Стоя на пороге, Дарина ощутила легкий толчок в спину — не грубый, но решительный. Шагнула вперед, нехотя, чувствуя, как каждая клетка ее тела сопротивляется входу в это чужое пространство.
— Заходи, заходи, не стесняйся. Чего у порога топчешься, как чужая какая? — голос отца звучал натянуто-бодро. — Теперь это твоя комната. Осваивайся.
Она впилась глазами в интерьер, и первое, что пришло в голову — «кукольный домик». Все было слишком новым, слишком стильным, слишком бездушным. Широкое панорамное окно в тяжелых портьерах цвета запекшейся крови. Кровать с фигурным изголовьем, похожим на королевский трон. Глянцевый шкаф-купе, в котором, как она знала, уже висели купленные к ее приезду вещи — не те, что она любила, а те, что «подходят». Письменный стол из светлого дуба, начищенный до зеркального блеска. И этот туалетный столик у окна — кричаще-женственный, заставленный хрустальными флакончиками, щеточками для румян, пудреницами и прочей мишурой, которой никогда не было в ее старой жизни.
— Ну что ты как ежик? — отец протянул руку, намереваясь, видимо, потрепать ее по коротко остриженным волосам.
Дарина резко дернулась в сторону, и его рука повисла в воздухе. Его лицо, обычно такое уверенное, дрогнуло, в глазах мелькнула растерянность, быстро прикрытая маской спокойствия. Он опустил руку, сунул ее в карман джинсов.
— Так, знакомьтесь.
Откуда-то вышла женщина. Невысокая, тоненькая, в просторной футболке и джинсах. Темные, почти черные волосы собраны в несерьезные пучки по бокам головы, что делало ее похожей на подростка. Но глаза… глаза были взрослые, серьезные, цвета спелой черешни.
— Меня зовут Таня. — Она протянула узкую ладонь с коротко подстриженными ногтями без лака.
Дарина даже не посмотрела на эту ладонь. Она уставилась куда-то в пространство за Таниным плечом, сжимая челюсти так, что заболели скулы. В ушах гудело.
— Ну ладно, — Таня без обиды убрала руку, уронив ее вдоль тела. — Пойдем, Саш, давай оставим Дарину одну. Пусть привыкает.
«Пойдем, Саш… Пусть привыкает…» — мысленно, с ядовитой издевкой, повторила за ней Дарина, когда дверь закрылась.
Она обвела комнату взглядом еще раз. Да, обстановка была дорогой, модной, из тех интерьеров, что печатают в журналах. В ее «прошлой» комнате, в хрущевке на окраине, обои были в мелкий цветочек, кровать — с панцирной сеткой, скрипевшей при каждом движении, а стол был старый, бабушкин, с выдвижными ящиками, которые заедали. Но там пахло мамиными духами, чаем и старой бумагой. Там на подоконнике жили фиалки, которые они поливали вместе по воскресеньям. Там было тесно, бедно и бесконечно близко.
Потому что там была мама.
Катерина. Мама с короткими светлыми волосами, которые она постоянно пыталась уложить в модную прическу, и с вечной улыбкой в уголках серых глаз. Руки, всегда теплые, шершавые от средства для посуды, но такие нежные, когда гладили лоб дочки во время температуры. Ее смех — громкий, заразительный, заполнял всю квартиру. Их вечера с попкорном и дурацкими сериалами, которые они смотрели, закутавшись в один плед. Их разговоры обо всем на свете, когда Дарина, уже почти взрослая, могла рассказать ей про первую влюбленность, про подлость подруг, про страх перед будущим. Мама не читала нотаций. Она просто слушала, обняв за плечи, и потом говорила что-нибудь вроде: «Держись, дочка. Все пройдет, а мы останемся».
Они и остались бы. Если бы не проклятая усталость, на которую мама все жаловалась в последний год. «Что-то я разбитая, Даш. Спина ноет». Но ей было некогда — работа на почте, дом, дочка-подросток, у которой своя бурлящая жизнь. На себя времени не оставалось совсем. Пока однажды утром Дарина не нашла ее на кухне, лежащей на линолеуме возле раковины. Лицо было серым, как пепел, одна рука судорожно сжимала край стола.
Потом — скорая, больница, страшные слова «аневризма», «операция», «неутешительные прогнозы». Два месяца ада. Два месяца, когда мир сузился до размеров больничной палаты с запахом хлорки и лекарств, до звука аппаратов и тихого, прерывистого дыхания мамы. Два месяца надежд, которые таяли с каждым днем, как апрельский снег. А потом тишина. Бесконечная, оглушающая тишина, в которой не стало самого главного звука — маминого голоса.
Дарина повалилась на кровать, не снимая ботинок. Прижалась лицом к холодной шелковой подушке, от которой пахло чужим, цветочным кондиционером. Из сумки, валявшейся на полу, она вытащила старого плюшевого волка. Когда-то он был серым, теперь выцвел до грязно-бежевого цвета. Одно ухо оторвано и кое-как пришито черными нитками. Глаза-пуговицы когда-то отвалились, и мама, смеясь, пришила новые, большие и нелепо блестящие. «Теперь он не волк, а инопланетный пришелец», — говорила она. Дарина вжалась носом в его потрепанный бок, вдохнула едва уловимый, призрачный запах дома, мамы, прошлого. И наконец разрешила себе заплакать — тихо, безнадежно, размазывая слезы по лицу и шелку наволочки. Так, в одежде, обняв игрушку, она и уснула, сжавшись в тугой комок боли.
***
— Так, народ, жуем быстрее! Всех ждут дела! А тебя, Дарина, особенно. Все-таки первый день в новой школе. Мандраж есть? — Таня разливала по чашкам кофе. Ее взгляд скользнул по лицу Дарины, задержался на слегка припухших веках.
Дарина лишь пожала плечами, уставившись в тарелку с недоеденной глазуньей. Какой там мандраж? После того, что она пережила, она вообще перестала бояться чего-либо. Смерть приходила в ее дом, что могло быть страшнее?
Отец вел машину молча, лишь изредка поглядывая на дочь, которая уткнулась в запотевшее от дождя стекло. «Нашел себе… — ядовито думала Дарина, про себя вспоминая впечатление от ненавистной мачехи. — Дистрофика. С этими дурацкими хвостиками».
Мама была другой. Высокой, пышущей здоровьем, с силой в каждом движении. А эта… Что он в ней нашел? Утешиться решил? Или она просто вовремя подвернулась, когда ему стало одиноко?
Школа оказалась небоскребом из стекла и бетона. По сравнению с этим зданием ее старая школа выглядела провинциальным сараем. Класс, светлый, с новейшими интерактивными досками, встретил ее не столько приветливо, сколько с холодным любопытством. Потом Дарина узнала, что ее отец, Александр Гордеев, был не просто успешным, он был тем, чье имя мелькало в местных новостях в разделе «экономика и инвестиции». Дочери такого человека здесь автоматически присваивался статус «интересная». Помогал и ее внешний вид — резкие черты лица, короткие пепельные волосы, взгляд, в котором читалась не подростковая тоска, а настоящая, взрослая потеря.
Она не стала отшельницей. Напротив, с каким-то ожесточенным вызовом бросилась в новую жизнь. Быстро сошлась с самой громкой, самой раскованной компанией в параллели. Ребята эти — Артем, Витя, рыжая Светка, маленькая Юлька — уже несколько лет были неразлучны. Они жили по своим законам, презирали «ботаников» и «маменькиных сынков», знали все про ночные клубы и бары, куда пускали без паспорта, и считали себя хозяевами района. Дарина влилась в их среду с легкостью, которая даже ее саму удивила. Ей нравилось быть центром внимания, нравились жадные взгляды парней и завистливые — девчонок. Нравилось, что узнав ее историю, на нее начинали смотреть с обожающей жалостью. Этой жалостью она быстро научилась виртуозно манипулировать.
«У меня мама умерла, мне можно» — становилось безотказным пропуском для любых выходок. Новая жизнь, стремительная, громкая, полная адреналина, затягивала, как водоворот. Она возвращалась домой все позже. Однажды — почти в полночь. В прихожей, на жестком кожаном пуфике, сидел отец. Не спал. Ждал.
— Дарина, я понимаю, у тебя новый круг общения, интересы. Но есть еще дом, учеба, обязанности. И мое терпение, которое не безгранично. Больше так поздно не приходи. Поняла? — голос его был тихим, но в нем дрожал гнев.
Она молча прошла мимо, демонстративно громко хлопнув дверью своей комнаты. Ответом был его тяжелый вздох, донесшийся сквозь дверное полотно.
На следующий день она ввалилась в квартиру в первом часу ночи, откровенно пьяная. Отец стоял на том же месте, будто не двигался с прошлого вечера. Лицо его было белым от гнева.
— Еще один раз, и ты из этого дома не выйдешь до совершеннолетия! Ясно?! — он кричал, и жилы на шее надулись.
Дарина злобно усмехнулась, глядя на отца вполоборота, и направилась к своей комнате. По пути наткнулась на Таню, вышедшую из спальни в распахнутом халате.
— Дарин… — начала Таня тихо.
— Отстань.
— Я не авторитет, знаю. Но твой отец… Он не спит. Он сходит с ума от волнения. Хоть немного подумай о нем. — В ее голосе не было упрека, только тревога.
Дарина фыркнула и захлопнула дверь, но слова, как заноза засели в сознании. Конфликт был заморожен, но не исчерпан. Она стала приходить вовремя, но в глазах застыл холодный, расчетливый блеск. Она готовила им «подарок». Через две недели ей исполнялось шестнадцать. И отмечать день рождения она собиралась не с ними.
План был прост и дерзок. У Юльки была пустующая дача в заброшенном садоводстве. Туда-то они и таскали потихоньку припасы: пачки чипсов, банки с оливками, бутылки дешевого вина и водки, купленные с карманных денег и «займов» у ничего не подозревающих родителей. Вечеринка должна была быть эпичной.
— Дарин, через три дня твой день. Как хочешь отметить? — спросил отец за ужином. Он пытался говорить легко, но получалось натянуто. — Дома посидим? Или в ресторан пойдем? Может, друзей позвать?
— Я хочу отметить с друзьями, — отрезала Дарина, ковыряя вилкой в картофельном пюре. — Без взрослых.
— Мы — твои взрослые, нравится тебе это или нет, — его улыбка испарилась. — Твоя семья.
— Саш, не надо, — мягко встряла Таня, положив руку мужчине на запястье. — Может, компромисс? Ты празднуешь с друзьями в день рождения, а на следующий день — с нами. Честный дележ, — она улыбнулась Дарине, и та почувствовала приступ бешенства. Она ненавидела ее вечную, спокойную, всепонимающую улыбку!
— Посмотрим, — буркнула она, вставая из-за стола.
У нее были свои планы. И «посмотреть» она собиралась исключительно на шаткий стол в дачном домике, заваленный бутылками.
***
— Все, я звонку в полицию! Три часа ночи, Таня! — Александр метался по прихожей, сжимая в руке телефон так, что костяшки побелели. — С ней что-то случилось! Она обещала быть в десять!
— Саш, подожди еще немного, — Таня, бледная, куталась в плед. — Может, загуляли, время не заметили… Твоя фамилия в полицейских сводках — это скандал, ты сам понимаешь.
В этот момент в замке щелкнул ключ. Дверь распахнулась, и в квартиру ввалилась Дарина. Джинсы в грязи, куртка расстегнута, макияж размазан по лицу в гротескные потеки. От нее пахло дымом, алкоголем и чем-то еще горьким, химическим.
— Что… Что это такое? — Александр остолбенел. — На кого ты похожа? Ты вообще в себе? И этот запах… Ты пила? Да я тебя… — Он взмахнул рукой для пощечины, но движение резко прервалось — Таня вцепилась в его запястье обеими руками.
— Саша, нет! — ее голос, обычно тихий, прозвучал как хлыст. — Дарина, марш в комнату! Немедленно!
И в этот миг Дарина, подняв тяжелую от хмеля голову, увидела невероятное: под взглядом этой маленькой, тщедушной женщины ее отец, могучий и яростный секунду назад, вдруг сник. Гнев словно вытек из него, оставив лишь бессильную усталость и страх. Как будто Таня одним жестом разогнала над его головой грозовые тучи.
Дарина, пошатываясь, прошла в комнату и рухнула на кровать в одежде. Мир поплыл, завертелся, и ее вырвало прямо на новый ковер. Сквозь тошноту и звон в ушах она слышала приглушенные голоса за стеной.
— Ей шестнадцать, Таня! Шестнадцать! — это был голос отца, полный отчаяния.
— А ты в шестнадцать святым был? — голос Тани, усталый, но теплый. — Помнишь, рассказывал, как с друзьями самогон в гараже гнали? А я в ее годы с подружками бутылку портвейна на лавочке распила. Потом возле меня всю ночь мама с тазиком дежурила… Мы все через это проходили, Саш. А она… У нее еще и боль такая, на которую мы с тобой не можем даже представить. Она потеряла мать. Понимаешь? Мать. И ей одиноко до ужаса. Эту пустоту она сейчас заполняет не нами, а ими, этими ребятами. И наша задача — не забором ее отгородить, а сделать так, чтобы ей захотелось вернуться. Чтобы мы стали ее берегом, а не тюрьмой.
Дарина не расслышала ответа. Ее снова накрыло волной тошноты и беспамятства.
Утро было серым и беспощадным. Солнце, пробивавшееся сквозь шторы, резало глаза как лезвия. Каждый стук в висках отдавался эхом во всем черепе. Во рту было сухо и противно, будто она нализалась пепла.
В дверь постучали, и без ожидания ответа вошла Таня. В одной руке стакан воды с пузырьками, в другой таблетка.
— Вот, выпей. Это от головы.
Дарина с трудом приподнялась на локте, глядя на стакан с недоверием.
— Откуда ты знаешь, что у меня голова болит? — прохрипела она.
— Знаю, — просто сказала Таня, садясь на край кровати. — Сама когда-то была мастером по вчерашним последствиям. Ну что, как день рождения? Удалось отжечь?
— Ужасно, — простонала Дарина, снова падая на подушку и закрывая глаза. — Больше никогда. Ни-ког-да. — Она помолчала, затем открыла один глаз. — Зачем ты вчера за меня заступилась? Чего тебе от меня надо?
— Ты дочь моего мужа. Он тебя любит, пусть и не всегда знает, как это показать. А я его люблю. И его покой для меня дороже всего на свете. — Таня вздохнула, глядя куда-то в окно. — А если совсем честно… Моя мама умерла от рака, когда мне было семнадцать. За месяц до выпускного. Я помню это так отчетливо, будто вчера было… Так что я знаю, каково это — остаться одной в самом начале пути. Только у меня не было ни отца, ни кого… Я была действительно одна. Совсем.
Она замолчала, и в тишине комнаты слова повисли тяжелым комом. Дарина смотрела на потолок, чувствуя, как какая-то внутренняя плотина, строившаяся месяцами, дала трещину.
— Тань… Прости. Простите меня, — голос ее сломался. — Я… Я вела себя как последняя дрянь. И думала о тебе… плохо. А ты… А мама… Мама была хорошая, а ее нет! И я не знаю, как жить дальше! Не знаю! — Рыдания вырвались наружу — некрасивые, захлебывающиеся, детские. Она свернулась калачиком, трясясь всем телом.
Таня не стала говорить ничего. Она просто села рядом, обняла вздрагивающую спину и стала медленно гладить по волосам, как когда-то гладила Дарину мама. И все так же молча, пока слезы не иссякли, превратившись в прерывистые всхлипы.
Потом они сидели на кухне и пили крепкий, почти черный чай с лимоном. Говорили о ерунде — о музыке, о фильмах, о дурацкой моде на расклешенные джинсы. И смеялись. Смеялись так, что у Дарины снова заболели виски, но на этот раз от смеха.
— Слушай, раз уж мы обе сегодня законные прогульщицы, — сказала вдруг Таня, с хитрым блеском в черешневых глазах, — может, рванем в ТРЦ? Кино, потом пожрем как слоны в каком-нибудь пабе, а потом займемся священным актом шопинга. Как идея?
Дарина ухмыльнулась. — Идея — огонь.
***
Они возвращались домой часам к пяти, уставшие, довольные, обвешанные пакетами. Дарина несла новую кожаную куртку, о которой давно мечтала, Таня — коробку с какими-то хрупкими блюдцами для своей коллекции. Дождь перестал, но небо было низким и свинцовым. У остановки Таня достала телефон, чтобы вызвать такси. Дарина же, оживившись, болтала по телефону с Юлькой, с восторгом описывая новую куртку и пересказывая смешные моменты из фильма.
— Представляешь, а он такой… — она заливисто смеялась, полностью погруженная в разговор, отойдя от края тротуара и не глядя по сторонам.
Глухой рев мотора, визг тормозов, переходящий в вой резины, донесся до ее сознания с опозданием.
— ДАРИНА!
Это был не крик. Это был животный, разрывающий глотку вопль. Дарина только успела повернуть голову и увидеть огромные, полные ужаса глаза Тани, ее фигурку, уже летящую на нее с вытянутыми руками. И огромный внедорожник, заполнивший собой все поле зрения. Она почувствовала удар. Что-то больно ударило ее в спину, толкнуло вперед и Дарина кубарем полетела на асфальт. Ударилась затылком, и мир на миг погас.
Очнулась она от острой боли в голове и в боку. Во рту был привкус крови и грязи. На ней лежало что-то теплое, тяжелое.
— Д… Дарин? — хриплый, сдавленный голос прямо над ухом. Это была Таня. Она лежала на Дарине, прикрывая ее своим телом. — Жива? Говори что-нибудь!
— Ж… жива, — с трудом выдавила Дарина.
Она попыталась пошевелиться. Все тело ныло, но, кажется, цело. Она увидела лицо Тани в нескольких сантиметрах от своего. По ее лбу и щеке стекали струйки крови, смешиваясь с грязью.
Вокруг уже бегали люди, кто-то кричал, чтобы вызвали скорую. Водитель внедорожника, бледный как полотно, стоял рядом и трясущимися руками пытался позвонить по телефону. Оказалось, он не справился с управлением на мокром асфальте, вынесло на полосу встречного движения, и он, пытаясь избежать лобового столкновения с грузовиком, вывернул руль и врезался в остановку. В последнее мгновение Таня, увидев летящую на них махину, успела толкнуть Дарину с линии удара и накрыть собой.
***
Больничный коридор пах антисептиком. Дарина сидела на жесткой скамье, завернутая в одеяло, которое дала медсестра. На лбу у нее красовался пластырь, на руке царапина, обработанная зеленкой. Дверь в конце коридора с шумом распахнулась, и ворвался Александр. Лицо его было искажено таким ужасом, что Дарина едва его узнала.
— Дарина! Дочка! — Он бросился к ней, схватил за плечи, осматривая с ног до головы. — Ты цела? Все в порядке? Где она? Где Таня?
— Пап, со мной все нормально, — она поспешила его успокоить. — Просто шишка и царапины. Если бы не Таня… Она меня толкнула, пап, она меня спасла…
— А она? Что с ней? — в его глазах стояла паника.
— С ней все хорошо! У нее лоб рассекло, кровь была… Ей шов накладывали. Она там, в перевязочной.
В этот момент из двери напротив вышел молодой хирург в белом халате.
— Родственники Гордеевой? — спросил он, окидывая их взглядом.
— Да, я муж! Как она? — Александр шагнул к нему, не отпуская руку Дарины.
— Успокойтесь. Все хорошо. Пострадала легко, учитывая обстоятельства. Сотрясение, рассечение лба, ушибы. Пролежит пару дней под наблюдением. Главное, — доктор улыбнулся, — что с ребенком все в порядке.
— Да, конечно, с ребенком главное, — автоматически, еще не до конца осознавая, кивнул Александр, снова обнимая Дарину за плечи.
Дарина посмотрела на его растерянное, осунувшееся лицо и вдруг хихикнула. Хихикнула сквозь остаточную дрожь в коленках и боль в голове.
— Пап, ты чего? Какой ребенок? — она ткнула его пальцем в грудь. — Мне шестнадцать, я уже не ребенок. Он про другого ребенка говорит, балда! Про твоего! У меня будет брат или сестра. Понял теперь?
Он уставился на нее, его мозг явно с трудом переваривал информацию. В это время из перевязочной вышла Таня. На лбу у нее красовалась аккуратная белая повязка, под глазом начинал проступать синяк. Она выглядела побитой, но живой. Очень живой.
Александр, не выпуская руки Дарины, бросился к ней, втянул обеих в одно объятие — сильное, почти болезненное, дрожащее.
— Девочки мои… Мои родные… Танюшка, как же я испугался… — и только тут до него, наконец, дошло. Он отстранился, держа их обеих на расстоянии вытянутых рук, переводил взгляд с жены на дочь и обратно. — Ты… ты…
Таня, улыбаясь той самой своей спокойной, всепонимающей улыбкой, кивнула, положив ладонь на еще плоский живот.
— Да, Саш. Мы ждем ребенка.
Александр снова притянул их к себе, и теперь уже Дарина не сопротивлялась. Она прижалась щекой к его груди, чувствуя, как бешено бьется сердце, а через его плечо видела лицо Тани, в синяках, но сияющее глубоким внутренним светом. И в этот момент в груди у нее что-то перевернулось, оттаяло.
Не сразу, не навсегда — боль от потери мамы никуда не делась, она останется с ней навсегда, как шрам. Но рядом с этой болью появилось что-то еще. Что-то теплое, живое. Не замещение, а продолжение.
Она обняла отца за талию, потянулась и второй рукой обняла Таню, прижав ее к их с отцом общему кругу.
— Ну вот, — хрипло сказала Дарина, чувствуя, как по щеке снова катится предательская слеза, но на этот раз не от горького одиночества. — Теперь ты точно от меня не отвертишься, сестренка. Или братан. Придется терпеть.
Они стояли втроем, а по сути уже почти вчетвером посредине больничного коридора, сплетенные в одно целое, пока за окном небо не начало очищаться от туч, обещая, что где-то там, за этим свинцовым слоем, все еще есть солнце.
