Она вышла на улицу и, держась за забор, направилась в контору. В глазах рябило, свет то пропадал, то появлялся, холодный пот струился по лицу, ноги стали ватными и не подчинялись, но она шла вперёд. Когда забор закончился, и пришлось от него отпуститься, Анна сделала всего один шаг и разноцветные круги снова закружили вокруг неё хоровод…
Её нашли возвращающиеся с работы люди, и вызвали скорую помощь. Врач не обнаружил пульса и, вздохнув, распорядился:
– Готова, в покойницкую!
***
Около суток, находясь в холодном подвале, она не приходила в себя, потом, как из-под земли, стали доноситься размытые мужские голоса:
– Много покойников вчера привезли, вряд ли управимся… Её взяли за руки, за ноги и положили на носилки. – Смотри-ка, не окоченела… – Анна пыталась что-то сказать, но получился только слабый стон. – Туды-т-твою мать! Чуть живую не закопали! Давай-ка скорей её в палату! – услышала мученица и вновь потеряла сознание.
***
– Ну, со вторым рождением тебя, голубушка! – наклонился над Анной старенький доктор. – Подкормим… переливание крови сделаем… Нарожаешь ещё кучу ребятишек, – ласково говорил он, прощупывая лимфоузлы на шее Анны.
В палату вошёл Иван, пышущий здоровьем. Лесорубов кормили неплохо, выдавая усиленный паёк. Тяжёлая, но привычная работа на свежем воздухе была тридцатилетнему мужчине только на пользу. Доктор не спеша снял очки и оглядел его с головы до ног:
– Что же вы, батенька, довели жену до такого состояния? – и, не получив ответа, качая головой, вышел.
Иван робко стоял у двери:
– Нюра, пусть возьмут у меня крови сколько надо, только поправляйся скорее.
– Дети, папка, с кем? – её бледное, исхудавшее лицо не отличалось от серой подушки, только в усталых карих глазах повис вопрос.
– Меня на два дня отпустили, найду кого-нибудь… выздоравливай, – он так и не посмел подойти ближе.
– Иди к ребятишкам, – отвернулась от него Анна.
Почему я не умерла? Господи, зачем, для чего ты сохранил мне жизнь? Все муки разом бы и закончились. Не хочу, чтоб мне вливали его кровь. Не хочу!
Перед взором вставали вечно голодные дети, лоснящееся лицо мужа, искривлённое насмешкой лицо его молоденькой любовницы. У Анны началась горячка, температура подскочила до 40 градусов, медсестра позвала врача.
– Та-а-ак… – протянул доктор. – Что у нас случилось, голубушка? Почему температурим?
– Не хочу его дикую кровь! – ответила Анна, впалые глаза женщины полыхали огнём.
Доктор присел на койку и взял за руку:
– Не расстраивайся, нет причин! Кровь мужа тебе не подходит, потому что у него другая группа, никто и не собирается тебе её переливать. Дорогая моя, ты уж меня не подводи, столько труда стоило вытащить тебя с того света! Не надо туда торопиться, нам ещё жить да жить! Ну, договорились? – его тёплый, ласковый голос обволакивал и успокаивал.
– Вы меня не обманете? – посмотрела Анна с надеждой, и огонь в глазах начал постепенно угасать. Врач отрицательно помотал головой и вышел.
Иван, обуреваемый сложными чувствами, бежал домой, он старался заглушить в себе чувство вины, и нещадно ругал доктора.
– Старый хрен! «Что же вы довели жену…» А ты был в моей шкуре? Был?! Интеллигент паршивый!
При виде разъярённого отца дети сжались в кучку на топчане около Саши, только Любушка потянула ручки:
– Папа!
Иван сразу обмяк и взял девочку на руки:
– Давайте, ребятишки, кушать будем, – он усадил за стол Любушку, потом перенёс Надю. – Вера, Санко, давайте к столу. Ну, рассказывайте, как вы тут живёте? Как мама вас кормила? – Он окинул взглядом детей. Ну, что? Не такие уж они и заморенные, Вера только сильно худенькая, так она с рождения такая.
– Ну, мама нам сначала хлебушка даст по кусочку, потом кашки или супчика нальёт, – принялся рассказывать Саша. – Потом ещё один кусочек всем разломит.
– А себе? – поинтересовался отец.
– Так она свой-то и разломит, – подключилась к разговору Вера.
– Получается, мама свой хлеб вам отдавала?..
Дети промолчали.
А Иван добавил:
– Вот, когда мама вернётся, теперь вы маме отламывайте от своего кусочка.
Даже и теперь он не задумался о том, откуда брала Анна хлеб по целой булке, когда он приезжал домой. Приносил зарплату, а больше ни в чём не считал себя обязанным перед женой и детьми. Утратив любовь к жене, он утратил и чувства к малышам.
Дети всегда очень остро чувствуют отношение взрослых к себе, поэтому они не тянулись к нему и даже боялись, видя почти всё время его озлобленным. Ещё не видя отца, а только услышав в коридоре его трёхэтажный мат и шаги, они забивались в угол и сидели как мышки, боясь шелохнуться. Только маленькой Любушке было всё нипочём, она сразу бежала к нему и забиралась на колени. А, может, он действительно относился к ней иначе, чем к другим?..
Через две недели Анна вернулась домой, но отношение мужа к семье не изменилось. Чего искала его душа, ведь раньше он так сильно любил Анну? Просто сошлись слишком разные люди, встретиться бы им в других условиях, раньше, когда душа Анны цвела и пела, а радость от ощущения жизни лилась через край, может быть, и сложился бы прекрасный дуэт на долгую и счастливую жизнь. Но, пройдя сквозь нечеловеческие муки в совсем юном возрасте, Анна так и не смогла восстановить прежний тонус, что-то сломалось внутри и не подлежало восстановлению.
Кроме того, судьба день за днём испытывала её на прочность, швыряя из огня да в полымя. При таких обстоятельствах можно ли осуждать женщину за то, что она под грузом свалившихся тягот не смогла соответствовать широте его натуры?..
Наделённый природой богатырской силой и не менее мощной кипучей внутренней энергией, он не смог или не захотел понять душу когда-то любимой женщины и превратился по отношению к ней и семье в настоящего тирана, бездумного и жестокого. Иван не жалел и не щадил жену ни в чём. Когда она истекала кровью после очередного криминального аборта, поскольку официальные были запрещены законом вплоть до уголовного преследования, он спокойно отправлялся к любовнице удовлетворять свою похоть. Анна знала о его связи с другой женщиной, но молчала, стремясь сохранить семью.
Кроме того, раздельное проживание было одной из причин разрушения семейного благополучия. Справедливости ради стоит сказать, что Иван неоднократно обращался в комендатуру с просьбами о переводе семьи на третий посёлок, либо о его переводе на восьмой с целью воссоединения с семьёй, но просьбы оставались без удовлетворения.
Не в силах терпеть боль от абортов за последние три года, в 1945 году Анна решилась родить ещё ребёнка. Многодетной семье выделили маленький домик, рядом с забором лагеря военнопленных. Они вскопали землю под небольшой огород и приобрели корову – стало немного легче, хотя семья по-прежнему жила впроголодь и в крайней нужде, так как большую часть молока приходилось сдавать государству, таковы были условия для поселенцев, имеющих подсобное хозяйство.
Ивана тот кусочек земли притягивал к себе точно магнитом, видимо сказывалась тоска крестьянской души по земле-матушке, но его заявление о переводе на жительство в восьмой посёлок к семье, как и прежние, было оставлено без ответа.
***
Старшие дети ходили в школу. Надя поправилась, хоть нетвёрдо, но начала ходить. Любушке шёл уже пятый год. Шустрая девочка ловко лазила по кедрам и сбрасывала сестре шишки. Люди говорили: «Ну и девка у Ивана Родионова! Как обезьяна лазит по деревьям. Бедовая растёт!» Девочки уходили через железную дорогу в лес, копали саранки, рвали вершинки молодых кедров, щавель и другую съедобную траву, лишь бы чем-нибудь наполнить желудок. Любе часто перепадало от матери за то, что она уводила сестру далеко от дома, хотя Надя была старше на два года.
Минула зима, не столь голодная, как прежние. Всё-таки картошка была своя, были другие овощи и молоко. 30 марта 1946 года Анна родила сына, впервые – в роддоме, который представлял собой длинный одноэтажный барак. Снег ещё укрывал плотным одеялом землю на полях и в лесу, но на дорогах появились проталинки, в которых кувыркались и весело чирикали воробьи.
Иван топтался около окна роддома и смотрел, улыбаясь, в весеннее небо:
– Благодать-то, какая! Сегодня Алексеев день, Нюра! Давай мальчика Алексеем назовём! – прокричал он в окно, подпрыгнул и сбил с карниза прозрачную сосульку. – Мамаша приехала, побудет пока с ребятишками, ты не расстраивайся.
– Кто приехал? Варвара Фёдоровна? – обрадовалась Анна. Свекровь однажды уже приезжала к ним в 1944 году, писала заявления и письма в НКВД города Свердловска с просьбами о переводе их семьи на поселение в Ирбит, только все её обращения, как и обращения сына, оставались не рассмотренными, она даже отказов не получила.
– Да нет, мамаша! – твоя мать приехала! Ладно, я побежал, надо на мотовоз успеть. Я приеду через месяц, Нюра. Приеду! – и побежал, пританцовывая, по улице.
Мама приехала, – опешила Анна и заволновалась. Она боялась и не хотела этой встречи, как не хотела вспоминать своё прошлое. Не знала как себя вести с матерью, которую не видела двадцать лет. Что же маму заставило приехать? За столько лет ни одного письма… «Отрезанный ломоть», пронеслось в сознании, и старая обида прокралась в душу, но Анна тут же одумалась. Нет, хорошо, что мама приехала, хоть дети не одни сейчас.
Через несколько дней Варваре Артемьевне передали на руки внука. Суровая бабушка словно оттаяла:
– Нашей породы! Ишь, какой, глазастенький… На Веру похож и… на Максима… Как назовёшь-то? Может так и назовёшь в честь деда? – строго глянула она на дочь.
– Здравствуй, мама! – робко сказала Анна и, не получив ответа, добавила: – Так у него уже есть имя – отец Алексеем назвал.
Варвара пренебрежительно повела плечом:
– Ну, дело ваше… Одевайся, мы на улице тебя подождём.
Анна шла рядом с матерью и стеснялась своего вида. На ней была поношенная ватная фуфайка, видавшая виды неопределённого цвета юбка, линялый шерстяной платок и резиновые сапоги. Одетая в приталенный тёплый жакет с каракулевым воротником и такой же шляпкой-таблеточкой на голове, в ботиночках на каблуке, нарядная и статная мать казалась ей королевой.
– Дай, мама, я понесу Лёню, – отняла Анна сына, чтоб хоть чем-то занять руки и отвлечься от неприятных ощущений.
– Совсем за собой не следишь, что ли? – поинтересовалась Варвара, косо поглядывая на Анну.
– Не на что, мама… неужели не видишь, как живём… – заплакала от обиды Анна.
– Что за мужик у тебя такой! Для чего натаскала от него столько детей? – бросила мать жестокие слова – точно ударила.
Пребывая всю жизнь в покое и достатке, Варвара не понимала, в какие жернова попала дочь или просто не хотела понимать. Вместо сострадания Анна получила от матери хлёсткую пощёчину. Хотелось кричать – Мама, за что? Пойми, пощади, мама!? Неужели ты не видишь, что я живу у горя на погибели! – но Анна промолчала, так как рассчитывать на сочувствие не приходилось. Слёзы высохли сами собой.
– Так получилось… мы пришли, мама, – тихо ответила Анна, открывая дверь. Ей уже не было стыдно ни за свою одежду, ни за нищету в доме, ни за оборвышей-детей, которые её окружили.
– Мама, покажи братика! А как его зовут? Папа говорил, Алёша? – наперебой галдели малыши.
– Тише, ребятки, тише! Лёней его звать будем. Пусть пока поспит.
– У нас картошка сварена, давайте кушать, только хлебушка, мама, нету, – сказала девятилетняя Вера, ставя кастрюлю на стол.
– Ничего, завтра получу карточки и будет хлебушек! Бегите к столу.
– Мама, вот… один остался… бабушка Варя привезла, – протянула Вера матери замусоленный в кармане пряник. Анна улыбнулась, разрезала пряник на четыре равных части и отдала детям:
– Мне не хочется что-то, кушайте, кушайте!
Сидящая на кровати Варвара молча наблюдала, как дети схватили эти жалкие кусочки и моментально проглотили. Всколыхнулось ли от жалости к дочери и голодающим внукам ей чёрствое сердце – не ведомо.
– Мама, что же ты не идёшь к нам? – обратилась Анна к матери.
– После почаёвничаем.
– Ты побудешь ещё? – осторожно спросила Анна, когда они пили чай, забеленный молоком.
– Завтра домой поеду, нагостилась уже, – поджала губы Варвара Артемьевна, усаживая Надю на колени. Разговор не клеился.
Любушке тоже очень хотелось ласки, отец приезжал редко, а матери было не до неё. Четырёхлетняя девочка стала вертеться на дужке железной кровати, как на турнике, и кувыркаться, стараясь изо всех сил привлечь к себе внимание бабушки Вари. Варвара недобро покосилась на неё:
– Это не ребёнок, а чёрт! И башка-то у неё отцова! – ткнула она в голову девочки сухим пальцем.
– А ты, ты – баба-яга, вот кто! – выкрикнула обиженная внучка, спрыгнув мячиком с кровати. Анна подхватила Любушку за платьишко и легонько отдёрнула в сторону, только глазами показав, что она ею недовольна, малышке этого оказалось достаточно, чтобы на весь вечер примолкнуть и не показываться больше на глаза.
Утром Варвара Артемьевна уехала, скупо попрощавшись с дочерью, а Анна облегченно вздохнула. Никакой радости от общения с матерью она не испытала. Намного ближе ей была мать Ивана – Варвара Фёдоровна, постоянно согревающая и поддерживающая её письмами все эти годы, не говоря уже о той заботе, с которой она выхаживала её после побега. До своего смертного часа Анна будет помнить и благодарить эту добрую, душевную женщину.
Иван приехал и на этот раз весь выходной провёл с детьми, а вскоре Анну вызвали в комендатуру и предложили подписать какую-то бумагу. Она читала постановление и от волнения ничего не могла понять, только плакала и кричала:
– Не буду ничего подписывать! Не буду! Где Иван?
– Ты за получение карточек расписываешься, глупая! Да не кричи ты так! Отсидит и выйдет. Арестован он на трое суток, за самовольный выезд из Берёзовки, а продуктовые карточки при нём оказались, – подошла к ней секретарша и перевернула листок постановления. – Вот тут пиши – «Получила» и подпись свою поставь.
«При обыске обнаружено, – прочитала Анна, немного успокоившись: денег 54 рубля; карточки хлебные детские на 27 апреля – 4 штуки; одна иждивенческая, одна рабочая – 700 грамм на 30 апреля 1946г.; продуктовые на апрель – 5 штук, не отоварены жиры и мясо; детские на март 4 штуки, не отоварены жиры; иждивенческая на март – не отоварены жиры; иждивенческая на апрель – не отоварены мясо и жиры; рабочая, основная, на апрель – не отоварены жиры 600 грамм».
Из комендатуры она прямиком отправилась к директору завода и добилась приёма. Анна плакала и просила о переводе Ивана на другое место работы, а также о ходатайстве перед НКВД о возможности совместного проживания с мужем, умоляла пожалеть пятерых малолетних детей.
Накануне за самоотверженный труд в годы Великой Отечественной войны завод № 95 был награждён Орденом Ленина, а 16 апреля 1946 года предприятию на вечное хранение было передано Красное Знамя Госкомитета обороны. Усталый, но довольный директор смотрел на маленькую, исхудавшую до невозможности, женщину и думал: – Как же нелегко нам досталась победа, а ведь спецпереселенцы тоже все эти годы работали на износ…
– Сколько, говоришь, детей у тебя?
– Пятеро. Старшему сыну 11 лет, а младшему только месяц и ещё три девочки.
– Да ты у нас мать-героиня! – с теплотой в голосе сказал директор и черкнул что-то на листе бумаги, затем встал из-за стола, подошёл к Анне, взял её за плечи и по-доброму глянул в глаза. – Иди, мать, к детям, я решу этот вопрос, не сразу, но решу! Только трое суток он должен отсидеть! А потом пускай придёт ко мне с заявлением.
Директор сдержал слово. Кроме того, что им было разрешено совместное проживание, многодетной семье была выделена ссуда на строительство собственного жилого дома. А ещё через год к спецпереселенцам пришла долгожданная свобода, обещанная властями через пять лет после раскулачивания, но фактически полученная лишь спустя семнадцать долгих лет.
***
Недолгое счастье..
Жарким июньским днём 1948 года Иван заканчивал крыть крышу нового дома. За год он поставил добротный дом из смоляного, не подсоченного леса, по типовой постройке города того времени. Крытый двор соединял пригон для скота с жилым домом, поэтому крыша получилась большой.
– Что же ты делаешь, Иван, – подошёл сосед Николай Плесовских, – сегодня же Троица – святой праздник! Грех ведь…
– Слушай, Никола, иди куда шёл! – вскипел Иван, – Советчик, твою мать! Грех штаны протирать, да на боку лежать, а работать никогда не грех! – и добавил несколько смачных ругательств.
Домик, в котором они прежде жили, год назад был снесён, так как именно в этом месте потребовалось проложить узкоколейку от лагеря военнопленных до завода. Родионовых переселили неподалёку в большой склад, с земляным полом. Половина помещения была занята различными материалами, а в другой расположилась семья вместе с коровой. Обогреть такое пространство небольшой печкой-буржуйкой было возможно. В сильные холода младшие дети не спускались с кровати и сидели укутанными в одеяла, старшие готовили уроки при лучине, так как электричества не было. Поэтому Ивану было просто необходимо как можно скорее закончить с крышей, чтобы зимовать уже по-человечески. И он успел закончить строительство к осени.
***
Какое счастье иметь свой дом! – радовалась Анна, разбирая жалкие пожитки. Теперь у них с мужем была своя комната! В другой они поселили детей. Иван приладил между стеной и кроватью широкую доску, чтобы на этом спальном месте могли уместиться все младшие дети. Большая прихожая одновременно служила и столовой, справа от входа в углу стоял стол, с двух сторон которого расположились лавки, но главное, в центре дома стояла большая русская печь.
Восемнадцать лет прошло! Восемнадцать – целая жизнь в голоде, холоде и скитаниях по баракам. Вот оно, долгожданное тепло! – вздохнула облегчённо Анна и бережно погладила рукой пачку серо-зелёных корочек. Настоящие паспорта вместо переселенческих билетов, свидетельство о браке, свидетельства о рождении детей и – никаких пропусков. Поезжай, иди куда хочешь безо всякого разрешения, косых взглядов и унижений. Мы теперь свободные люди, такие же, как все, – улыбнулась женщина этим мыслям, аккуратно завернула драгоценные бумаги в тряпицу и спрятала в сундучок.
***
Время шло, вот уже и Любушка пошла в школу. Жилось по-прежнему трудно, нужно было выплачивать ссуду, отдавать долги, в которые пришлось влезть из-за строительства, но это не пугало Анну. Трудности закалили волю, а в сравнении с тем, что было уже пережито, всё было бы вполне терпимым, если бы Иван переменил своё отношение к жене и детям. Он по-прежнему не замечал детей, крепко выпивал, бил жену и путался с женщинами. «Доброжелатели» поспешили сообщить Анне, что Костоусиху, свою любовницу, он заваливает подарками.
– Папка, а где премиальные? – решилась спросить Анна.
– Твоё какое дело! – вскричал Иван. – В тот же вечер пропита премия! И нечего поминать!
– А может ты на Костоусиху потра… – Анна не успела договорить, как сильный удар в голову, смахнул её на пол. Муж начал кричать и пинать жену ногами. В нём проснулся «во всей красе» его отец – Паша дикий.
Полученная не так давно внешняя свобода возродила в душе Анны и былое чувство собственного достоинства. После побоев она поднялась с пола и неожиданно твёрдо сказала:
– Ещё раз ударишь – отрублю голову сонному! А будешь по бабам таскаться, и лишать детей куска хлеба – дом подожгу и сгорю вместе с ними!
Угроза была вполне реальной. Иван всегда поражался тому, с каким хладнокровием она колола скот. Сам он, несмотря на внешнюю грубость и жестокость, не мог отрубить голову даже курице. Когда однажды потребовалась заколоть бычка, а соседа на месте не оказалось, Иван растерялся, руки дрожали – он не смог подойти к обреченному животному. Тогда Анна взяла у него нож сказала:
– Ну-ка, папка, привяжи его поплотнее.
Иван крепко-накрепко притянул рога бычка к скобе, вбитой в столб, и поспешно ушёл в дом, не решаясь даже выглянуть во двор. Через короткое время Анна окликнула его – дело было сделано, Ивану осталось только подвесить и освежевать тушу.
– Ты зверь… не человек ты… – сказал тогда бледный как полотно муж.
– Да не убиваю я! Пропитание детям добываю! – только и ответила внешне спокойная Анна, хотя душа её содрогалась от содеянного.
Одним точным ударом в сердце колола она потом свиней и других домашних животных.
Поэтому у Ивана после угрожающих слов жены по спине побежал холодок: с неё станется! Запросто отрубит голову и глазом не моргнёт. Он больше не распускал руки, а вымещал свой гнев на приобретённом жеребце.
Трёхлеток конь не был ещё объезжен и не желал подчиняться хозяину, большого труда стоило его запрячь. Кони – необычайно умные животные. Всем известна также их привязанность и верность хозяину, однако Серко выбрал не хозяина, а хозяйку, отдав предпочтение доброте, а не силе и власти. Стоило Анне выйти во двор, как он сразу устремлялся к ней, вставал свечой, рвал упряжь и ломал оглобли.
– Не выходи, пока я запрягаю! Уйди, Нюра! – бесился Иван и полосовал кнутом коня. – Бабник, твою мать!
Однажды Анна выбежала на крик соседки на улицу:
– Нюра! Нюра, Ивана конь на передке тащит!
К дому, в клочьях пены, летел обезумевший Серко. Анна встала посреди улицы, широко раскинула руки, перегородив дорогу жеребцу. Соседка онемела в предчувствии страшной трагедии и от ужаса закрыла глаза. Казалось, ещё мгновение и эта несущаяся с огромной скоростью громадина растопчет маленькую женщину, стоящую на дороге. Однако Серко резко остановился перед Анной, уронил голову на её плечо и тяжко, как человек, вздохнул. От легкого, но неожиданного удара, Анна упала на колени.
– Серко, хороший мой, успокойся, – шептала она, обнимая склонённую к ней морду. Из глаз животного текли слёзы, а туловище подрагивало. Продолжая уговаривать жеребца, она тихонько встала и взяла его под уздцы. Вскочил и Иван, разразившись отборным матом. В бешенстве он ринулся было к коню, но Анна остановила его, подняв руку:
– Не тронь, папка, не тронь! Он тебе никогда не покорится!
Иван в сердцах сплюнул и ушел в дом.
– Нюра! – подбежала опомнившаяся соседка. – А если бы он тебя убил… У вас столько ребятишек! Ты почему о них не подумала?! – причитала она со слезами.
– О них-то как раз и думала! – ответила Анна, поглаживая Серко. – Деткам отец нужен, нам без него никак нельзя!.. Ну, вот что ты натворил, буян? Пошли домой, – обратилась она к жеребцу, и тот, опустив голову, покорно пошёл за ней словно провинившийся пёс.
А ведь права, Григорьевна… Мне и подумать-то было некогда, просто надо было спасать Ивана и всё. Как странно, что я совсем не чувствую страха, хорошо ли это? Как-то у меня все чувства притупились… – рассуждала мать шестерых детей.
Месяц назад родилась дочь Лидочка. Анне шёл уже сорок первый год, а Ивану исполнилось тридцать восемь. Если родится мальчик, будет Иваном, а если девочка, назовём Софией, говорил отец, а мать, как всегда, не возражала. Когда же в сентябре на свет появилась малышка, четырёхлетний Лёня запротестовал:
– Не хочу Соню! Сонька-засонька – вот как её дразнить будут.
– Ладно, а ты как хочешь сестричку назвать? – спросил отец.
– Лида! У нас в садике есть девочка Лидочка – моя подружка!
Я свою сестрёнку Лиду
никому не дам в обиду.
Их нельзя, девчонок, бить,
надо девочек любить! –
тут же, подрыгивая, прочитал стишок, шустрый мальчик.
– Хорошо, сынок, будем звать её Лидочка, – полюбовалась Анна на шалуна.
Дети росли, Саше шёл уже семнадцатый год, он начал работать учеником токаря на заводе, неплохо играл в футбол, а зимой пристрастился ещё и к хоккею. Старшие девочки ходили в школу. Лидочка росла здоровенькой, а вот Лёня прихварывал, поэтому Анна его баловала. Вообще она больше других детей жалела его да Надю, которая до пяти лет не ходила на ножках.
Нечасто, но так бывает в жизни, что задавленная нуждой и деспотизмом мужа, мать становится неласкова к детям. Это было бы понятно, если б она одинаково относилась ко всем, но Анна выделяла именно этих двоих. Больным и слабеньким детям перепадало больше внимания и материнской ласки в ущерб другим, которым так недоставало её любви!.. Но Анна этого не замечала, невыносимо трудная жизнь действительно притупила в ней многие чувства.
***
Наступило жаркое и знойное лето 1951 года. Овод донимал животных, и потому коров пасли ночами, днём запирая в помещении. Говорят, что животные загодя чувствуют опасность. И, видимо, не зря. За три дня до беды из дома ушёл котёнок, а корова перестала заходить во двор. Несмотря на укусы многочисленных слепней, она ложилась около соседского палисадника, и не было никакой возможности загнать её на место. Анне приходилось доить её прямо на улице.
В пятницу утром (20 июля), пастухи в четыре хлопунца загнали-таки корову во двор.
Духота в тот день была нестерпимая, казалось, не хватает воздуха, чтоб полноценно вдохнуть. Саша был на работе, Вера с отцом на покосе, а Любушка в пионерском лагере. Анна отправилась отдохнуть на сеновал, куда Иван недавно сметал сено, но находиться там тоже было невозможно, и она вернулась в дом.
В три часа дня город накрыла зловещая чёрная туча, на улице стало темно, словно наступила ночь, да такая, что не видно было домов напротив. Разразилась немилосердная гроза, раскаты грома следовали один за другим, громыхая прямо над головой, чудилось, будто дом ходит ходуном. Из разгулявшейся пучины небес вырвалась внушительных размеров шаровая молния. С невероятной скоростью, она полетела огненной, светящейся кометой прямо в дом Анны. Пронзила крышу, сеновал, пригон с коровой и ушла в землю. Сильнейший удар потряс дом, дверь перекосило, и она приотворилась.
Анне стало плохо, на мгновение даже помутилось сознание, и она опустилась на скамеечку у порога:
– Ой, Надежка, что-то худо мне… подай-ка, водички…
Надя подала матери кружку с водой и присела рядом с Лидочкой на руках.
– Мама, а почему у нас во дворе красно?
Анна распахнула дверь и выронила кружку – в крытом дворе бушевало пламя.
– Горим! Горим! – заметалась Анна по дому. – Надежка! Горим! – Она схватила спящего Лёню и, прикрывая детей от огня свои телом, вытолкала их за ворота. – К Плесовским бегите! Надежка, бегите! – а сама вернулась в дом, попыталась захлопнуть дверь, но она не закрывалась.
От притока свежего воздуха во двор через распахнутую калитку мощность пламени во дворе усилилась, огонь уже пробирался в дом, отрезав путь назад. Гарь, от которой перехватывало дыхание, быстро заполняла помещение.
Документы! Документы сберечь надо… Анна вышибла табуреткой окно и выбросила сундучок с паспортами и метриками детей на улицу. Огонь, почувствовав тягу, мгновенно ворвался в дом, языки пламени плясали повсюду. Женщина металась среди огня. Не зная за что схватиться, начала выбрасывать в окно то, что попадало под руку, но мужчины схватили её за руки и выволокли из огня через разбитое окно.
На улице ревела и тешилась буря, точно полчища распоясавшихся ведьм устроили здесь дикий шабаш – молнии поминутно освещали и кромсали небо на куски, гром не смолкал, ветер срывал крыши домов, а дождь лил, как из ведра, улица превратилась в реку. Несмотря на ливень, сухой, смоляной дом горел огромным костром. От жара лопались стекла в окнах соседних домов, и прибывшие пожарные машины поливали близь стоящие дома, стараясь не допустить распространения пожара. По колено в воде стоящие соседи плакали и молились. Они бросали в огонь хлеб, плескали молоко, наивно полагая, что этим можно унять огонь, и со страхом говорили: «Это наказанье Божье!»
Через пятнадцать минут всё было кончено. Ставшие хрустально прозрачными стены рухнули и рассыпались на мелкие головёшки, которые шипели и гасли в воде. Свершив своё чёрное дело, стихия унеслась дальше. Среди пожарища стояла печь, и чудом сохранился столб со щеколдой от калитки – вот и всё, что осталось от домашнего очага. И, как потом оказалось, в этом огне сгорели и последние надежды на нормальную семейную жизнь.
Когда Иван с Верой вернулись с покоса, Анна сидела в грязи, у пепелища, в обгоревшей одежде и смотрела в невидимую даль. Она не реагировала ни на людей, пытавшихся увести её с улицы, ни на плачущих детей. В который раз в её жизни мир рухнул.
– Сожгла всё-таки дом, ***! – заскрипел зубами Иван, разразился матом и ушел прочь.
Она проводила его невидящим взглядом и прошептала:
– Не виновата я ни в чём, Ваня. Вот и ты тоже… перестал быть опорой…
Прямо перед ней в грязи лежал кем-то оброненный в суматохе нательный крестик. Анна подняла его и долго смотрела на распятие. Я всю жизнь взывала к Богу, столько мук и боли перетерпела, но он ни разу меня не услышал, значит его нет. Если бы был, разве допустил бы такое?.. Она отбросила крестик в сторону, поднялась и поплелась к соседям.
От коровы остался только бок, на котором она лежала, когда была убита молнией. Большая часть туши сгорела в угли. Анна выбирала неповреждённые огнём куски мяса, срезала их и пересыпала обильно солью, укладывая в бочонок – надо же было чем-то кормить шестерых детей.
Через два дня им выделили две комнаты в трехкомнатной квартире, где уже жила одинокая женщина. Дали три кровати и три комплекта постельных принадлежностей. Вечером пришёл Иван, скинул спящего Сашу с кровати и забрал одну постель. Юноша вскочил и сжал кулаки. Опасаясь, что отец в ярости изувечит сына, Анна подбежала к парню и обхватила его руками:
– Пусть забирает, молчи, сынок! Он сейчас уйдёт!
Иван снял квартиру и стал жить с Костоусихой, которая ждала от него ребёнка. Вскоре у них родился мальчик, но оказался нежизнеспособным и умер – на чужом горе счастье не построишь.
Анна устроилась на работу в парикмахерскую. С утра до ночи она стирала, кипятила и гладила полотенца, простыни и салфетки, а ночами шила ватные одеяла на заказ. Иван получил страховку за дом и начал строительство на месте пожарища. Иногда он приносил какие-то смешные суммы денег, старший сын получал зарплату, но этого не хватало, чтобы прокормиться, одеть и обуть детей, и вновь семья жила в крайней нужде и голоде, но зато спокойно.
Саша не хотел смириться с предательством отца. Однажды он встретил его любовницу и ударил. Назавтра, когда Анны не было дома, пришёл отец и избил сына. А через несколько дней юноша подкараулил Костоусиху около узкоколейки начал ожесточённо бить по голове хоккейной клюшкой. Только подоспевшие люди спасли её от гибели.
Женщину увезли в больницу, а Анна побежала к Ивану, который был ещё не в курсе и спокойно рубил сруб.
– Что, мать, случилось? – всадил он в бревно топор, весело на неё глядя.
– Саша Костоусиху сильно избил, – еле выдохнула Анна. Но, заметив, как побледнел Иван, добавила с металлическими нотками в голосе. – Если его посадят – прокляну! Это ты виноват! Ты довёл парня до отчаяния! Иди в больницу, и пусть твоя *** скажет, что это я её побила. А ты только посмей хоть пальцем тронуть ребёнка! Только посмей!
***
Суровый судья задумчиво смотрел на очень бедно одетую, измученную подсудимую и сравнивал её с расфуфыренной, вульгарно накрашенной потерпевшей. Он молча слушал объяснения сторон: потерпевшая жеманничала и презрительно поглядывала на подсудимую. Та же ровным голосом отвечала на вопросы суда, полностью признавая свою вину. Но когда прокурор запросил 3 года лишения свободы, с учётом того, что она была раскулачена и с 1931 по 1947 годы являлась социально-опасным элементом – врагом народа, женщину как подменили.
После слов обвинителя в глазах у Анны портрет Сталина, находящийся за спиной судьи, слился с прокурорским в одно озлобленное и ухмыляющееся лицо Пироговой, которая шипела: «Вражина!.. Давить таких надо…»
С Анной случилась истерика, она стала громко хохотать на весь зал и кричать в лицо судье:
– Думаешь твоя взяла, Марфа Петровна?! Зря радуешься! Я дойду, слышишь – дойду! Не сломать тебе меня! Не сломать! – выкрикивала она и безудержно хохотала.
Судья, не мог понять, что произошло со спокойной прежде женщиной, причём здесь какая-то Марфа и объявил перерыв до завтра. Анну под руки вывели из зала суда. Из окна он наблюдал, как она сначала упала на скамейку и долго плакала, потом, простоволосая, медленно пошла по улице, волоча по снегу платок. Он взял дело и принялся внимательно его изучать.
На следующий день Анна явилась в суд с узелком, готовая отправиться в лагерь. Сидела, склонив голову, а на любые вопросы твердила одно:
– Я виновата, больше ничего не могу сказать.
Судья огласил приговор: «…признать виновной в совершении преступления, предусмотренного частью 1 статьи 143 УК РСФСР, назначив наказание в виде лишения свободы сроком на 1 год. Принимая во внимание наличие у подсудимой шестерых детей, пятеро из которых являются несовершеннолетними, а также хорошую характеристику с места работы, и поручительство трудового коллектива, применить часть 3 статьи 73 УК РСФСР и назначенное наказание считать условным…».
После суда Иван порвал отношения с любовницей и жил один. Он стал чаще захаживать к семье, а по весне уговорил Анну сойтись и купил корову, так как помещение для скота было уже готово.
Старший сын психовал. Он не мог простить отца, навсегда озлобившись, и сердился на матерь, за то, что та его простила. Саша не понимал бедственного материального положения семьи. От квартиры до строящегося дома было далеко, а Иван мог заниматься стройкой только после работы. Анна решила оставить квартиру и перебралась с детьми к Ивану.
Семья снова разместилась в одном помещении с коровой, зато огород был рядом – большое подспорье для семьи. Лето летело незаметно, уж осень была не за горами, а строительство дома продвигалось медленно.
В августе Иван взял отпуск, а после него не вышел на работу – махал и махал топором, чтоб к зиме переселиться в дом. В конце сентября его арестовали, осудили на 4 месяца за прогулы и увезли в Тагил.
Надвигалась зима, а дом был не достроен – не было ни печи, ни окон.
Анна берегла каждую копейку, трудилась, не покладая рук, сумела нанять печника и заказать рамы на два окна, остальные заколотила досками, забив проёмы опилом. Так недостроенный дом стараниями стойкой женщины превратился в жилой.
С наступлением холодов, когда замёрзли болота, но снега было ещё немного, она неоднократно ездила в Верхотурье за клюквой и продавала ягоды. На полученные деньги, как смогла, подготовила детей к школе, ещё и возила мужу передачи в тюрьму.
Отбыв наказание, Иван заявил:
– Всё, мать, не могу здесь больше жить! Давай уедем в Ирбит.
Они спешно, почти за бесценок, продали дом и отправились к новому месту жительства.
***
АННА
Ирбит встретил их крещенскими морозами. Выйдя из вагона в два часа ночи, Анна поёжилась – в памяти возник 1931 год и растянувшаяся тогда по перрону колонна раскулаченных. Нахлынули горькие, тяжёлые вспоминания, которые она всю жизнь старалась забыть.
Не думала я, что будет так больно… Наверное, ничего хорошего нас здесь не ждёт. Напрасно согласилась приехать снова сюда, – засомневалась женщина в своём решении, сердце защемило в предчувствии неизбежного горя. Варвара Фёдоровна умерла в сорок девятом, приткнуться даже негде. Кто нас примет с такой оравой?
Дети столпились возле матери, темнота и холод жали их друг к другу. Иван вынес два чемодана и огляделся:
– Любка где?
– А она под вагон залезла, – доложила всё замечающая Надя.
– Любка! – закричал Иван и начал метаться, заглядывая под вагоны. – Любка, туды-т-твою мать!
Только он успел выдернуть непослушницу из-под колес, как поезд тронулся. Мать укоризненно посмотрела на неё, и та сразу спряталась за отца.
– Папка, может, в другое место поедем? Ведь некуда же идти… – осторожно спросила Анна.
– Куда же нам ещё ехать? Здесь родина, тут и жить надо! Хватит скитаться. В бараки пойдём, к Ваулиным, не прогонят, поди, – ответил Иван и подхватил чемоданы.
Любушка ухватилась за ручку рядом с отцовской рукой и побежала рядом, еле поспевая за его широкими шагами, довольная тем, что её не наказали за очередную проделку. Саша нёс на руках трехлетнюю Лидочку, Вера шагала рядом с мешком за плечами, а Надя и Лёня цеплялись за мать – она обнимала их, укрывая от ветра.
В кулацком посёлке почти ничего не изменилось, стояли те же три десятка бараков, заметённых снегом до половины окон, также тускло светили редкие уличные фонари, только не было забора, вот и вся разница. Иван остановился около места их прежнего проживания – двадцать третьего барака.
– Папа, а мы теперь здесь будем жить? – поинтересовалась Любушка.
– Нет, мы свой дом купим. Только маленько тут поживём, ты шибко-то не вострись при чужих людях. Смотри у меня! – погрозил Иван пальцем.
Анна неохотно переступила порог барака, где было прожито семь лет. Дети галдели и, как обычно, перепирались. Анна приструнила их взглядом, но уставшая Лидочка плакала и мать взяла её на руки.
На шум вышел мужчина:
– Кто такие? – строго спросил он и тут же расцвёл в улыбке. – Ваня? Родионов! – подбежал он и обнял Ивана. – Нюра! А это что, все ваши?! Ничего себе! У меня, правда, тоже не меньше. Проходите, проходите! – распахнул Ваулин дверь своей комнаты.
По тем деньгам, которые получили Родионовы за дом в Верхней Салде, жилье подобрать в Ирбите оказалось совсем непросто, но через две недели всё-таки нашёлся подходящий дом у подножья Пушкарёвой горы, по улице Мамина-Сибиряка. Решающим моментом в выборе нового жилья оказалось то, что дети уже ходили в школу, расположенную неподалёку. Чтобы переезд никак не отразился на учебе, Анна в первый же день по приезду в Ирбит определилась со школой.
Всё это время они жили в бараке, здесь оказалось много старых знакомых, которые с радостью приютили детей в своих семьях, так как у Ваулиных в одной комнате поместиться всем было невозможно.
Мир не без добрых людей! – уже в который раз говорила Анна, веря как всегда в свои силы и встречая людское участие в трудные моменты жизни.
Приобретённый дом был не достроен – не было ни веранды, ни крыльца, ни забора вокруг дома. Сорокалетнему мужику, отцу шестерых детей, самое бы время взяться за топор да пилу, но он развалился на кровати и заявил:
– Не буду работать, я на родину приехал отдыхать!
Анна сначала опешила от такого заявления. Чего угодно от него можно было ожидать, но такого – никогда. Потом, поразмыслив, пожалела мужа: Он как юношей попал в ссылку, так ни дня и не отдыхал в течение двадцати трёх лет. Все эти годы ходил в плотном гужу. Пусть маленько отдохнёт.
Те крохи денег, что остались от покупки дома и коровы, она растягивала, как могла, но к весне почти ничего не осталось. Саша начал работать токарем на мотозаводе, он злился на неработающего отца, и Анна не смела тратить заработанные сыном деньги на семью, покупала на них только для него одежду и обувь. Ходить унижаться и занимать она не умела, да и подо что, собственно, занимать было?!.. Поэтому, чуть только начал таять снег, Анна съездила в Верхотурье за клюквой. Ценная ягода разошлась на рынке быстро, и она решила поехать ещё раз, пока не отошли болота и можно было по ним передвигаться.
Вдвоём с Верой они набрали больше десяти вёдер ягод. На краю болота стояли фанерные ящики с прикрученными к ним ремнями – своего рода рюкзаки. Анна насыпала четыре ведра в ящик поменьше для дочери, наполнила свой и ещё два приготовилась взять в свои руки, но когда надела так называемый рюкзак на Веру, ноги хрупкой девочки подкосились, не выдержав тяжести тридцати килограммов. Мать отсыпала в свой «рюкзак», сколько вошло, но Вера всё равно не могла даже просто стоять, а не то что иди с таким грузом десятки километров до Верхотурья.
Анна опустилась на кочку и заплакала.
Сколько можно вот так мучиться и мучить детей голодом и непосильным трудом? Почему он не идёт на работу? Уже четыре месяца лежит, даже дома ничего не делает! А разве я не устала за эти годы? Почему он никого не жалеет? Силушки моей больше нет это терпеть, и надежды на него нет никакой. Одна… везде одна… А стоило ли вообще с ним сходиться после пожара? Может, и Саша не был бы таким злым? – с тоской думала женщина, сложив усталые руки на коленях. Слёзы по щекам стекали ручьями, она их даже не утирала. Нет, дальше так продолжаться не может, пора поговорить с Иваном.
– Что делать-то будем, мама? – тихонько спросила Вера.
Анна встала, утерла лицо уголком платка:
– Вот сейчас перетаскаем всё ближе к дороге, ты здесь посидишь, а я схожу тут недалёко в деревню и найду какой-нибудь транспорт.
Вере жутко было оставаться одной в лесу у болота, но возразить она не посмела, да и другого выхода просто не было. Несколько часов она дрожала от страха и вздрагивала от криков филина или хруста веток в лесу в ожидании матери. Но всё закончилось благополучно – Анна договорилась с водителем грузовика, и он домчал их до Верхотурья. В Свердловске они продали большую часть клюквы, купили гостинцев и налегке, счастливые, вернулись домой.
Назавтра Анна ушла, ничего не сказав мужу. Когда она вернулась, дома никого не было, кроме него и Лидочки.
– Значит так, папка, – сказала она присев у стола, – я устроилась посудомойкой в столовую и пол ещё буду там мыть. А ты тоже вставай и иди искать работу, хватит уже лежать.
Иван ничего не ответил. Он не понимал, что с ним происходит и не мог в себе разобраться. Подобно оторванному от зелёной ветви листу его носило по белому свету злым ветром, и душа не находила покоя. Он корил судьбу за неудавшуюся жизнь, но что-то делать действительно уже было пора. Иван устроился на рынок рубщиком мяса, поработал какое-то время, а потом перешёл в Ирбитское лесничество на должность лесника.
Участок для обслуживания леса ему выделили около деревни Чащиной за двадцать километров от Ирбита, потому домой он наведывался только по выходным, зачастую нетрезвым, ещё и дома выпивал и устраивал скандалы. Где и с кем жил по неделям, Иван жене не докладывал. Правда, он срубил конюшню, пристроил веранду к дому, поставил ворота и забор, но по-прежнему каждый из супругов жил своей жизнью.
Постоянные ссоры между родителями травмировали психику детей, они были недружны между собой. Тем из них, кто был обласкан матерью, не хватало отцовского тепла и они начинали обижать тех, кто был хоть редко, но обогрет отцом. Другим как воздуха не хватало любви матери. Эти негативные чувства перерастали в тихую ненависть друг к другу, которая постоянно искала выход и выливалась в ссоры и драки между кровными братьями и сёстрами. Ни мать, ни отец, к сожалению, не видели этой острой семейной проблемы, а дети с каждым днём становились всё более чужими и друг другу, и родителям, а взрослея, стремились как можно скорее уехать из неуютного дома.
Со временем он опустел.
Лидочка ходила в третий класс, когда стала назревать очередная семейная драма. Александр к той поре обзавёлся семьёй и почувствовал себя хозяином положения.
Избалованный в детстве, он всегда был жесток по отношению к сестрам и младшему брату. Например, когда дома не было родителей, он, оставаясь за старшего, издевался над ними, заставляя съесть большую ложку соли и только после этого давал маленький кусочек хлеба.
В своё время, возненавидев отца, растерял и сыновние чувства к матери. Он любил свою избранницу, и ему казалось, что мать недостаточно тепло и заботливо к ней относится. Однажды, придя с работы, он застал Анну лежащей в постели.
– Ты отнесла пимокату шерсть на валенки? – раздражённо спросил сын.
– Не отнесла… Я болею, Сашенька, – отвечала мать, не в силах поднять головы от подушки.
– Врёшь, ***, хитришь – сноху не любишь! – отшвырнул ногой сын от кровати табуретку с кружкой воды и выскочил из комнаты.
Оглушённая грубостью сына, Анна с трудом поднялась с постели. Ну, вот, дождалась и от сына ласкового слова. Стал во всём похож на отца, такой же дикий и безжалостный. Как же теперь дальше-то жить? Она взяла приготовленный свёрток шерсти и пошла за два квартала до дома к знакомому татарину-пимокату заказывать валенки для снохи.
– Ты уж скатай их поскорее, Марат, очень надо, – попросила Анна.
– Для тебя, Аннушка, всё отложу, но сделаю! – Вся округа знала, в каком аду приходится жить Анне и люди жалели её. – Да ты хворая совсем! Может, тебя проводить? – забеспокоился хозяин.
– Да нет, не надо. Ты только поспеши с валенками, ладно?
Она вышла на улицу и побрела к дому, ноги не несли туда не только из-за плохого самочувствия. Нет большего в мире унижения, чем принять незаслуженные, оскорбительные слова от своего дитя. Она носила его под сердцем, ночи не спала, выхаживая во время болезней, когда потребовалось, взяла, не раздумывая, на себя его вину, не желая испортить сыну будущее.
Анна долго стояла около ворот, не решаясь войти в собственный дом, пока ноги окончательно не замёрзли. Когда она всё-таки отважилась зайти, сын сказал, уплетая за обе щёки материны пирожки:
– Вот так-то лучше!
Не говоря ни слова, она прошла в свою комнату и прилегла на кровать.
Вот именно в этот момент Анна совершила большую ошибку, позволив сыну приказывать и распоряжаться в своём доме, тем самым лишив в скором будущем крова и себя, и других детей. С её твердым характером и железной волей следовало указать на порог неблагодарному сыну. Тогда вся дальнейшая жизнь и её, и других детей могла пойти иначе, но Анна молча снесла обиду.
В декабре у сына появилась на свет дочь Лизонька. Анна стирала пелёнки и готовила еду, превратившись в служанку для семьи сына, который наглел с каждым днём. Иван, теперь уже и по этой причине, старался ещё реже появляться дома. К лету родители настолько стали ненавистны Александру, что однажды, приняв значительную долю спиртного, он бросился на спящего Ивана и стал его избивать, отец даже не пытался сопротивляться. Анна вмешалась, вытолкнула Ивана за ворота:
– Беги, папка! – и задёрнула засов.
Разъярённый сын отталкивал жердь, но она снова задвигала, не позволяя ему настичь отца. Одурманенный алкоголем и гневом он не сразу сообразил, кто ему мешает, но потом взревел, увидев мать:
– Уйди, ***! Не мешай! – и замахнулся. Анна отпрянула от удара и выпустила засов. Когда сын выбежал за ворота, улица была уже пуста.
– ***! – бросил сын в лицо матери и, пошатываясь, пошёл в дом. Когда всё утихло и в окнах погас свет, Анна нашла мужа в проулке, сидящим на скамейке в одних кальсонах. Тайно, как воры, они пробрались в собственный двор, и остаток ночи провели в конюшне.
– Что же теперь будет, папка? – плакала Анна, обхватив голову руками.
– Давай, мать, уедем жить в деревню, – предложил Иван. – Пусть Санко тут живёт, не видишь разве, что мы ему мешаем.
– Как? Бежать из своего дома? Лидочке учиться ведь надо.
– Ну и что, в деревнях тоже школы есть.
– Нет, папка, мне кажется это не дело.
Утром Анна попыталась всё же поговорить с сыном:
– Сашенька, что с тобой происходит? Всё тебя раздражает, вон на отца вчера кинулся…
– Двум медведям в одной берлоге не жить! – отрезал сын и смахнул посуду со стола. – Найду гада – убью!
***
Пришлось всё начинать с нуля. В семи километрах от города в деревне Петрушата стали строить дом. Жили на квартире, Лидочка спала в комнате с хозяйкой, а родители в амбаре, на который вешался замок, так как они боялись, что ночью нагрянет сын…
Вскоре хозяйка перебралась на жительство к дочери, а Родионовы остались жить в её доме. Окна «смотрели» на дорогу, пролегающую из леса к деревне через большой луг и речку. И однажды зимой Анна увидела мчавшийся до дороге грузовик сына:
– Папка, прячься скорее! – закричала Анна.
Она успела запереть мужа в амбаре до того, как на пороге появился улыбающийся сын. Он привёз родителям внучку.
– Родная ты моя, как же ты далеко уехала. Пусть Лизаветка у вас поживёт – в садике карантин…
Через год дом был построен. Лидочка росла, другие дети время от времени навещали родителей, приезжал, как ни в чём не бывало, и старший сын, но всё время держал в страхе родителей, говоря отцу:
– Я тебя один раз побил – ты в кальсонах до Петрушат бежал. А ещё раз побью – кальсоны снимешь и до Чащиной побежишь!
Постоянное нервное напряжение, надсада, неизбежная при строительстве, как и вся нестерпимо тяжкая жизнь привели к тому, что Анна серьёзно заболела.
***
Известие о неизлечимой болезни она встретила спокойно.
Ну вот и всё… Вот он – последний приговор, уже близка последняя черта, за которой не будет уже ничего… Как нелепо прожита жизнь…
Я не сумела Ивана сделать счастливым, и сама была с ним несчастлива. Теперь уже поздно кого-то винить, сами ли виноваты, или обстоятельства так складывались, но наплодили детей, а настоящей семьи не получилось, и это факт. Он, конечно, не пропадёт без меня, мы давно уже стали чужими людьми, да у него в каждой деревне не по одной бабе имеется, сойдётся с какой-нибудь и, может быть, обретёт, наконец, душевный покой.
Саша – я отдавала ему всё – и любовь и ласку, как же так получилось, что он обратился в зверя? Когда пришлось нам с отцом покинуть собственный дом, я сказала, чтоб он не подходил к моим холодным ногам… но ведь он мой сын – моя кровь и плоть, может, я перед ним в чём-то и виновата, вот только знать бы – в чём…
Лёня – мальчик мой золотой… Рос слабеньким, потом туберкулёзом заболел, сколько щенков ему тайно скормила – вылечила, кажется. В армии сейчас. Как мне жаль его оставлять… И доченек моих красивых – Веру, Надежку, Любушку, Лидочку…
И тут Анна вдруг вспомнила, что когда она поцеловала старшую дочь в день её восемнадцатилетия – Вера заплакала. А она не могла понять, отчего девушка плачет. Только теперь до неё дошло, что она впервые за восемнадцать лет поцеловала своего уже взрослого ребёнка!.. Как, оказывается, Вера нуждалась и ждала простой материнской ласки!.. А я только нагружала её работой, не находя времени просто пожалеть и приголубить…
Надежка – ну, эта всегда была рядом, сначала не ходила, сидела в бочонке с запаренными травами и смотрела беспомощно голубенькими глазками, а маленькая Любушка подбегала и хлопала ладошкой по воде, я тогда отдёргивала её в сторону…
Я всегда отстраняла Любушку от себя, и ни разу не приласкала! – ужаснулась этой мысли Анна.
Впервые за многие годы мощная, горячая волна любви к детям, лежавшая на душе застывшей лавой с момента смерти Лизоньки, захлестнула приговорённую к смерти женщину. Запоздалое чувство раскаяния и сожаления об упущенном времени охватило всё её существо.
Лидочка ещё мала, всего четырнадцать лет, но горячая – в отца и упрямая – в меня, трудно ей придётся в жизни. Подрастить бы ещё хоть маленько…
***
Да, Анна не покрывала своих детей поцелуями, но только ради них и стремилась выжить во что бы то ни стало. Забыв о себе, она отдавала детям последний кусок. Не нашивала приличной одежды, всю жизнь проходив в ватной фуфайке и резиновых сапогах. Не пустилась в пьянство или все тяжкие, как делают это многие люди, столкнувшись с бедой.
При любых, самых тяжёлых жизненных ситуациях она не опускала рук, а боролась с трудностями, как борется утопающий в полынье. Он из последних сил цепляется за острые и скользкие кромки льда, но они обламываются и увлекают на дно. Жажда жизни вновь поднимает его на поверхность, и он снова пытается выбраться, пока силы не иссякнут…
После операции Анна прожила почти пять лет и умерла только после того, как выдала замуж младшую дочь, до капли исчерпав к шестидесяти годам весь жизненный ресурс.
