войдёт, — наконец сказала она тихо. — Но если он хоть пикнет про еду…
Игорь вошёл, крадучись, как преступник. Его глаза были красными, лицо осунувшимся. Он подошёл к кровати и упал на колени.
— Алён… прости. Я… я не знаю, что на меня нашло. Я так волновался… и желудок засосал… и мама… — он замолчал, понимая, что оправдания звучат ещё глупее, чем поступок.
— Встань, — сказала Алёна без выражения. — Посмотри на свою дочь.
Игорь поднялся, заглянул в маленькое личико, завёрнутое в розовое одеяльце. И тут его прорвало. Слёзы хлынули градом, но это были уже не слёзы страха, а слёзы облегчения, любви и осознания всей глубины своего идиотизма.
— Прости… я дурак… я кретин… я так тебя люблю… и её…
Алёна смотрела на него, на этого большого, растерянного мальчишку, и её сердце дрогнуло. Да, он поступил нелепо, эгоистично, дико. Но он был здесь. Он волновался до желудочных спазмов. И его мама… его мама, с которой у Алёны всегда были сложные отношения, просто пыталась по-своему позаботиться о сыне, вложив в кастрюльку всю свою тревогу и любовь.
— Ладно, — выдохнула она. — Идиот. Сядь. Но если хоть раз ещё при мне заведёшь речь о еде в такой момент…
— Никогда! Клянусь! — Игорь с жаром замотал головой.
Интрига, однако, на этом не закончилась. Через пару часов, когда Алёну перевели в послеродовую палату, к ним заглянула та самая Марина. В руках у неё была… та самая кастрюлька.
— Вот, — сказала она, с трудом сдерживая улыбку. — Исторический артефакт. Мы в ординаторской всю смену ржали. Но, знаете, я тут подумала. У нас санитарка, тётя Люба, бабушка уже. Так вот она говорит, что в старину, в деревнях, бывало, мужики в родах табак курили или самогон пили, чтобы нервы успокоить. А твой, Игорь, чебуреками успокаивался. Прогресс, однако. — Она поставила кастрюльку на тумбочку. — Оставлю вам. На память. И, Алёна, не сердись на него сильно. Он, может, и не герой романтического романа, зато… искренний. И, судя по тому, как он сейчас на тебя смотрит, любит до полусмерти. Только вот выражает эту любовь через желудок, видимо, наследственное.
Когда Марина ушла, в палате воцарилась тишина. Алёна смотрела на спящую дочь, потом на Игоря, который робко держал её за руку.
— Наследственное, говоришь? — тихо спросила она.
— Мама… она всегда так, — смущённо признался Игорь. — Когда я маленький болел, не сказки читала, а пироги пекла. Когда в армию провожала — мешок сухарей вручила. Её любовь… она съедобная. Я, видимо, это перенял. Только в самый неподходящий момент вылезло.
Алёна вдруг рассмеялась. Смех был нервным, срывающимся, но это был смех. Она представила картину: её свекровь, Валентина Степановна, в момент высшего напряжения засовывает сыну в руки кастрюлю, как талисман. И этот талисман сработал, но не так, как ожидалось.
— Ладно, — сказала она, вытирая смеющиеся слёзы. — Запомни навсегда: в следующий раз, когда я буду рожать, твоя мама пусть даёт тебе успокоительное. А чебуреки… чебуреки мы съедим вместе. Уже после. Все втроём. Или вчетвером.
Игорь с облегчением вздохнул и прижался лбом к её руке.
— Спасибо. Я… я буду учиться. Обещаю.
На выписку они выходили под дружелюбные, чуть насмешливые взгляды персонала. История про «чебуречного папу» уже стала легендой роддома «Луч». Но теперь в этих взглядах было не только веселье, но и тёплое понимание. Алёна несла на руках маленькую Викторию. Игорь, наконец-то выполняя свою роль идеально, нёс сумки и, осторожно, ту самую пустую кастрюльку, как символ пережитого кризиса.
Сажая жену и дочь в машину, он вдруг сказал:
— Знаешь, а ведь это, наверное, к лучшему. Теперь у Вики будет самая смешная история про своё рождение. «Папа так переживал, что чебуреки ел». Это же круче, чем «папа в обморок упал».
Алёна улыбнулась, глядя на него.
— Да. И мы всегда будем помнить, что даже в самый серьёзный момент может найтись место для абсурда. Главное — потом суметь над этим вместе посмеяться.
И они поехали домой, в свою новую жизнь, где теперь было трое. А где-то на самой дальней полке их кухни поселилась старая кастрюлька — немой свидетель того, как отчаянная глупость может, в конце концов, обернуться семейной легендой и крепчайшим цементом для отношений, потому что пережитое вместе, даже такое нелепое, уже ничто не разрушит.
