«Можно ли начать новую жизнь в пятьдесят лет?» – размышляла Софья, ещё не зная, что скоро ей самой придётся начать эту самую пресловутую новую жизнь. Мысль эта зародилась у неё потому, что начальница, которая была всего на два года старше Софьи, сообщила, что увольняется, продаёт квартиру и переезжает во Владивосток – всегда мечтала жить у моря, а тут познакомилась с мужчиной в интернете и решила поехать к нему.
У Софьи никак не укладывалось в голове: как можно вот так вот взять и бросить всё? Квартиру, работу, детей, в конце концов?
-Им же не пять лет! – фыркнула начальница. – И даже не двадцать пять. Справятся как-нибудь.
Детям Софьи было двадцать два и двадцать четыре. И они до сих пор без неё не справлялись – дочь вечно просила посидеть с внучкой, а сын занимал деньги и не возвращал.
Вообще-то, увольнение начальницы было на руку Софье, ведь теперь начальницей поставят её. Ну а кого ещё? Не Машку же – без двух месяцев три года работает! Повышение зарплаты будет сейчас как раз кстати – летом они с мужем собрались лететь в Китай, исполнять его мечту.
Обычно Софья первая возвращалась домой. Но в тот вечер её встретил муж. Он был какой-то нервный и несобранный – в одном носке, с крошками на усах.
-Ты чего? – спросила Софья.
Муж тяжело вздохнул и сказал:
-Я влюбился.
Сначала она даже не поняла, что муж имеет в виду.
-Да? – спросила Софья, сбрасывая сапоги. – И что на этот раз?
Муж вечно увлекался чем-то новым: то собирал модели самолётов, то пазлы собирал и даже раскладывал карты Таро какое-то время. Софья решила, что у него новое увлечение. А муж сказал:
-Я ухожу к ней. Прости.
Правда добиралась до Софьи медленно, пробиваясь сквозь годы, прожитые вместе.
-Уходишь?
Муж не ответил, только смотрел виноватыми глазами. Софья прошла на кухню, налила в стакан кипячёной воды и выпила залпом, а то горло схватило непонятной судорогой. Муж бочком протиснулся на кухню и сел напротив Софьи.
Они говорили целый час. Плакали оба – то вместе, то по очереди.
-Я ничего не могу сделать, – говорил муж. – Я люблю её.
Софья решила, что она будет благородной. И даже предложила помочь ему в сборе вещей. Муж округлил глаза.
-Но ведь… Сонь… Это моя квартира.
Квартира и правда была его – досталась ему от бабушки. Но Софья надеялась, что раз уж он её бросает, то квартиру хотя бы оставит ей.
-И что мне делать? – спросила она, ожидая, что муж предложит вторую свою квартиру, которую сейчас сдавал.
-Можешь поехать к кому-то из детей, – пожал он плечами.
Вот так в пятьдесят один год Софья оказалась без мужа и без квартиры. А на следующий день её ждал ещё один «сюрприз».
На работу она опоздала – проплакала всю ночь, долго не могла встать, потом пыталась замазать опухшее лицо.
-Почему опаздываем? – пропела Машка.
-Не твоё дело, – огрызнулась Софья.
-Теперь как раз моё, – ответила она. – Теперь я возглавлю отдел, мне сегодня начальство предложило.
Это было чуть ли не хуже предательства мужа – Софья всю жизнь здесь проработала, выходила на работу больная, пропускала первые сентября и утренники детей, а теперь, получается, эта пигалица будет её начальницей? Раньше, может, Софья и постеснялась бы идти к директору, но она была такой разбитой, что сил притворяться не было. И Софья пошла разбираться.
-Софья Васильевна, ну у вас же возраст! А Машенька молодая, современная, это же совсем другое поколение. Дорогу молодым, как говорится.
-Я себя старой не считаю, – отозвалась Софья. – И раз это ваше решение, я увольняюсь.
Так, Софья оказалась не только без мужа и без квартиры, но и без работы.
Сначала Софья поехала к дочери, что было логично – у той маленькая дочка, с которой надо помогать, а сын снимает квартиру с девушкой, Софья там точно будет лишней.
Но лишней она оказалась и у дочери. Зять вроде нормально отнёсся к тому, что Софья какое-то время поживёт с ними, а вот Вероника спросила:
-А почему не у Сашки?
-Ну так… – растерялась Софья. – Он только начал жить с Настей, и им нужно…
-А мне не нужно, значит! – возмутилась дочь. – Свой брак испортила, теперь и мой хочешь? Ладно, пока поживи, но имей в виду – хозяйка в этом доме – я.
Вероника устроила её в гостиной на диване. Диван был красивым, но жёстким и каждое утро напоминал Софье, что она здесь нежданная гостья. Её присутствие висело в воздухе немым укором, и дочь, казалось, дышала этим укором, превращая его в вечное, едва прикрытое раздражение.
Всё, что делала Софья, было неправильным.
-Мам, ты что, картошку так крупно режешь? Даша же давится! – звучало с кухни.
-Мам, не надо вешать её кофточки в этот шкаф, я их по цвету разложила.
-Я сама справлюсь с уборкой, ты только пыль везде поднимешь.
Софья молча перевешивала, перемывала, резала мельче. Она ловила на себе взгляд зятя, Дениса, – взгляд сочувственный и беспомощный. Он один раз попытался вступиться:
-Ника, да что ты придираешься, мама же пытается помочь!
Вероника лишь холодно бровью повела:
-У нас свой порядок, Дэн. Не мешай.
Самым болезненным было воспитание Даши. Софья, уставшая от тирании дочери, находила утешение в общении с малышкой. Она читала ей на ночь, разрешала лишнюю серию мультика, тайком покупала «неполезный» чупа-чупс. Каждая такая маленькая радость оборачивалась скандалом.
-Я же просила не давать ей сладкое перед ужином! У неё потом аппетит пропадает!
-Зачем ты ей эту сказку читаешь? Там сплошные гендерные стереотипы!
-Не балуй её, испортишь мне ребёнка!
Её любовь к внучке, простая и естественная, считалась вмешательством, угрозой для маленькой Даши. Софья сжималась внутри, старалась быть меньше, тише, невидимей. Иногда ей казалось, что Вероника видит в ней не мать, а жалкое напоминание о том, как не надо быть: брошенной, безработной, бесполезной.
Однажды субботним утром Вероника, нарядная и оживлённая, объявила:
-Даша сегодня идёт на рождения к Кате, подружке с развивашек. Я её отвезу и заодно по делам пробегусь.
Даша, в блестящем платьице, кружилась по прихожей.
-К дедушке! К дедушке на день рождения! – радостно лопотала она.
Софья замерла. Вероника резко обернулась к дочери, лицо её стало каменным.
-Что ты говоришь, глупенькая? Я же сказала – к Кате. Вечно ты всё путаешь!
Может, Софья и была глупой, но не настолько – она открыла страницу новой возлюбленной мужа и увидела, что у той сегодня день рождения. Получается, дочь поехала на праздник к женщине, разрушившей семью её матери. И даже ничего не сказала ей.
Софья медленно опустилась на тот самый жёсткий диван. Она смотрела на игрушки, разбросанные внучкой, на фото Вероники в красивой рамке – счастливой, улыбающейся. Софья понимала, что оставаться здесь – значит окончательно стереть себя в пыль, стать призраком даже для собственной дочери. И она позвонила сыну.
Дочь не просила остаться. Она лишь сказала:
-Я тебе сразу говорила, что у Сашки тебе будет лучше. Там всё же, просторнее.
Квартира, которую Саша снимал с Настей, и правда была больше – светлая, двухкомнатная, в старом доме с высокими потолками. Настя встретила её на пороге не с опаской хозяйки, а с открытой, чуть грустной улыбкой. Она была высокой, стремительной девушкой с умными глазами.
-Софья Васильевна, проходите, место для вас приготовили, – сказала она, принимая сумки.
Её гостеприимство было естественным, как будто Софья была желанным, а не вынужденным гостем. Вечером, пока Саша хлопотал на кухне (он, к удивлению Софьи, оказался хорошим поваром), Настя сказала:
-Я понимаю, что вы сейчас чувствуете. У меня мама пять лет назад ушла к своему тренеру. Папа тогда совсем потерялся. Мы с сестрой по очереди жили с ним, почти год.
-Как он сейчас? – тихо спросила Софья.
-Отошёл. Завёл огородик на даче, возится с пчёлами. Скучает, конечно. Но вроде радуется жизни.
«Радуется жизни». Какие простые и недостижимые пока слова.
Разговор о работе возник на следующий день. Настя, узнав, что Софья не просто в разводе, но и без работы, хлопнула себя по лбу.
-Боже, да у папы как раз проблема! Его секретарша, Ирочка, на сохранение легла. Врачи сказали: до самых родов не вставать. Он в панике, один не справляется, а брать кого-то с улицы боится. Дело хоть и небольшое, но там всё на доверии. Вы не хотите подменить её? Хотя бы временно?
Предложение повисло в воздухе. Секретарь. В пятьдесят один год стать секретаршей у какого-то мелкого предпринимателя? Гордыня болезненно кольнула внутри. «Я могу большее», – прошептало что-то в ней.
Но потом она посмотрела на Настю, которая ждала ответа со спокойной улыбкой, вспомнила о жёстком диване у Вероники. Гордыня была роскошью для тех, у кого есть тыл. У неё его не было. Была пустота, которую надо было чем-то заполнять. Хоть чем-то.
-А что входит в обязанности? – спросила Софья, и сама удивилась своей смелости.
-Всё просто: приём звонков, работа с почтой, сортировка документов, напоминание папе о встречах. Он человек забывчивый, вечно в облаках витает.
Софья сделала глоток остывшего чая. Она смотрела не на Настю, а в окно, где голые ветки деревьев чертили на сером небе бесполезно сложный узор.
-Хорошо, – сказала она. – Давайте попробуем. Только временно, пока…
Она недоговорила. Всё в этой жизни, как выяснилось, было «временно»: брак, работа, крыша над головой. Стабильность оказалась иллюзией. Может, и новая жизнь так начинается – не с громких заявлений и переезда во Владивосток, а с тихого, смирённого «хорошо», произнесённого в чужой кухне. С согласия спуститься на ступеньку ниже, просто чтобы не упасть совсем.
Работа у Геннадия Ивановича оказалась лекарством. Не столько от безденежья, сколько от чувства собственной ненужности. Геннадий Иванович действительно был чудаком: его небольшой офис напоминал не контору, а кабинет рассеянного профессора.
Половина разговоров крутилась вокруг пчёл.
-Софья Васильевна, вы представляете, у них целая цивилизация! Матка – не царица, как думают, а сердце семьи. Без сердца, знаете ли, никуда, – бормотал он, листая счёта. – А в воскресенье я на пасеку. Погода как раз для подкормки.
Софья навела в его бумажном хаосе идеальный порядок, разобрала завалы в почте, отладила напоминания о встречах. Он смотрел на это с благоговейным ужасом и радостью ребёнка, нашедшего потерянную игрушку.
-Вы не просто секретарь, вы министр финансов и международных отношений! – заявил он однажды, и в его глазах не было и тени снисходительности, только неподдельная благодарность.
Кажется, жизнь Софьи стала налаживаться: она чувствовала себя нужной – и на работе, и дома. Саша, всегда более мягкий и впечатлительный, чем Вероника, воспринял уход отца как личное предательство и был полностью на стороне Софьи.
-Он даже не пытался объясниться, мам. Просто взял и ушёл, как будто мы все – старые вещи, – говорил он, и в его словах слышалось не столько сочувствие к матери, сколько собственная, юношеская обида на разрушенный миропорядок. Он звонил отцу лишь однажды – сказать, что не хочет больше общаться.
Софья наблюдала за этим со смешанным чувством. Ей было тепло от сыновней верности, но где-то в глубине, в самом дальнем уголке души шевелилась тревога. Она помнила Сашу маленьким, вцепившимся в руку отца на прогулке. Сыну нужен отец. А отцу – сын.
Звонок раздался вечером, когда Настя готовила ужин, а Саша смотрел футбол. Софья вышла на балкон, кутаясь в кардиган.
-Соня, это я.
Голос был знакомым до боли и чужим одновременно. В нём слышалась усталость и та самая, вечная виноватая надломленность, которая когда-то казалась ей милой.
-Что тебе нужно, Андрей?
-Ты настроила против меня сына. Он не берёт трубку. Не отвечает на сообщения. Я имею право на отношения с собственным ребёнком!
Софья прижала телефон к уху, глядя на огни вечернего города.
-Я ничего ему не наговаривала, Андрей. Он всё видел сам. Ты ушёл. Ты сделал свой выбор. Дети не вещи, у них тоже есть выбор.
-Это ты его так научила выбирать! – в голосе прорвалась злоба. – Ты всегда была манипулятором!
Раньше эти слова пронзили бы её насквозь. Сейчас они отскочили, как горох от стекла. Софья с удивлением обнаружила в себе пустоту там, где раньше была боль.
-Он взрослый человек, Андрей. Я не в силах на него повлиять.
-Так поговори с ним! Объясни, что…
-Что объяснить? Это твои отношения с ним. Разбирайся сам.
Она повесила трубку, не дожидаясь ответа. Руки дрожали, но не от волнения, а от странного, холодного напряжения. Он звонил не из любви к сыну, поняла она. Он звонил, потому что его новая, счастливая жизнь оказалась неполной, в ней зияла дыра, и он пытался заткнуть её Сониными руками.
Вернувшись в комнату, она встретила вопросительный взгляд Саши.
-Кто это был?
-Отец, – просто сказала Софья.
Саша помрачнел.
-Что ему надо?
-Он хочет, чтобы ты с ним общался.
-Ни за что!
Софья села рядом с сыном на диван.
-Саш… Я не прошу тебя простить его. Но он твой отец. Вы бы могли…
-Ты что, защищаешь его сейчас?
-Нет. Я пытаюсь защитить тебя.
Она не знала, права ли. Но ей не хотелось, чтобы её сын нёс в своём сердце тот же камень, что давил на её собственное.
На следующий день на работе она завела об этом разговор с Геннадием Ивановичем – как у него получилось наладить общение дочерей с матерью, злились ли они на неё.
-Вы знаете, Софья Васильевна, пчёлы никогда не нападают просто так. Только если чувствуют угрозу улью. Или если их раздавили. Вся их злость – от страха или боли. Как у людей, пожалуй.
Софья подняла на него глаза. Он смотрел на неё не поверх очков, а прямо, и в его взгляде не было простодушия. Была тихая, мудрая грусть.
-Да, – тихо ответила она. – Как у людей.
И впервые за долгое время ей показалось, что её понимают, что не нужно ничего объяснять. Они сближались осторожно, как два диких зверя, помнящих о капканах. Разговоры о пчёлах постепенно уступали место другим: о детях, о мечтах юности, о том, что внутри они чувствуют себя ещё молодыми, и странно слышать замечания о том, что для чего-то они уже стары. Иногда Геннадий заговаривал о жене, ушедшей к тренеру, и в его голосе не было горечи, лишь растерянность человека, так и не нашедшего ответа на вопрос «почему».
Софья видела в этой растерянности отражение своей собственной. Они были из одного поколения, из эпохи, где брак считался крепостью, вне зависимости от того, были ли в нём сокровища или одни руины. Оба слишком обожглись, чтобы без оглядки бросаться в новый огонь. В их сближении была нерешительная нежность, прогулка по тонкому, уже тронувшемуся весеннему льду.
Именно поэтому приглашение стало для неё громом среди ясного неба.
-Софья, – сказал он как-то в пятницу, аккуратно складывая папки на столе. Он не смотрел на неё, а разглаживал пальцами уголок бумаги. – В субботу, если у вас нет других планов… Я знаю одно местечко у реки. Там блины подают, как у моей бабушки. Может, сходим?
Он произнёс это так, будто предлагал рискнуть жизнью. И для него, наверное, так оно и было. Для неё тоже. Сердце ёкнуло – то ли от страха, то ли от забытой надежды.
-Хорошо, – выдохнула она, и сама удивилась лёгкости, с которой это слово сорвалось с губ. – Сходим.
Весь вечер и следующее утро её трясло от нервной лихорадки. Что надеть? О чём говорить? Не слишком ли это? Она представляла этот обед у реки, тихий разговор, его неуклюжую, внимательную манеру. И впервые за долгие месяцы в будущем появилась не просто маленькая светящаяся точка, а настоящий маяк.
И тут позвонила Вероника.
-Мам, привет! – в голосе дочери звучала неестественная, вымученная лёгкость. – У нас тут форс-мажор. Нас с Денисом пригласили на юбилей к его начальнику, ты понимаешь, нельзя не явиться. А с Дашей сидеть некому. Можешь выручить? Ты же в субботу свободна обычно.
Софья замерла у зеркала, прижимая телефон к уху. В глазах её отражалось собственное растерянное лицо.
-Вероника… У меня сегодня тоже планы.
-Да какие у тебя могут быть планы? – голос дочи мгновенно потерял лёгкость, в нём зазвенела привычная сталь. – Какие могут быть планы в субботу вечером? Это важно, мам. Для карьеры Дениса. Или у тебя что-то важнее внучки?
Софья закрыла глаза. Перед ней встали два образа: Геннадий, с его несмелой, хрупкой надеждой, и Дашенька, её тёплые руки, её доверчивый взгляд. И за Дашенькой – осуждающий взгляд дочери, который отправит её обратно в категорию эгоистичной, ненадёжной матери.
-Хорошо, – прошептала она, и это «хорошо» было горьким, как полынь. – Я приеду.
Первым делом она позвонила Геннадию. Он взял трубку после второго гудка, голос его звучал оживлённо, почти счастливо.
-Геннадий, простите. Я не смогу прийти – внучку не с кем оставить. Дочь просит посидеть.
На том конце провода повисла тишина.
-Я понимаю, – наконец сказал он. Голос был ровным, безжизненным. – Семья – это важно.
-Может, перенесём? На воскресенье? – с отчаянной надеждой выпалила она.
-Не стоит. Это необязательно. Не беспокойтесь. Хорошего вечера.
Он повесил трубку. В трубке зазвучали короткие гудки.
Следующую неделю в офисе Геннадий Иванович вёл себя безупречно вежливо. Он говорил «здравствуйте», «спасибо», «передайте, пожалуйста, документы». Но он больше не задерживался после работы, не предлагал чай, не делился новостями с пасеки. Он отгородился невидимой, но абсолютно непроницаемой стеной профессиональной дистанции. Он видел в её отказе не вынужденную необходимость, а ясный сигнал: она выбрала старое – семью, обязательства, вечный долг – и в этой системе координат для него, нового и хрупкого, места не было.
Софья пыталась заговорить, объяснить, но его вежливая отстранённость была крепче любой двери. Она сидела за своим столом и чувствовала, как та самая тихая заводь, где она нащупала почву под ногами, снова уходит из-под них. И виноватой в этом была она сама. Не дочь, не обстоятельства. Она сама.
Звонок с прежней работы был очень вовремя. Голос в трубке принадлежал прежнему начальнику, и Софья сразу услышала в нём панику, прикрытую фальшивой бодростью.
-Софья Васильевна, тут у нас просто форменный коллапс. Эта Машка… Ну, в общем, завалены все отчёты, ничего толком сделать не может. Признаю, это была моя ошибка – поставить её начальницей отдела. Может, вернёшься? Зарплату, конечно, поднимем. Мы все тебя ждём.
Это был шанс вернуть утраченный статус, доказать себе и всем (особенно той самой Машке), что она чего-то стоит. Что её место там, в большом офисе, за начальственным столом, а не за скромным секретарским столиком.
-Я подумаю, – пообещала Софья.
Думала она недолго: раз Геннадий так закрылся от неё, она имеет право вернуться на прежнюю работу. И статус, и деньги – ей это сейчас нужно как никогда.
Геннадий, казалось, даже не расстроился. А вот Машка очень даже расстроилась, вернувшись на прежнюю позицию. Но вот у самой Софьи вместо графиков и отчётов в памяти всплывал тихий голос, рассуждающий о пчелиной демократии. Она ловила себя на том, что скучает по этой странной, почти домашней атмосфере, по ощущению, что её работа – это помощь живому, растерянному человеку, а не поддержание видимости деятельности в бездушном механизме. Она скучала по Геннадию. По тому, каким он был до той дурацкой субботы.
Настя, словно уловив её смятение, как-то вечером за чаем сказала небрежно, глядя куда-то мимо:
-Папа мой, кстати, совсем сник. Ходит как в воду опущенный. Мне кажется, он просто влюбился.
Софью бросило в жар. «Влюбился». В кого? В новую секретаршу? Или… Она резко отмела мысль. Слишком поздно, слишком нелепо.
-В нашем возрасте не влюбляются, Настенька, – отшутилась она, и голос прозвучал фальшиво. – В нашем возрасте берегут нервы и артериальное давление.
-Ну, я не знаю, – пожала плечами Настя. – По-моему, возраст тут ни при чём.
Разговор этот запал Софье в душу и жал там тихой, но настойчивой болью. А на следующий вечер Настя, помогая накрывать на стол, с деланным смешком поведала:
-Представляете, папа сегодня звонил в истерике. Новая девочка перепутала контракты, чуть не отправила подписанный вариант не тому клиенту, а черновик – директору. Он полдня расхлёбывал, аж с сердцем плохо стало.
Эти слова – «с сердцем плохо стало» – стали последней каплей. Они прозвучали не как жалоба, а как крик души. Его души. И в этот момент Софья всё поняла. Поняла, что возврат на старое место – это бегство назад, в жизнь, которая уже от неё отказалась.
Ночь она почти не спала. Утром, собравшись с духом, она сообщила, что жалеет о своём возвращении и не справляется. И даже когда ей предложили ещё повысить зарплату, она всё равно отказалась.
На работу к Геннадию Ивановичу она не поехала. Вместо этого вечером она отправилась к нему домой – адрес выведала у Насти под благовидным предлогом. Он жил в старом кирпичном доме недалеко от той самой реки. Сердце колотилось так, будто ей было не пятьдесят один, а семнадцать.
Геннадий открыл дверь. Он был в домашнем толстом свитере, с очками на лбу. Увидев её, он не удивился, просто замер, и в его глазах мелькнуло что-то хрупкое и беззащитное.
-Софья Васильевна? Что случилось?
-Я уволилась, – выпалила она, стоя на холодной лестничной площадке. – Жаль, что моё место, кажется, уже занято другой секретаршей.
Он смотрел на неё и улыбался.
-Занято? – переспросил он тихо. – Нет, Софья Васильевна. Вы ошибаетесь. Ваше место… – он сделал паузу, подбирая слова, и в голосе его зазвучала та самая, знакомое ей, чудаковатая твёрдость, – ваше место забронировано. Навсегда. По крайней мере, пока я жив. И не только в офисе.
Он не стал говорить красивых слов. Не стал клясться. Он просто открыл дверь шире, приглашая её войти.
Софья переступила порог и поняла, что новая жизнь начинается не с громких жестов и не с отказа от всего прошлого. Она начинается вот так – с тихого шага через порог, с понимания, что твоё место там, где тебя ждут. Просто потому, что ты – это ты. И, кажется, в пятьдесят один год всё-таки влюбляются…
