На раздаче очередь двигалась быстро. А все потому, что Марья Никитична управлялась шустро. – Супчику? А какого? Есть с грибами… или может рассольник? – успевала уточнять, а руки уже сами, по инерции, хватали тарелку.
— Возьми котлетку-то, а то силенок не будет, — советовала она, — а может рыбки тебе положить? — и вот уже ловко подхватывает минтай.
— Снова минтай, — разочарованно заметил кто-то из мужиков, — хоть бы карасей нажарили.
Она виновато взглянет, будто меню от одной ее зависит. – Уж не обессудь, что есть, то есть.
— А пирожок? – напомнит она кому-нибудь из работяг.
Здесь, в сибирском краю, где лето месяца три от силы, а зимы по-прежнему лютые, в самом конце 90-х хоть какое-то производстве шевелилось. А все потому, что лес нужен, вот и приезжали заготовительные бригады на сезонные заработки.
Село раскинулась у реки и тянулось километра три, подпираемое с обратной стороны лесом, за которыми виднелись горные хребты.
Колька Козубов, которого давно звали Козуб (что-то вроде клички), тоже приехал на заработки. В двадцать пять лет уже опыт был нестабильной работы, когда на один сезон, а то и на пару месяцев, если вдруг не понравится.
Они сидели с Пашкой недалеко от раздачи, и ложки у них работали безостановочно. Наконец отодвинув пустые тарелки, Пашка бросил взгляд на Марью Никитичну: — Гляди, Колян, какая ядреная баба, завалить бы в кладовке, да потискать…
Колька усмехнулся, хотел сказать, что старовата для них, но промолчал, потому как Марья, и в самом деле, была аппетитной. Пышные формы не портили ее, а наоборот, взглянешь на бюст – хочется голову приклонить, так бы и уснул рядом, вдоволь покувыркавшись.
Пашка вскоре ушел, а Колька допивал компот, и заметил, что столовая опустела. Окна открыты настежь и марлей прикрыты, чтобы мухи не залетали. Было жарко, ветерок едва проникал в помещение. Колька вспомнил длинноногую Светку – учетчицу, на которую сначала положил глаз. Но Светка сразу заднюю скорость включила, отвернувшись от него. Да еще пригрозила за приставания пожаловаться. А Кольке этого не надо, ему бы сезон доработать, да свалить… А куда именно, и сам не знал. Мотало его по краю, как перекати поле. Жениться не собирался, даже не думал, не такой он человек. А вот переспать с какой-нибудь доступной, это запросто.
Не любил он ухаживать, можно сказать, понятия об этом не имел, как это делается. Ему бы попроще: согласна? Ну тогда не брыкайся.
Марья, которая на раздаче, старше, конечно, раза в два старше… но ведь не старая еще. Простая такая баба, и все прелести при ней. Вон как с народом зубоскалит, угождает всем, значит доступная, только помани, рада будет.
Колька оглянулся – никого нет. Марья в подсобке возится… самое время. Козубов встал, одернул рабочую куртку, допил компот, вытер губы и пошел в подсобное помещение. Понятно, что туда посторонним вход воспрещён, только не привык он разрешения спрашивать, сразу берет быка за рога, а в этом случае – за бедра.
Она стояла слегка наклонившись, ставила что-то на полку, и он прикрыл дверь и сделал шаг. И тут она обернулась, и он увидел ее глаза – большие, немного удивленные. Нос у нее маленький, а губы слегка пухлые и щеки чуть румянятся.
— Тебе чего, сынок? – спросила она. – Тебе пообедать? Ну так пойдем, мы хоть и закрываемся, а тебя накормлю. – И не дав опомниться, сама взяла парня за руку и вывела из подсобки.
Наверное, он опередил бы ее, но это обращение «сынок» будто почву из-под ног выбило.
— Ел я, — ответил он, оглядывая ее пышный бюст.
— Ой, чего-то я тебя не припомню, когда это ты ел… а ну садись, — она настойчиво подтолкнула к столу.
— Говорю же, ел.
— Ничего, еще поешь, а то худенький какой, будто голодаешь, — она шустро встала на раздачу, за считанные секунды наполнила тарелку и поставила перед ним.
Колька был сыт, но тарелка с картошкой и поджаркой была настолько аппетитной, что он невольно потянулся к вилке. Да и вообще подумал, может временные отношения вот так и завязываются.
На удивление Козубова, женщина села за стол напротив его. – А ничего что я рядышком посижу? Не застесняешься?
Он усмехнулся. Конечно, он не застесняется.
— А деньги платить не надо, это я угощаю, от чистого сердца. Тебя зовут-то как?
Козубов совсем растерялся, знакомиться-то он не собирался. – Колян, — слегка севшим голосом ответил он. – Ну… то есть… Николай, — пояснил.
— Коля значит. – Она сидела, подперев подбородок и разглядывала его лицо. – Смотрю я на тебя и своего сыночка вспоминаю… тоже Коля, Коленька… пять годов уже не вижу его.
Козубов слегка поперхнулся, такого признания не ожидал.
— Пять лет как уехал на заработки и будто в воду канул. У нас ведь тогда ничего этого не было, это вот недавно открылись мы. А я ведь жду, в окно гляжу, звоню, куда можно, письма пишу. Спасибо Светочке Рушниковой, подключилась вот, говорит, в Казахстан запрос отправила, вроде как там его следы… Коленьки моего… тебе сколь годочков?
— Мне?
— Ага, тебе.
— Ну двадцать пять…
— А-ааа, как раз почти, а моему Коленьке двадцать шесть… вот как… а ты ешь, ешь, не думай, это я тебя как мать угощаю, уж так ты мне Колю моего напомнил, а я ведь мамка его. Ты ведь приезжий – так ведь?
— Ага, сезонники мы.
— Ну вот, знаю, устаете, а позаботиться некому… ой, а компот…
— Да не надо, пил я компот.
— Ну тогда пирожков тебе дам, будет чем перекусить.
Она встала, опираясь пухлыми руками на стол, отошла нам минуту и вернулась со свертком. Козубов только сейчас разглядел ее натруженные руки и уставшие глаза. Хотя надо сказать, глаза у нее красивые, Козубов еще не задумывался о красоте, но уже интуитивно понимал, что красивые глаза. Она еще много рассказывала о любимом единственном сыне, и выражение лица менялось. То казалось ему, перед ним смешливая девчонка, когда рассказывала, каким сын в детстве был, то вдруг степенная женщина, а то вдруг сердобольная бабушка, одним словом – женщина, державшая в себе радость и боль, надежду и веру, любовь и прощение.
— Спасибо, — сказал он, хотя собственный голос не хотел слушаться. – Пойду я.
— Иди, сынок, иди, дай Бог, дождутся тебя дома… вот бы и мне моего Коленьку дождаться, душа изболелась…
Она так и осталась сидеть за столом, задумавшись. – А пирожки?! Пирожки-то возьми! – Догнала уже на крыльце и сунула сверток в руки.
Художник Алексей Сапожников (https://i.pinimg.com)
Козубов завернул за угол, обошел одноэтажное здание столовой, очутившись с другой стороны, и увидев два перевернутых ящика, присел на них.
Очнулся, когда понял, что на щеках мокро. Он со злостью растер влагу, выступившую из глаз, и обрадовался, что никто не видел его слез. Он думал в этот момент о своем тезке – о сыне этой поварихи, может и не повариха она вовсе, может просто в столовой работает… не важно это… Думал он про того парня и злился, что досталась ему такая мамка, такая классная мамка – так о его детстве рассказывает, что в груди щемит, так ждет его, ищет его.
Козубов был зол на незнакомого ему парня и даже завидовал ему, что его так любят и так ждут.
Самому Кольке нечего вспомнить из своего девства, мать не интересовалась им, будто и не было его. Голодный, холодный – мало ее волновало. Бывало, что дома и есть нечего и обуть нечего, а она гуляла… так и прожили. Неудивительно, что Колька загремел по малолетке. Отсидел в колонии и самое важное, что вынес для себя: больше туда не попадать. Пока что это единственное его достижение в жизни.
Он не знал, что такое хорошая семья, он не знал, как это – когда называют тебя «сынок, сыночек», он не знал, что кто-то может ждать и думать о тебе. Вот как эта Марья о своем сыне переживает, ждет, ищет, всматривается в лица и готова последний рубль отдать тому, кто похож на ее сына.
Он имя-то свое сейчас при ней назвал, а так с самого детства только и слышал: «дармоед ты, Колька». И среди друзей, кроме клички Колян, Козуб, другого обращения не знал.
Похоть, обуявшую его полчаса назад, как ветром сдуло. Он сидел на этих ящиках опустошенный и растерянный от чужой истории. Чиркнул спичкой, приподнял голову и над ним появился легкий дымок. Выдохнул, собрался с мыслями, взглянул на часы: — Идти надо, а то прогул могут вкатить, — сказал сам себе и пошел на работу.
***
Весь последующий месяц он старался не встречаться с ней глазами. Она по-прежнему всех привечала добрым взглядом, шустро орудовала на раздаче, никого не задерживая.
В конце месяца, получив деньги, что было в то время довольно редким явлением, чтобы вовремя дали зарплату, Козубов уже собирался уезжать, но увидел учётчицу Свету Рушникову. Это про нее говорила тогда Марья.
— Слышь, разговор есть, — заговорил он первым.
— Чего надо? – не глядя в сторону Козубова, спросила девушка. Причем спросила довольно дерзко, подумав, что снова подкатывает. А у неё с такими «сезонниками» разговор короткий: только по работе и никаких отношений.
— Да я спросить хотел… ты, кажется, помогала человека найти.
— Ну?
— Ну нашла?
— Кого?
— Ну поварихи сына…
— А тебе какое дело?
Козубов начинал злиться. Непривычно ему было вот так участливо интересоваться чужой судьбой. Да и вообще ему до этого незнакомого тёзки нет никакого дела… это он ради Марьи.
— Ну слышал я, сына ищет, решил поинтересоваться… трудно что ли ответить?
Рушникова, местная активистка, оценивающе взглянула на парня. – Не знаю, какой тебе интерес, вы же временные все тут, а мы – местные, мы за своих переживаем, помогаем, чем можем… короче, нашли его… в Казахстане. Вот теперь вопрос решается, как бы ему на родину вернуться.
Козубов отпустил голову и смотрел себе под ноги. Незнакомо ему было это ощущение – радоваться за других. Но в этот момент именно так и было.
— Ну ладно, пока, — сказал он.
— Пока, — ответила Светлана, все еще не понимая, зачем ему знать, нашелся ли сын Марьи Никитичны.
Поему-то в этот раз уезжать не хотелось. Впервые подумал о том, чтобы осесть где-нибудь в поселке, где речка поближе и лес, работать и жить как люди. Хотя он еще толком не знал, как это – «как люди». Но, кажется, догадывался. Чтобы дома тебя ждали, чтобы называли по имени и чтобы мамка… мамка… вот как Марья Никитична.
Но с мамкой уже не получится, прошло его детство, не вернешь. А вот свою семью настоящую построить – это еще можно успеть. Вот на это он и надеялся, и уезжал теперь с другими мыслями.
