Лето в деревне у бабушки всегда было для меня особенным временем. Время словно замедляло свой бег, подчиняясь неторопливому ритму деревенской жизни: запаху свежескошенной травы, гулу трактора вдали, крикам петухов по утрам и невероятной, оглушительной тишине ночей, нарушаемой лишь стрекотом кузнечиков да дальним лаем собак. Но самым волшебным местом был, конечно, лес. Не тот ухоженный, с протоптанными тропинками, что начинался сразу за огородами, а другой — старый, глубокий, что уходил за речку и тянулся до самых Синих гор, поросший непролазным ельником и соснами, в котором, как шептались старики, ещё водилась всякая дичь и случались диковинные вещи.
Именно в тот лес и отправились как-то раз моя бабушка, тогда ещё юная девчонка по имени Арина, и её закадычная подруга, веснушчатая, озорная Маринка. Было им тогда лет по десять, не больше. Шли они, как водится, по ягоды — малины да костяники, что по опушкам густо росли. День стоял на редкость ясный, солнечный, но не жаркий. Воздух в лесу был густым, сладковатым, пах хвоей, мхом и мёдом. Девочки шли, перекликаясь, смеясь, пугая шумной вознёй проворных ящериц, шуршавших в сухой траве.
— Смотри-ка, какая поляна! — воскликнула Маринка, продираясь сквозь заросли папоротника. — И вся в малине!
Действительно, перед ними расстилалась небольшая, уютная полянка, вся залитая солнцем. По краям её густо росли кусты малины, усыпанные спелыми, рубиновыми ягодами.
— Вот удача-то! — обрадовалась Арина. — Быстренько наберем полные лукошки и домой. А то бабушка опять ворчать будет, что допоздна шляемся.
Они принялись за работу, срывая сочные ягоды и аккуратно складывая их в берестяные кузовки. Солнце припекало спины, пчёлы гудели в траве, и казалось, что нет на свете ничего прекраснее этого летнего дня, этой сочной малины и этого тёплого, доброго леса.
И вдруг Маринка замерла с ягодой в руке.
— Арина, — прошептала она, и в её голосе прозвучала такая неподдельная тревога, что Арина мгновенно обернулась. — Смотри…
Арина подняла голову и не поверила своим глазам. Из-под земли, прямо из-под корней старой, полузасохшей сосны на краю поляны, начали выплывать светящиеся шары. Они были небольшими, размером с маленькое блюдце, и излучали ровный, холодный, ослепительно-белый свет с лёгким золотистым отливом. Их было много, штук десять, не меньше. Они медленно поднимались в воздух, словно пузыри в воде, и зависали на высоте примерно по пояс девочкам, образуя призрачный, мерцающий хоровод.
День был ясный, солнце стояло высоко, но свет шаров был настолько ярок и плотен, что резал глаза, заставляя щуриться. Они не издавали ни звука, просто тихо парили на одном месте, и от этого зрелища веяло чем-то неземным, нереальным.
Девочки стояли, парализованные страхом и изумлением, не в силах пошевелиться или вымолвить слово. Они просто смотрели на эту тихую, завораживающую фантасмагорию, разворачивающуюся посреди обычного летнего дня.
— Это… что это? — наконец выдохнула Арина, сжимая в потной ладони ручку лукошка.
— Не знаю… — прошептала Маринка, и её лицо стало белым как мел. — Светлячки какие-то… Только большие…
Но это не были светлячки. Свет был слишком ровным, слишком искусственным, слишком неживым.
И тут тишина кончилась. Шары, до этого неподвижно висевшие в воздухе, вдруг дрогнули, словно получив невидимую команду, и разом ринулись в сторону девочек. Они неслись стремительно, бесшумно, оставляя в воздухе светящиеся следы.
Ледяной ужас, сковывавший до этого тела, вдруг отпустил.
— Бежим! — завизжала Маринка, и её крик, полный чистого, животного страха, разорвал заколдованную тишину поляны.
Девочки бросились прочь, забыв и про ягоды, и про лукошки, которые полетели на землю. Они бежали, не разбирая дороги, путаясь в корнях и хлестаясь ветками по лицу, слыша за спиной лишь бешеный стук собственных сердец. Им казалось, что холодные светящиеся шары вот-вот настигнут их, коснутся затылков ледяным дыханием. Они не оглядывались, подгоняемые одним-единственным желанием — бежать, бежать без оглядки, пока хватает сил.
Выскочив, наконец, на знакомую тропинку, они не сбавили скорости и почти падая от усталости, примчались к деревне, к дому Арининой прабабушки, старой-престарой Евдокии, которая одна жила в крайней, покосившейся избушке на краю села.
Влетев в сени, они едва могли перевести дух. Лица их были исцарапаны ветками, одежда в земле и хвое, а в глазах стоял такой нестираемый ужас, что прабабушка Евдокия, сидевшая у печи и чистившая картошку, тут же отложила нож и поднялась им навстречу.
— Бабуля! — захлёбываясь слезами и отдышкой, выпалила Арина. — Там… в лесу… такое!
— Шары светящиеся! — перебила её Маринка. — Из-под земли! За нами гнались!
Они наперебой, сбивчиво, перебивая друг друга, стали рассказывать о случившемся. Прабабушка слушала молча, не перебивая, её морщинистое, высохшее лицо было серьёзно и непроницаемо. Когда девочки замолчали, она тяжело вздохнула и подошла к окну, глядя в сторону леса.
— Успокойтесь, детки, — сказала она наконец, и голос её был тихим, но твёрдым. — Это не к вам. Это они.
— Кто они? — в один голос выдохнули девочки.
— Солдатики наши, — обернулась к ним старуха. В её глазах стояла тихая, давняя печаль. — Те, что в войну тут полегли. В том лесу бои жестокие были, много народу сложило головы-то. Они и теперь там, на посту. Охраняют. Не знают, что война-то давно кончилась. Ждут, пока их сменят. Вот и ходят, светятся своими душами чистыми.
Девочки слушали, затаив дыхание. Детский страх перед необъяснимым стал понемногу отступать, сменяясь другим чувством — благоговейным, щемящим и горьким.
— Они… они не опасные? — робко спросила Арина.
— Нет, детка, — покачала головой прабабушка. — Не опасные. Они свои. Они просто свою обязанность исполняют. Вечную. Может, поэтому и являются иногда, чтобы напомнить нам, живым, о них. Чтобы не забывали.
Она подошла к девочкам, обняла их за плечи.
— Вы не бойтесь. Они свои. Это наши защитники.
Теперь, много лет спустя, моя бабушка Арина, седая и мудрая, рассказывает эту историю уже своим внукам. И я, её внук, всегда слушаю её, затаив дыхание. Я человек современный, стараюсь во всём искать рациональное объяснение. Я читал, что в болотистых местах, а недалеко от той поляны как раз есть старое болотце, могут возникать блуждающие огни — свечения газов, выходящих из-под земли. Я знаю, что фосфор, содержащийся в костях, тоже может давать подобный эффект, а в том лесу, и правда, после войны осталось много незахороненных останков. Я слышал и от других людей, что видели подобное в полях и на кладбищах — шары, что мигали и двигались по причудливым траекториям.
Но когда бабушка рассказывает свою историю, когда я смотрю в её ясные, немного уставшие глаза, я почему-то верю не учебникам по физике и химии, а ей. Я верю в то, что есть вещи, которые не поддаются простому объяснению. Что память — это нечто большее, чем просто воспоминания. Что она может материализоваться, стать светом, явью, предупреждением или напоминанием.
И история бабушки заканчивается не страхом, а светлой, почти невесомой грустью и огромной благодарностью. Благодарностью к тем, кого она в детстве так нелепо испугалась. К тем, кто остался на своём посту навсегда, чтобы мы могли жить под этим мирным, ясным небом, собирать малину на солнечных полянах и рассказывать наши истории детям и внукам. И, возможно, эти светящиеся шары — не просто природный феномен и не плод больного воображения. Возможно, это и впрямь маячки — тихие, вечные, неугасимые. Маяки памяти, которые горят во тьме, чтобы мы никогда не сбились с пути и не забыли, какой ценой завоёвано наше сегодняшнее счастье. И в этом нет ничего пугающего. В этом есть только свет и вечный покой.
