Он стоял у окна палаты, смотря, как за стеклом февральский ветер гонит серую снежную крупу, и чувствовал, как внутри застывает какая-то тягучая, неприятная тяжесть.
Всё было сделано. Всё, что от него зависело, что должен был сделать порядочный человек. Два месяца в неврологическом отделении, дорогущие лекарства, консилиумы, бесконечные разговоры с врачами. Он вытащил её из той ямы, в которой она пребывала, отмыл, вылечил от болячек, дал шанс. Как ребенок, он надеялся на чудо, что стены больницы, чистота, регулярное питание и человеческое отношение совершат невозможное, разбудят в ней давно уснувшее. Что сквозь толщу лет и падений проступит контур той женщины, о которой он смутно, обрывками, слышал от бабушки. Что у его маленькой Лизы появится бабушка. Не та, что пахнет перегаром, а другая — с вязанием, пирогами и добрыми сказками на ночь. Глупая, детская надежда!
За его спиной послышался шорох простыни и сиплый, резкий голос, уже успевший за эти недели стать ненавистным:
— Ну что уставился? Отвези меня, откуда взял. Слышишь, Витька? Мне тут не нравится.
Виктор медленно обернулся. На койке сидела его мать, Лидия Петровна. Больничный халат висел на ней мешком, обнажая острые ключицы, покрытые синеватыми тенями. Лицо, очистившееся от грязи и отеков, было теперь не пьяным и агрессивным, а просто изможденным и невероятно старым, глубокие морщины прорезали кожу, как овраги. Но глаза светлые, почти выцветшие, как у злой птицы, горели все тем же нетерпеливым огнем. Огнем, которому нужно только одно — снова погрузиться во тьму.
— Мама, — сказал он тихо.— Тебя выписали, документы готовы. У нас дома тебе всё приготовлена отдельная комната. Марина, моя жена, не против. Лиза спрашивает про бабушку. Давай попробуем?
— Попробуем, — передразнила она, скривив беззубый рот. — Ты со своей благородной рожей меня достал. Мне там хорошо, среди своих людей. Понятия у нас общие. А тут… — она презрительно повела плечом, оглядывая белую, вымытую до блеска палату, — тут как в гробу. Иди к своей Марине и к Лизке. А меня не трогай. Отвези, откуда взял, и делу конец. Не твое дело, где я живу.
В тот момент что-то в Викторе надломилось. Не гнев, не обида — они были давно перемолоты в пыль. Это была окончательная, бесповоротная ясность. Он смотрел на эту женщину, родившую его, и видел не мать, а чужое, враждебное существо, живущее по законам, для него непостижимым и отвратительным. Его желание, его надежда, его жертва — всё это было для неё просто помехой, досадной задержкой в привычном маршруте от подвала до ларька и обратно. Он сделал всё, что мог. Нельзя спасти того, кто не хочет выплывать, кто считает берег тюрьмой.
— Хорошо, — хрипло сказал он. — Одевайся, я отвезу.
***
А начиналось-то всё с солнца. С майского солнца 1978 года, которое, как казалось восемнадцатилетней Лиде, светило исключительно для неё. Она росла в тихой, уютной вселенной, центром которой была сама. Отец, инженер на заводе, и мать, школьная библиотекарша, души не чаяли в своей девочке. Их мир был выстроен на простых, незыблемых правилах: будь честной, будь доброй, уважай людей, люби жизнь.
Любовь в их понимании была высшей ценностью — к искусству, к природе, к своему делу, друг к другу. И, конечно, любовь между мужчиной и женщиной, которая должна быть прекрасной, чистой и ведущей к единственной цели — созданию семьи.
Лида впитывала это, как губка, и была абсолютно уверена, что мир устроен именно так. Она еще не знала, что доброта может быть слабостью, порядочность глупостью, а любовь — страшной силой, которая не строит, а ломает.
Сергей появился в её жизни, яркий луч света. На семь лет старше, с пронзительным взглядом темных глаз, в кожаной куртке и с гитарой через плечо. Он был с другой планеты, с того загадочного «взрослого» берега, где пахло свободой, сигаретами «Ява» и чем-то безумно опасным.
Они познакомились на дне рождения подруги. Сергей спел несколько блатных песен под гитару, голосом низким, с хрипотцой, посмотрел прямо на неё и улыбнулся. И всё — Лида пропала. Это была не просто влюбленность, это было озарение. Вот он — её судьба! Её единственный. Тот, кому можно отдать всё.
— Мам, ты не понимаешь, — захлебывалась она дома, летая по комнате. — Он такой… настоящий! У него душа, как огонь! Он столько всего видел, столько пережил! И он говорит, что я единственная, кто его понимает.
Мать, Анна Васильевна, слушала, и неспокойно становилось на сердце. Она видела этого Сергея мельком, и ей хватило. В его слишком уверенных движениях, оценивающем взгляде, скользнувшем по её дочери, не было влюбленности. Была холодная, хищная похоть.
— Лидусь, — осторожно говорила она, усаживая дочь рядом. — Дорогая моя, не спеши. Сердце сердцем, но голову терять нельзя. Ты его почти не знаешь. Чем он занимается? Где работает? Какие у него планы?
— Ой, мам, какие планы! — отмахивалась Лида, её мысли блуждали где-то в сладких грезах. — Он свободный художник! Он живет чувствами! А работа… Он подрабатывает. Это не главное. Главное то, что между нами!
Анна Васильевна вздыхала. Она пыталась говорить об осторожности, о том, что мужчину нужно проверять временем и делами, а не словами. Но её слова разбивались о непробиваемую стену первой любви. Дочь уже не жила здесь, в уютной квартире с книжными полками и вышитыми салфетками. Она витала в каком-то другом, нарисованном ею и Сергеем мире, где всё было просто: встретились две половинки и теперь будут вместе всегда.
Через неделю после знакомства, сидя с девушкой в сквере у памятника, Сергей обнял её за плечи, притянул к себе и сказал, глядя куда-то поверх её головы:
— Лидок, я устал от этих игр. Мне нужны настоящие, глубокие отношения. Без условностей, без предрассудков. Понимаешь?
Лида, замирая от счастья, что он говорит с ней о таком важном, кивала, прижимаясь к кожаной куртке.
— Понимаю, Сережа. Мне тоже.
— Настоящие отношения, — продолжал он, играя её волосами, — это когда люди полностью принадлежат друг другу. Телом и душой. Без этого — просто детские шалости. Ты же не ребенок?
— Нет! — горячо выдохнула она. — Конечно нет!
Для неё «настоящие отношения» звучали как синонимы словам «свадьба», «фата», «обручальные кольца». Она не слышала холода в его голосе, не видела, как его взгляд в этот момент был сосредоточен на проходившей мимо другой девушке. Она слышала только музыку своей судьбы.
Она отдалась ему в тот же вечер, в съемной комнатке в старом доме, пахнущей плесенью и табаком. Для неё это был акт величайшего доверия и посвящения. Для него — закономерный итог легкой охоты.
Полгода Лида жила в состоянии сладкого упоения. Сергей был нестабилен. Он то осыпал её странными, грубоватыми ласками и туманными обещаниями, то пропадал на несколько дней, а потом появлялся раздраженный и усталый. Каждая их встреча заканчивалась в той же комнате с прогнившим полом. Лида ждала, что вот-вот наступит момент, когда он опустится на одно колено, или просто скажет: «Пошли в ЗАГС». Но слова не звучали.
А потом она поняла, что ждать свадьбы придется уже втроем.
Она пришла к нему, когда за окном бушевала первая осенняя гроза. Он сидел, настраивая гитару и что-то насвистывая.
— Сережа, — начала она, садясь на край стула и стараясь говорить спокойно. — У нас… у нас будет ребенок. Я беременна.
Он не вздрогнул, не поднял головы. Просто перестал свистеть. Повисла пауза.
— Ну и? — наконец произнес он, все так же глядя на гитару.
— Что, «ну и»? — у нее дрогнул голос. — Нам же нужно… решать. Расписываться. Я уже на третьем месяце.
Только тогда он отложил гитару и медленно повернулся к ней. На его лице не было ни радости, ни испуга, ни даже злости. Была скука, перемешанная с брезгливым раздражением.
— Решать? — переспросил он. — Лидка, ты вообще о чем? Кто тебе сказал, что я собираюсь что-то «решать»? Я тебе что, обещал жениться? Говорил, что хочу детей? Ты сама на все соглашалась, сама лезла. А теперь «решать». Детей я не люблю. И проблема твоя меня не колышет. Решай свои вопросы сама.
Он встал, отодвинул стул, снова взял гитару.
— И вообще, — бросил он уже от двери, — правильно мне ребята говорили — связываться с интеллигентными дурочками себе дороже. Одни сопли да проблемы.
Дверь захлопнулась. Лида сидела, онемев, и слушала, как его шаги затихают на лестнице. В ушах стоял гул. Мир, такой прочный и солнечный еще минуту назад, рухнул, превратившись в груду битого стекла. И первое, что прорезалось сквозь шок, был жгучий, удушающий стыд. Стыд за свою глупость, за свою доверчивость. И яростная, безумная ненависть, но не к Сергею, а к тому, что росло внутри неё. К этому сгустку клеток, который стал причиной её катастрофы.
«Он уйдет навсегда из-за этого, — лихорадочно стучала по вискам мысль. — Надо избавиться от проблемы, и тогда он вернется. Всё станет как прежде. Он любит меня, просто испугался. Нужно только избавиться… избавиться от этого».
Признаваться родителям пришлось. Она пришла домой, села за кухонный стол, не поднимая глаз, и выпалила всё, включая свое решение. Ждала истерики, криков, упреков. Но наступила тишина.
Потом отец, Владимир Николаевич, тяжело поднялся, вышел на балкон, и долго стоял там, куря одну папиросу за другой. Мать, Анна Васильевна, побледнела, но голос её был тихим и твердым.
— Лидия, ты сейчас не в себе. Это шок. Завтра ты будешь думать иначе. Ребенок ни в чем не виноват. Он уже есть и ты его родишь. Мы поможем, мы его вырастим. У него будет дом, любящая семья. Все наладится.
Это не были слова. Это был приговор. Приговор к материнству, которого она не хотела. Лида молча кивнула, хотя внутри бушевало отвращение и покорная злоба.
«Хотят внука? Получат. Пусть нянчатся. А я… я потом найду Сережу и мы будем вместе».
Роды были трудными. Когда акушерка положила ей на грудь сморщенный, кричащий комочек, Лида отвернулась.
— Заберите его! Он мне не нужен.
Мальчика назвали Витей. Забрали его, действительно, бабушка с дедушкой. А Лида, едва окрепнув, уехала из родительского дома в другой район города, устроилась работать на почту. Жила одна. Родителей навещала редко, сына не признавала. Для неё он был живым воплощением её ошибки, из-за которой она лишилась любимого человека.. Она пыталась найти Сережу, но его след простыл, словно его и не было.
А Витя рос в атмосфере абсолютной, сконцентрированной на нем любви. Дедушка Володя, строгий и молчаливый на людях, для внука становился покладистым великаном, катал его на плечах, покупал игрушки. Бабушка Аня читала сказки, пекла торты и учила его самому главному, по её мнению: «Витенька, запомни: сила человека в честности и умении держать слово. Каким бы ни был мир вокруг, ты должен оставаться человеком порядочным, добрым».
Первые семь лет жизни были для Вити маленькой, идеальной вселенной. Он знал, что у него есть мама, но она «далеко и очень занята». Образ её был смутным и не вызывал ни тоски, ни интереса. Его мир был в запахе дедушкиного табака и бабушкиного пирога с капустой, в теплых руках, которые всегда обнимут, и тихом голосе, который никогда не соврет.
Вселенная рухнула в один осенний дождливый день. Дедушка с бабушкой ехали на мотоцикле «Урал» за картошкой. Фуру на скользкой трассе занесло прямо на мотоцикл. Они погибли мгновенно.
Семилетнего Витю, оглушенного горем и непониманием, привезла в свою коммунальную комнату та самая далекая и занятая мама. Теперь он увидел её вблизи. Худую, нервную, вечно куда-то спешащую. От неё пахло странно — не пирогами, а чем-то резким, чужим. Первые дни мальчик, затихший от горя, всё еще ждал тепла. Ждал, что мама обнимет, приласкает, скажет что-то доброе.
Чудо не случилось. Мама видела в нем лишь обузу. Назойливую, вечно требующую еды и внимания. Её жизнь была заполнена работой, а после работы — друзьями. Эти «друзья» приходили почти каждый вечер. Комната наполнялась густым табачным дымом, звоном рюмок, громким, бессмысленным хохотом и матерной бранью.
— Витька, в кладовку! — раздавался её охрипший командный голос. — Не путайся под ногами!
Маленькую, темную кладовку, заваленную хламом, он ненавидел и панически боялся. Там было душно, пыльно и страшно. Он садился на старый чемодан, зажимал уши руками, пытаясь заглушить дикий гогот из-за двери, и плакал. Тихо, чтобы не услышали. Однажды он осмелился выйти попить. Пьяный мужик с татуировкой на лбу задел его, Витя упал, пролив воду. Мама, не разобравшись, влепила ему звонкую пощечину.
— Я тебе говорила — не высовывайся! Идиот!
Он перестал плакать. Внутри него что-то замерло и затвердело. Обида, тоска, страх — всё спрессовалось в холодный, тяжелый ком. Он перестал ждать, просто терпел.
Через полтора года, одним страшным утром, мама, натягивая поношенное пальто, бросила:
— Собирай свои шмотки. Не нужен ты мне, спиногрыз. Проблема, а не ребенок.
Он молча собирал в старый портфель свои вещи и боялся спросить, куда они поедут.
Оказалось — в приемник-распределитель. Лидия, быстро заполняя бумаги у строгой женщины за стеклом, говорила бойко и без тени смущения:
— Сами понимаете, одна, жилья нет, зарплата мизерная… Не потяну. Отец сбежал. Пусть государство позаботится, у него условия лучше.
Она даже не посмотрела на сына, когда уходила. Витя стоял у окна коридора и смотрел, как мамина фигура быстро удаляется по серой улице. Чувствовал не боль, а странное облегчение. Кладовки здесь не было.
Детский дом стал для него не домом, а школой выживания. Но именно здесь, в этой строгой, часто бездушной системе, начал кристаллизоваться тот человек, которого заложили в нем семь лет любви. Он держался обособленно, учился яростно, как будто знал, что образование — единственный его шанс. Вспоминал не мать, а слова бабушки о правде и честности. Они стали его внутренним стержнем. Обида на маму не ушла, но покрылась слоем равнодушия, как пруд льдом. Она была мертва для него.
Виктор выбился в люди. Учеба, работа, своя небольшая фирма по монтажу компьютерных сетей. Любовь. Марина — тихая, умная, с теплыми глазами. Рождение дочери Лизы.
Он строил свой мир, свою крепость, кирпичик за кирпичиком. И чем прочнее становилась эта крепость, чем больше в ней было тепла и света, тем настойчивее стала появляться мысль, что надо разыскать мать.
«Встал на ноги — помогай. Может, мама изменилась. Может, ей плохо. Это мой долг».
Поиски заняли больше года. По старому адресу она не жила, соседи разъехались. Он обшаривал вокзалы, подвалы, заброшенные дома на окраинах, притоны. И нашел. В полуразрушенном здании бывшего общежития, в комнате, заваленной хламом и бутылками, среди таких же, как она, пропитых лиц. Он с трудом узнал ее, по глазам. Они смотрели на него с тем же раздражением, что и двадцать лет назад.
И вот теперь он вел свою машину по заснеженной дороге на окраину города. На заднем сиденье сидела Лидия Петровна. Она молчала, уставившись в окно, но по напряженной спине, по нервному постукиванию костлявых пальцев по колену было видно ее нетерпение.
Виктор свернул на разбитую улицу, подъехал к зловонному подъезду.
— Приехали, — глухо сказал он, заглушив двигатель.
Лидия быстро выбралась из машины, не глядя на сына.
— Ну, всего, — бросила через плечо и зашла в темный провал подъезда.
Виктор не сразу уехал. Он сидел, смотрел на облупленную штукатурку фасада, на забитые фанерой окна. И думал о маме, которой у него никогда не было.
«Всё правильно, — думал он. — Нельзя причалить к чужому берегу, у каждого своя гавань. Моя там, где Лиза рисует каляки-маляки, а Марина готовит ужин. Её — здесь, в этом смраде. И слава Богу, что наши берега так далеки друг от друга».
Он завел мотор, дал газ, и машина уверенно поехала прочь. Он ехал к своему берегу, который он отстроил сам, вопреки всему. И это было его главной победой.
