Анна Тимофеевна проснулась рано — в деревне иначе и не бывает. Солнце ещё не поднялось, но сквозь приоткрытую форточку уже тянуло сыростью, травой и холодной землёй. Пахло июнем, тихим, прохладным, как стакан воды из колодца.
Она медленно поднялась с кровати, натянула шерстяные носки, шлёпнула тапками по дощатому полу. На кухне стоял тот же запах, что и всегда — немного пыли, немного укропа, немного старого хлеба. Открыла холодильник, заглянула: бутылка молока, кусочек сала, вчерашняя картошка. Чайник поставила на плиту — из электрического она воду не любила, хоть сын и давно купил. Не тот вкус.
Уселась на табурет, закинула плечи на спинку стула и сидела, слушая, как начинает закипать. Коленки ныли после вчерашней копки дров, в пояснице — будто кто кирпич положил. Ничего, потерпит. Она с этим телом, как с разбитым самоваром: всё трещит, но пока греет, жаловаться грех.
Сегодня нужно идти на покос. Не потому что сил много, а потому что трава под забором уже почти по пояс. Участок большой — от мужа остался, царство ему небесное. Он в своё время делов наделал: и яблони, и картошка, и теплица, и место под сарай. А теперь она одна. Всё, что растёт, — растёт на совесть, только руки за ними не поспевают.
Раньше помогала Зинаида, соседка через два дома. Весёлой была, бойкой, хоть и старая. Две старухи — одна косит, вторая граблями машет. Смех да разговоры. А месяц назад не стало Зины. Ушла как будто ненароком: лёгла после жары отдохнуть и больше не встала. А теперь никто не позовёт на чай, не принесёт банку компота, не постучит палочкой в забор. Дом Зины пустует, как чайник на плите, из которого вылили воду.
Анна Тимофеевна выпила чай с подсохшим пряником. Потом надела старую рубашку в клетку, шляпу от солнца и вышла на улицу. Пошла к сараю, достала косу. Не свою, она затупилась. а мужнину. Правда, она тяжелая, на её силы не рассчитана. Но другой нет.
По дороге остановилась у калитки. Постояла. Вспомнила — договаривалась ведь. Месяц назад приходил соседский пацан — Славка, лет пятнадцать. Обещал помочь за триста рублей. Она и обрадовалась: вот, мол, выручил. Сегодня должен был прийти.
Смотрела на дорогу — пусто. Минут пятнадцать подождала, вернулась в дом, села. Потом услышала шаги. Вышла.
— О, Славка! Ну, наконец-то. Я уж думала, забыл.
Парень стоял на дороге, прислонившись к колесу велосипеда. В руках пластиковая бутылка с водой. Лицо — как у взрослого: уставшее и скучное.
— Тётя Ань, я пришёл, да. Но… за триста я косить не буду. Сейчас всё подорожало. Бензин, масло, даже леску новую покупать пришлось. Теперь пятьсот. И то — вам со скидкой.
Она будто бы и не удивилась. Смотрела, кивая.
— Пятьсот, говоришь? А я пенсию вот только получила. Две тысячи семьсот осталось, всё остальное — на свет и лекарства ушло. И сахар нынче дорогой. Может, как-то по-старому договоримся?
Он пожал плечами.
— Я никого не заставляю. Просто не выйдет дешевле. Всё дорожает. Я лучше вон туда схожу, у Петровны там участок. Она даст шестьсот. Я за день и там, и тут не успею. Так что решайте.
Она не сказала ни да, ни нет. Только спина её чуть согнулась сильнее. Славка, не попрощавшись, уехал. Пыль из-под шин повисла в воздухе.
Анна Тимофеевна ещё немного постояла, потом вернулась в дом. На кухне наложила себе в миску вчерашнюю кашу, подогрела. Порезала ломтик сала. Съела молча, глядя в окно. Там, в траве, переливались капли на лопухах. Их никто не стряхнёт, не сорвёт — трава за забором теперь будет сама по себе. Она не косит больше.
Когда закончила есть, села за старенький столик у окна и раскрыла ящик. Достала блокнот: туда она записывала, что купить, кому позвонить, когда таблетки заканчиваются. Стала думать, где можно сэкономить. Может, отказаться от чая? Перейти на отвар липы? Или перестать брать сметану? Да и хлеб — печь самой? Дрожжи есть, мука осталась. Потянет.
Но сильнее всего обижали не деньги, а одиночество. В молодости она была среди людей: работала, пела в хоре, ездила на собрания. А теперь всё реже звонит дочь, всё чаще молчит телефон. А голос мужа уже не слышится даже во сне.
Она вздохнула. Пошла к печке, закинула щепу, заварила остатки чая. А потом легла на диван и закрыла глаза.
Во сне было поле. Коса шла легко, трава падала мягко, и где-то сбоку муж. Он смеётся:
— Ну чего ты, Анька? Не коси одна. Подожди. Я сейчас догоню тебя.
И она ждала. Потому что знала: обязательно догонит.
Письмо не по адресу
На следующее утро Анна Тимофеевна проснулась от стука в почтовый ящик. В деревне почтальонка Ирина не менялась с десятого года — невысокая, верткая, всегда в кепке и с рюкзаком за спиной. Бросит газету, крякнет «здрасте» и уже на следующем крыльце. Ни тебе разговоров, ни новостей — как курьер.
Анна дошла до калитки в халате и с босыми ногами. В почтовом ящике лежал сложенный вдвое конверт, на нём размашисто: «Тимофеевым, д. 14». Ни индекса, ни района. Странно. Хоть она в доме Тимофеева жила, да только тот пятнадцать лет как умер. Дети его уехали, внуки не писали, а ей писем никто не присылал уже лет десять.
Внутри был лист, написанный ручкой, небрежным, нервным почерком. Строчки сбивались, некоторые слова зачёркнуты и переписаны рядом. Пахло бумагой из тетрадки — как в школьные годы.
«Бабуль, если ты это читаешь, значит, письмо попало не туда. Я просто не знал, куда ещё. Хотелось просто кому-то написать. Ты ведь живая, да?
Мне двадцать пять, зовут меня Женя. Работаю на износ, долги душат, родителей нет, друзей — как будто тоже. Хотел взять кредит на бизнес, прогорел. Теперь в минусах, как в болоте. А ведь мечтал, что к тридцати будет своя мастерская. Мечтал стать тем, кем отец не стал. А стал — никем.
Я просто устал. Не понимаю, зачем дальше. Простите, что пишу сюда. Просто хочется, чтобы кто-то сказал: «Ты нужен». Хоть кому-то. Хоть раз в жизни.
Женя.»
Анна долго сидела, держа письмо на коленях. Бумага дрожала, но не от ветра. Она понимала каждую строчку — не по словам, а по тону. Неважно, сколько тебе лет. Иногда ты тоже хочешь, чтобы кто-то сказал: «Я рядом».
Отложила письмо, подошла к окну. За стеклом всё то же: трава, дорожка, пыль. Но внутри неё зашевелилось. Она почувствовала, как в душе щёлкнуло что-то старое, почти забытое. Желание быть нужной.
Она включила настольную лампу, достала старую тетрадь, в которой писала списки на зиму. Открыла чистую страницу и начала:
«Женя, не знаю, кто ты, и не уверена, дойдёт ли это письмо. Но ты написал, и я почувствовала, что не имею права молчать.
Ты устал, и это страшно. Я это знаю, я старуха. У меня давно всё болит — ноги, спина, сердце. Но сильнее всего болит мысль, что я уже не нужна. Когда умирает подруга, а сосед стучит только за солью, начинаешь думать, что пора и тебе. Но потом находишь письмо.
Ты нужен. И не потому, что ты в долгах или не стал “кем-то”. А потому, что ты есть. Просто жив, а значит всё ещё можно переделать.
Сделай чай. Посмотри в окно. Проживи хотя бы этот день, как будто кто-то тебе верит. Вот я, например. Верю.
Старуха, у которой всё болит, но душа ещё помнит, как жить.
Анна Тимофеевна, деревня, дом 14»
Письмо она отнесла в сельский магазин, там стоял почтовый ящик для отправки, раз в неделю забирали. Продавщица Ася спросила: «Кому письмо — внуку, что ли?». Анна кивнула: «Можно и так сказать».
Дома она села у окна, обняла себя руками. Было тихо, но уже не пусто. Она знала: письмо улетело.
Кому-нибудь да нужно
Письмо ушло, как семечко в землю, и про него вроде бы забыли. Но весной, когда распускаются подснежники, забытое вдруг даёт ростки.
Прошла неделя, потом ещё одна. Анна Тимофеевна жила как обычно: варила суп на овощном бульоне, сушила полотенца у печки, смотрела, как пробивается трава на обочине. Иногда думала, дошло ли, а потом решила: всё равно. Главное, что ее ответ был.
Она уже почти забыла про письмо, когда в один из тёплых дней у её калитки затормозила чужая машина. В деревне машины были, но чужие — редкость. Это сразу видно: не знает, как объехать кочку, медлит у каждого поворота, выискивает номер дома.
Из «Лады» вышел парень. Невысокий, в куртке, которую явно купил не для деревни. Рюкзак на одно плечо, в руке — смятый конверт. Тот самый, с её почерком.
Он подошёл к забору. Не постучал, просто стоял, не зная, как начать.
— Анна Тимофеевна? — спросил наконец.
Голос сиплый, как после долгой дороги.
— Ну, смотря кто спрашивает, — сказала она с крыльца, вытирая руки о фартук.
Он поднял глаза. Мальчишеский взгляд, с тревогой, с надеждой.
— Я… Женя. Я писал тогда…
Она улыбнулась.
— Проходи. Чай будешь?
Он колебался. Потом только кивнул, как будто это было самое важное решение в его жизни.
На кухне было тепло, пахло сушёными яблоками и печёным хлебом. Он сел на табурет, как школьник на первом уроке. Смотрел, как она наливает кипяток, достаёт варенье. Всё делает неспешно, как в фильмах, которых он никогда не досматривал.
— Я не знал, к кому ещё. Просто… хотел, чтобы кто-то услышал, — сказал он, наконец.
— Услышала, — отозвалась она просто. — Вот прочитала и подумала: если человек жив, значит, всё ещё можно. Даже если всё плохо.
Он откинулся на спинку стула. Как будто из него вышел воздух. Ни упрёков, ни нотаций, ни: «Ну зачем же ты так?». Только чай, старый стол, и женщина в тёплом свитере, которая слушает.
— Я приехал… сам не знаю зачем, — сказал он после паузы. — Просто, если вы смогли откликнуться, то может, и я смогу. Стать хоть кому-то нужным.
Анна поставила перед ним кусок пирога.
— Для начала — ешь. На покос поедем завтра. Я уж одна не могу, спина болит. А трава растёт. Поможешь, а там видно будет.
Он впервые улыбнулся. Улыбка была неровной, но честной.
— Конечно. Только… я ничего не умею.
— А никто не умеет до того, как начнет делать, — пожала она плечами. — Руки есть, глаза на месте, сердце вроде не чёрствое. Этого пока хватит.
Они сидели, пили чай с яблочным вареньем, и в этом молчании не было неловкости. Было как у костра — тепло, неспешно, живо.
На следующий день они поехали в поле. Трава уже вытянулась по колено. Женя держал косу неуверенно, как впервые в жизни, но старался. Пот заливал лоб, руки гудели, но в груди, впервые за долгое время, было тихо.
Анна шла следом, сгребала. Иногда подсказывала, где держать косу, где подточить. Через неделю Женя перестал считать дни. Через две — знал, как править косу и как срезать лопух с одного маха. Через месяц стал здороваться с соседями, носить воду, колоть дрова.
— Ты знаешь, — сказала Анна Тимофеевна как-то вечером, — мне с тобой не страшно.
Он усмехнулся:
— Мне тоже.
Она поставила на стол ещё один стакан. В нём была вода. Прозрачная. Холодная. Чистая. Как жизнь, в которую — если её полить — снова может прорасти кто-то живой.
