— Мам, ты опять котёл не разожгла? — Ирина ступила на тряпку перед входной дверью и отряхнула снег с сапог. — Холодно же дома!
— Да на что мне твой котёл этот, если у меня печка есть! — бабушка подошла к Ирине и обняла узловатыми руками. — Я дров принесла, растопила, всё не с этим газом ковыряться. — она выглянула из-за плеча дочери и расплылась в улыбке, расчертив лучиками морщинки вокруг глаз. — А вот и моя девочка! Танечка моя, Танюшка! — крепко прижав к себе внучку, она трижды расцеловала её и постучала по спине. — Вот и хорошо, что приехали. Раздевайтесь, я уж всё приготовила, только вас ждала.
Ирина повесила пуховик на крючок допотопной вешалки, стряхнула растаявший снег с шапки на круглый разноцветный коврик ручной вязки и взяв два пакета с едой, прошла в кухоньку.
— Мам, ты куда столько наварила? Как на Маланьину свадьбу! — оглядев четыре кастрюли и две сковородки, Ирина усмехнулась — мама, как всегда, в своём репертуаре: считает, что они вечно голодны.
— Как куда? А три дня что кушать будете?
— У нас почти всё с собой! — Ирина выкладывала на стол деликатесы и наборы из кафе здоровой еды. — Ты мне скажи лучше, когда мы это всё съедим и куда в нас это поместится? А? — она протянула бутылочку дорогого спиртного напитка. — Смотри, что привезла. Помнишь, ты хотела попробовать? — Ирина поставила на стол высокую бутылку с узким горлышком.
— Чего это? — Мария Петровна села и повернула напиток к себе этикеткой
— Текила.
— А… — бабушка улыбнулась: — Попробуем сегодня?
— Конечно! Зря, что ли, привезла? — Ирина убрала алкоголь в холодильник. Следом за ним отправились салаты и заготовки.
Нарезая хлеб, Мария Петровна посматривала на внучку, неотрывно глядящую в экран смартфона.
— Танюшка, иди, неси хлеб в комнату. — протянула она тарелку с нарезанными ломтиками.
Уже расставив все блюда на столе, пожилая женщина с интересом смотрела на диковинные «яства», привезённые дочерью.
— А это что? — тыкала она пальцем то в одно, то в другое.
Дочь терпеливо называла, рассказывала, из чего состоит и для чего полезно.
— Сколько привозите, а всё никак запомнить не могу. Чудные названия такие, не поймёшь. Ну, давай, вздрогнем! — она подняла стопку с желтоватым напитком, на краешке которой красовался кусочек лайма. Опрокинула, крякнула и втянув сок из дольки, громко почмокала. — Кех! Хороша! А сколько в ней градусов?
— Давай посмотрим, — Ирина повернула этикетку. — 43!
— Вот и чую, что крепковата. Но моя наливочка тоже хороша!
— Не спорю, мамуль! — разомлевшая с мороза Ирина улыбнулась и наколола на вилку кусочек сыра.
Таня тихонько смаковала газировку и краем глаза косилась в телефон.
От третьей стопки бабушка разговорилась, достала старый фотоальбом и сев рядом с внучкой, обстоятельно рассказывала о каждой фотографии.
— О, а это я! Мне тут восемь всего! Видишь, вон мама моя?
— Нет, ба, не вижу… — Татьяна водила глазами по пожелтевшей карточке.
— Правильно, она за коровой побежала! — бабушка засмеялась и прижала к себе девушку. — А вот — наш председатель колхоза, Семён Тимофеевич. Папа мой у него шофёром работал. Хороший мужик был, говорят… Да только я уж почти и не помню его, уехала, как только восемь классов закончила.
— А почему уехала, ба? — спросила Таня, скорее, из вежливости.
— Ну, а чего там делать? Работы толком нету, а лес валить я не хотела, да и учиться нужно. А в нашем глухом селе какая учёба? Хорошо, хоть восьмилетка была. В других деревнях или начальная, или вообще никакой.
— А ты там больше вообще не была?
— Где?
— В деревне своей?
— Чтой-то, была. Чай, там мои маменька с папенькой остались. Приезжала в отпуск, да вон, Иришку с Коленькой показывала, и на лето оставляла несколько раз. Уж как я их не уговаривала, они ни в какую в город не хотели уезжать.
— А сейчас там живут люди?
— Не знаю, детка. Я на могилках уже лет двадцать не была. Да и если бы не погост, не поехала бы туда ни за какие деньги…
— Почему?
— Почему?.. — бабушка задумалась, и вдруг свет мигнул дважды и погас. — Ну, здрасьте! — хлопнула она себя по коленкам и встала, крадясь на ощупь в сторону кухни.
Там застучала дверками шкафчиков, потом послышалось, как чиркнула спичка и коридорчик осветился мягким мерцающим светом. Мария Петровна вошла с керосинкой, внутри которой подрагивал тёплый мягкий огонёк. Поставив её на стол, она села рядом с внучкой и продолжила: — Почему, спрашиваешь? — глянула на девушку, будто раздумывая, говорить или нет, но потом вздохнула и разгладив передник, начала свой рассказ.
— Мне тогда и девяти лет не было. Папа постоянно пропадал на работе, мама кашеварила на лесозаготовках, я ходила в школу и по дому помогала. Деревня наша, хоть и в глуши стояла, но была большой и многолюдной. И все друг друга по именам знали, у кого как детей, мужей, жён зовут, и праздники, и похороны всем селом справляли — дружно жили тогда.
И жил в селе дурачок деревенский, Коська. Костя, если правильно. Мать его, Раиса, неизвестно от кого этого самого Коську родила. Хотя, слухи ходили, что в тот год сидельцы с лагеря сбежали, а дорога аккурат через деревню нашу шла, вот несколько человек тогда в доме Раисы-то и остались. И один обрюхатил Райку, и побежал дальше, она так никому и не призналась, а когда рожать ночью начала, на двор к нашей фельдшерке притащилась.
В тот день поминки были, на которых двоим работягам стало плохо, и врачиха между ними разрывалась, ожидая машину из райцентра. Так умудохалась, что уснула прям на крыльце, сидя на ступеньках. Райка её будить, а та никак встать не может, и в толк всё не возьмёт, что от неё требует орущая баба.
И вот, то ли что-то фельдшер не то сделала, то ли тот заключённый сам нездоров был, но родился Коська с виду нормальный, крепкий, а когда подрастать начал, поняли все, что дурачок. Пока мал был, Раиска ещё управлялась с ним, лупила безбожно, когда шкодил, он ревел, но слушался, а как подрос, стал на мать замахиваться, да швырять чем ни попадя. Когда в очередной раз разбушевался, сосед не выдержал и отмутузил пацана. Тот присмирел и мать больше не обижал. Видно, понял, что за такое последует.
Вместо матери, правда, стал соседских собак гонять — то палку в них кинет, то верёвкой обвяжет и в лес. И делал он это, когда темно было и все спали. Уж как умудрялся, что не слышал никто — Бог его знает. Однажды его, всё таки, поймали и наподдали так, что он двое суток отлёживался. И вот тут его, наверное, и переклинило. А может, взрослеть начал. Не зря же говорят, что у умственно отсталых инстинкты сильнее, чем у здоровых людей.
Начал он за девками да за бабами бегать. То юбку задерёт, то пониже спины, то за грудь схватит, а порой свои штаны спустит и смеётся, пока девки визжат, глядя на его причиндалы. Когда терпение женское кончилось, собрались селяне и пошли к Раисе.
— Раиска, угомони своего дурака! — кричали они. — Не то мы его сами в дурдом сдадим, слышишь?
— Да вы что, бабоньки? — принималась лить слёзы Раиса. — У вас у всех вон, мужики есть, а я одна, как перст! Он может, и дурак, а по хозяйству помогает, и в доме, и с посадками. Не отдам никуда! Не жить мне без него!
Что делать? Собрались все на собрании в клубе и решили:
— Давайте, бабы, ходить гурьбой! Раз мать его сдать никуда не может, будем сами себя защищать!
— Да! Правильно, он ведь, когда нескольких женщин видит, не нарывается, стороной обходит.
— Значит, решено — если нет управы на дурака, будем сами стоять за себя, пока мужики на просеке.
Так и повелось — девочки, девушки и женщины всегда ходили группами, и меньше, чем по двое, даже носа из дому не показывали. На время Коська затих, а тут и пахота началась, Раиска его с утра до ночи гоняла по грядкам, и к вечеру он так уставал, что на улицу даже не смотрел.
Наступило лето, а с ним каникулы — в деревню стали возвращаться дети из городов. Дворы наполнились детскими криками, смехом, играми. По улицам туда-сюда сновали юные велосипедисты и велосипедистки, с громкими криками заезжающие в лужи после дождя. На берегу речки было не протолкнуться, как на городском пляже в приморском городке.
И тут страшная новость, как гром среди ясного неба: пропала Оленька, дочка председателя, Семёна Тимофеевича — шестнадцатилетняя отличница, красавица, надежда и отрада отца. Дочь у него была одна-единственная, поздняя, долгожданная, больше Бог детей не дал им с женой, и любил он девочку безмерно, чуть ли не на руках носил.
Она не вернулась с реки вместе со всеми, и отец забил тревогу, бегая по соседям и стуча в каждую дверь. Когда стало ясно, что она не в гостях, селяне собрались вместе и организовали поиски — местность болотистая, и не зная дороги в лесу, можно было сгинуть без вести. Пока не стемнело, обошли несколько километров, но не наткнулись ни на кого, кроме следов кабана с поросятами.
С утра, едва взошло солнце, безутешный отец, постаревший за ночь лет на тридцать, снова застучал в рынду, созывая всех на поиски.
В этот день на помощь пришли все, кроме детей и стариков. Солнце уже клонилось к закату и надежды на то, что девушку найдут, таяли, как и последние солнечные лучи в кронах деревьев. И тут вдруг: выстрел в воздух! Нашли!
Семён Тимофеевич, не разбирая дороги, кинулся в сторону звука, а подбираясь ближе, услышал, как причитают женщины. Сердце его забилось так сильно, что он едва мог дышать, руки дрожали, а слёзы в глазах мешали видеть.
Оленька лежала на примятой траве — бледная, неподвижная, только переводила взгляд с одного на другого. В разорванном цветастом платьице, с синяками и бурыми подтёками, она беззвучно плакала и умоляла помочь.
— Оленька! Девочка моя! — Семён рухнул на колени рядом с дочерью и схватил её за руки. — Милая, что случилось?!
— Папа, мне холодно… Я ног не чувствую… — зашептала девочка.
За спиной кто-то тихо сказал:
— Похоже, позвоночник сломан… Не жилец…
Семён с опаской протянул руки и потрогал лодыжки дочери — они были ледяные. Судя по состоянию Оли, её изнасиловали и покалечили.
— Кто это сделал, девочка моя? Скажи мне, только назови имя, прошу тебя… — Семён приложил руку дочки к губам и приблизился к её лицу.
Едва слышно Оля прошептала:
— Коська… — и закрыла глаза.
Толпа людей, окружившая неподвижную девушку, ахнула, а Семён Тимофеевич вдруг затряс руку дочери и крикнул:
— Оленька, Оля! Девочка моя родная, очнись!
Но девушка больше не дышала.
Его оттаскивали трое сильных мужиков, а он всё вырывался и кричал нечеловеческим голосом:
— Пустите меня к ней! Оля! Дочка! Папа с тобой!
Олю погрузили на носилки и понесли в сторону деревни. Семёна подхватили под руки и повели следом.
Как он вырвался, никто даже не успел сообразить — выхватив ружьё у одного из мужиков, Семён Тимофеевич унёсся прочь и спустя несколько минут селяне услышали два выстрела, от которых с деревьев взмыли вверх стайки птиц, хлопая крыльями. Часть мужчин поняла, откуда звук, и бросились в сторону дома Раисы, но было поздно.
Дурачок лежал ничком на дорожке в сад, а рядом с ним на коленях выла невменяемая Раиса, размазывая слёзы по щекам грязными от почвы руками. Позади них с отсутствующим взглядом стоял совершенно седой Семён, ещё вчера носивший тёмно-русую шевелюру.
После этого селяне собрались в клубе и решили — тело Кости спрятать в болоте, а Раису, которую заперли в бане, сдать в психбольницу.
Оленьку похоронили рядом с отцом Семёна Тимофеевича.
На вопросы милиционеров все, как один отвечали, что да, был у Райки сын-дурачок, он пропал, вот она и сошла с ума. Дело закрыли.
***
— Вот такая история приключилась… — Мария Петровна добавила длины фитилю и задумалась, теребя в пальцах шарик, скатанный из кусочка белого хлеба. — И рада бы забыть, да не могу…
Ирина подошла к маме и обняла её за плечи, к ним подбежала Таня и обхватила обеих. Так они стояли несколько минут, пока бабушка не встрепенулась:
— А чай-то? Про чай мы забыли! — она встала и засеменила на кухню, где зажгла огонь под чайником. — Ирина, дочка, доставай свой этот, как его?
— Меренговый рулет, мамуль, — сказала Ирина и улыбнулась.
В этот момент загорелся свет и стало как-то спокойнее на душе. Но эта трагедия ещё долго помнилась им, и они порой рассуждали — правильно ли поступили жители деревни, или всё же нужно было отдать дурачка в руки стражей закона?
