— Подписывай отказ от квартиры, Лена, — муж бросил передо мной ручку так, будто это нож. — Или вещи собирай. Сегодня.
Я улыбнулась так, как улыбаются на холодном ветру: губы двигаются, а внутри пустыня. Сегодня — мой день рождения, пятьдесят шесть. Я вынула из духовки пирог с капустой, с которым возилась с утра. Муж отступил к двери, услышав звонок, и уткнулся в телефон. На экране вспыхнуло: «Мамуля».
— Подписывай, — повторил он. — Мы с мамой договорились: квартира всё равно моё наследство. Ты здесь временная.
— Наследство? — спросила я. — Которое я выкупала двадцать лет по ипотеке на свою зарплату?
— Ты же ничего не понимаешь в бумагах, — рассмеялся он. — Всё оформлено правильно. Мы с мамой всё продумали.
Я не ответила. Мужу надо спешить: у него в суде «знакомый юрист», а у меня — страх и привычка молчать. Но сегодня день рождения, и я устала быть удобной.
***
Мы поженились в девяносто первом, в год, когда на полках пропала колбаса, но зато в небе «выросли новые звёзды» — видеосалоны, кооперативы, первые «челноки». Я устроилась бухгалтером в маленькую фирму, считала чужие копейки и радовалась каждому рублю, который удавалось отложить. Андрей работал то грузчиком, то «старшим менеджером по закупкам» на рынке. Он умел улыбаться так, что продавщицы отдавали сдачу с извинениями, даже если недосчитались. Я тогда считала это обаянием. Сейчас знаю: удобная форма, чтобы…
Мать Андрея — Эмма Феликсовна — любила говорить: «Семья — это когда женщина тянет, а мужчина — главная ценность». Она звонила каждый вечер и уточняла, что я сегодня готовила, сколько потратила, где была. «Сынок — нежный, его нельзя нервировать». А я и не нервировала. Я закрывала отчёты, стирала, готовила, копила и однажды сказала: «Давай возьмём ипотеку». Ипотека стала моим вторым мужем: верный, требовательный, без скандалов. Двадцать лет мы с ним вместе платили, пока другой муж учился красиво жить.
Через пять лет после свадьбы выяснилось, что Эмма Феликсовна прописала себя в нашей квартире «временной регистрацией», а потом забыла выписаться. Это, по её словам, «ничего не значит». Всё у них «ничего не значит», пока не приходит повестка в суд. В суд она и пришла, когда Андрей подал на развод: «в связи с невозможностью совместной жизни». Совместная жизнь действительно стала невозможной, когда я отказалась подписывать генеральную доверенность на продажу квартиры. А он не умел спорить с мамой. Он умел только приносить мне её приказы на кухню, как повестки.
В тот день, когда он бросил ручку, телефон снова мигнул. «Мамуля» требовала отчёта: «Подписала? Когда съедет?» Андрей ходил по кухне, как по чужой территории, размахивал руками, говорил слова «общая собственность», «наследство», «мне юрист объяснил». Я молчала и смотрела на пирог с капустой. На нём, как на моей жизни, лежала золотистая корочка — тонкая и хрупкая.
— Ладно, — сказала я. — Пойдём к юристам. Не к твоему знакомому, к моему.
— У тебя что, есть юрист? — он рассмеялся снова. — Лена, не смеши меня. Кому ты нужна?
— Себе, — ответила я и впервые за долгие годы почувствовала, что у меня есть позвоночник.
***
Мой юрист нашёлся в обшарпанной юридической консультации. Её звали Ольга Сергеевна, лет сорок пять, строгая, в очках. Она не была «знакомой», но была профессионалом. Я выложила на стол всё: договор ипотечного кредита на моё имя, справки о платежах из бухгалтерии, квитанции, расписки, даже список покупок за девяносто восьмой год, когда мы экономили на мыле. Ольга, не поднимая глаз, кивала и только иногда задавала вопросы — сухо, без лишнего сочувствия.
— Ситуация обычная, — сказала она наконец. — Муж считает, что если мама сказала «наследство», то закон обязуется подыграть. Но квартира куплена в браке?
— Да.
— И ипотека на вас?
— На меня. Он не проходил по справкам, «нестабильный доход», как они сказали.
— Значит, совместно нажитое имущество. Делим пополам, если другое не доказано. Но у нас есть нюанс: ваш первоначальный взнос — откуда?
— Наследство от тёти Веры, — ответила я. — Я принесла свидетельство, там сумма.
— Отлично. Это ваша личная доля. Мы включим её в расчёт и уменьшим его часть. Плюс текущий долг по ипотеке, проценты, ремонт, который делали вы за свои. Плюс регистрация его мамы как злоупотребление правом. Попробуем предъявить встречный иск о выселении при отсутствии фактического проживания и неоплате коммуналки.
Я слушала, и у меня росли крылья. Небольшие, как у воробья, но настоящие.
— И ещё, — Ольга подняла глаза, и в них блеснуло не сочувствие — уважение. — Вы не обязаны жить с абьюзером. Газлайтинг — это не «семейные трудности», это насилие. У нас нет статьи за «маменькин сынок», но у нас есть судья и право. Вы пришли вовремя.
Я сложила бумаги, как складывают детские рубашки: ровно и аккуратно. Вышла в коридор и впервые за много лет почувствовала, что коридор ведёт куда-то дальше, а не к кухне, где всегда ждут чужие требования.
***
Суд начался весной. Эмма Феликсовна пришла в шляпке и с папкой, оформленной как тортик. Она говорила громко, что «эта женщина разрушила моего мальчика». Судья терпеливо просила «к делу». Андрей путался в датах и называл меня «хозяйственно некомпетентной», хотя все чеки были на моё имя. Ольга Сергеевна задавала короткие вопросы и выкладывала документы, как карты в старой игре: туз, дама, козырь — и честная шестёрка, от которой куда больше толку, чем от чужой короны.
— Почему первоначальный взнос внесла истец? — спросила судья.
— Потому что у ответчика не было стабильного дохода, — сказала Ольга. — Справки прилагаются. Более того, в течение десяти лет платежи по кредиту осуществляла истец из заработной платы, что подтверждено выписками из банка и работодателя. Ответчик в это время находился на «свободных хлебах».
— Я вёл бизнес! — вспыхнул Андрей.
— Без регистрации и налогов? — уточнила Ольга. — Это тоже зафиксировано.
Судья подняла бровь. Эмма зашуршала бумагами. Я молчала и смотрела на окно. За окном цвёл каштан, и белые свечки стояли, как на моём торте, который тогда так никто и не попробовал.
— А где проживает гражданка Эмма Феликсовна? — спросила судья.
— По адресу спорной квартиры, — уверенно ответила Эмма.
— Постоянно?
— Ну… я… у меня дача.
— Квитанции об оплате коммунальных услуг на ваше имя имеются?
Эмма смолкла.
Суд тянулся три заседания. На третьем Ольга попросила привлечь отдел опеки: в квартире прописан племянник Андрея, сын его сестры, которого «временно» зарегистрировали «для школы», а потом забыли. Мальчик живёт у матери, но прописка — крючок, за который удобнее тянуть верёвку. Опека подтвердила: ребёнок по этому адресу не появляется, прав не нарушают. Крючок выпал.
— Суд постановил… — голос судьи был ровный, как лезвие. — Признать за истицей право собственности на долю в квартире в размере семидесяти процентов, учитывая личные вложения, подтверждённые документально, и преимущественное участие в погашении кредита. Определить за ответчиком долю в размере тридцати процентов. Обязать гражданку Эмму Феликсовну сняться с регистрационного учёта по данному адресу как утратившую право пользования жилым помещением.
Я сидела и слушала. Андрей побледнел. Эмма зашуршала, как осенний клен. В груди открылось окно. Туда вошёл воздух.
— И ещё, — добавила судья. — В удовлетворении требований ответчика об обязании истицы освободить жилое помещение отказать.
На выходе Эмма прошипела:
— Ты у нас всё равно не останешься. Мы тебя съедим.
— Осторожно, — сказала Ольга. — У вас сахар.
***
После суда Андрей неделю жил у матери, потом вернулся собирать вещи. Я стояла на кухне и выбирала из старых чашек две — любимые. Всё остальное не имело значения. Он ходил из комнаты в комнату, как в музее, где «всё тоже моё, но почему-то нельзя трогать».
— Я подам апелляцию, — сказал он ровно, не глядя.
— Подавай, — ответила я. — Я буду дома.
На следующий день я сняла шторы и выстирала. Окна стали бледно-голубыми. На подоконник поставила фикус — он пережил и девяностые, и санкции, переживёт и это. Позвонила дочери — Маше, она живёт в Туле, часто спешит, редко слушает. Я рассказала коротко. В трубке стало тихо.
— Мам… прости, — сказала Маша. — Я думала, ты преувеличиваешь. Приезжай. Или я к тебе.
— Приезжай на выходные, — ответила я. — Я куплю пирожков у Нины на углу. Тех, которые ты любила в пять лет.
В субботу Маша приехала с термосом и домашним сыром. Мы сидели на кухне, мазали сыр на хлеб и смеялись. Она ходила по квартире, как чужой добрый человек, который занимается эвакуацией прошлого: снимала со стены «свадебный ковёр», укладывала в мешки старые журналы «За рулём», вынимала из шкафа комбинезон «на случай ремонта». «Случай» закончился вместе с браком.
К вечеру позвонил сосед дядя Гриша: у него протек кран. Я взяла разводной ключ — научилась за эти годы. На кухне у дяди Гриши пахло табаком и яблоками. Я закрутила гайку, вода перестала капать. Дядя Гриша неловко сказал:
— Лена, вы, если что… У меня дрель есть. И телевизор починю. Я в молодости радиомехаником был.
— Спасибо, — ответила я. — Если что — позвоню.
Он покраснел. Я улыбнулась. Вдруг поняла простую вещь: доброта тише крика, но доходит дальше.
***
Осенью мы с Машей поехали на дачу. Участок достался мне от тёти Веры — той самой, чей вклад стал моим первоначальным взносом. Домик перекосился, крыша подтекает, но яблоня жива. Мы собирали антоновку и смеялись, потому что яблоки падали прямо нам на плечи — как неожиданные ответы, которых не ждёшь, но они приходят.
— Мам, а ты не боишься быть одна? — спросила Маша в электричке.
— Я не одна, — сказала я. — Я с собой. И с тобой. И с теми, кто на моей стороне.
Она кивнула. Я подумала: «Вот оно — наследство, которое не спорят в судах».
***
Андрей всё-таки подал апелляцию. Мы пришли в суд ещё раз. Решение оставили без изменений. Он стоял в коридоре и смотрел в окно, где лил ноябрьский дождь.
— Эмма говорит, ты нас сгубила, — произнёс он.
— Это Эмма говорит. Я — нет, — ответила я.
— А я… — он запнулся. — Я не ожидал, что ты такая сильная.
— Я тоже не ожидала, — сказала я и пошла домой.
Дома на столе лежали яблоки. Я открыла окно, вдохнула холодный воздух и вдруг поняла: я снова чувствую запахи. Яблоко пахло детством. Осень — домом. А квартира — мной.
***
Через полгода мне позвонила Ольга Сергеевна: «Как вы?» Я сказала «Спасибо». А потом сходила к ней в консультацию с букетом гвоздик — простых, как правда. По дороге встретила дядю Гришу: он нёс починенный чайник и рассказывал, что у него «руки помнят». Я улыбнулась и подумала: «В моей жизни наконец всё оформлено правильно. Не в бумагах — в голове».
В этот вечер я испекла пирог с капустой. Тот самый, который тогда сгорел. Я поставила на стол две чашки чая. Одна — для меня. Вторую — для того мира, в котором женщина может не подписывать отказ от своей жизни.
Я задула спичку и, не дождавшись гостей, отрезала себе большой кусок. Пахло маслом и тем самым детским счастьем, которое вырастает из муки, воды и смелости сказать «нет».
Телефон мигнул. СМС: «Мам, на выходных приеду. Обнимаю».
Я положила телефон у тарелки, как раньше клала ложку рядом с супом. И впервые за долгие годы еда была тёплой ровно настолько, насколько тёплой была я сама — женщина, которая перестала быть временной в собственной квартире и осталась в ней навсегда, вместе с правом на воздух, улыбку и свой пирог с капустой.
