Ясным летним утром сорок первого года отец и мать провожали дочь на войну. Девятнадцатилетняя Зиночка, младшая дочка пожилых супругов, только что закончила медицинское училище. Отец, Алексей Иванович, гордился, что сумел выучить дочку: снимал угол в городе, возил деревенские продукты, покупал крепдешиновые платья, чтобы Зиночка была одета по моде.
В деревне завидовали: «Как там ваша Зинка? Стала фельдшерицей? Теперича загордится». Алексей Иванович отмалчивался, а Татьяна Матвеевна, отвечая любопытным бабам, незаметно сплёвывала: «Тьфу-тьфу, как бы не сглазили!»
Родители радовались: дочка будет работать в городе. Глядишь, и жениха найдёт себе городского. Но началась война, и в первые же дни мобилизации Зиночке пришла повестка: забирают в армию.
У околицы Алексей Иванович придержал лошадь: «Возвращайся домой, мать, мы поедем шибче, а то и к вечеру не доберёмся». Татьяна заголосила, перекрестила дочку, сунула крестик в карман и прошептала осевшим голосом: «Береги себя, деточка! Бог с тобою!»
— Письмо пришли, когда на место попадёшь, — прощаясь на призывном пункте, обнял дочку Алексей Иванович. — Даст бог — война к осени закончится, тогда вернёшься домой. Служи — не тужи! А уж мы будем молиться за тебя!
В строю таких же юных, но сразу повзрослевших девчонок, Зиночка внезапно поняла: их ждут суровые времена. И война ни к какой осени не закончится! Такое же предчувствие было у всех, кто в этот день собрался у военкомата. Женщины тихо плакали, мужчины были серьёзны и молчаливы. Девушка не смогла сдержать слёз и разревелась, как маленькая, не столько от страха, сколько от того, что была слишком молода и мечтательна. А тут все мечты рухнули в одночасье. Прощай, любимая работа! Прощай, вся жизнь! Убьют, наверное! Ничего не успела, даже нигде не побывала, кроме маленького городка, где училась.
Но судьба была благосклонна к Зиночке: не убило, даже не ранило на фронте. Зато сколько пришлось пережить наивной девчонке за эти длинные военные годы! Во фронтовом медсанбате она испытала все тяготы воинской службы: таскала раненых, делала перевязки, стирала километры окровавленных бинтов, кипятила солдатское бельё, вместе со всеми выходила из окружения.
—
Ранней весной сорок пятого у деревенского дома затормозила военная полуторка, из неё вышла Зинаида в сопровождении двух красноармейцев. Алексей Иванович, вконец состарившийся за войну, сидел у самовара. Татьяна Матвеевна возилась у печки, когда услышала шаги в сенях.
— Отец, кто там ломится? Говорила тебе, крепче закрывай калитку.
— Это я, мама, — неожиданно услышала Татьяна и увидела входившую в избу дочь, усталую, пропыленную долгой дорогой. Шагнувший вслед за ней солдат держал на руках ребёнка, который, попав в тепло, зашевелился и заплакал. Но Зина будто не слышала детского плача. Она устало опустилась на лавку, скинула шинель. Солдат с ребёнком топтался у порога, другой выглядывал из-за его плеча.
Первой опомнилась Татьяна Матвеевна. Она бросилась к младенцу, подхватила на руки, понесла за перегородку. Алексей Иванович присел рядом с дочерью и заглянул ей в глаза. В них отразилась боль от пережитого, по щекам градом потекли слёзы. Боясь, что она сейчас зарыдает в голос, отец обнял её за плечи и прижал к себе: «Ну будет, будет! Главное, что жива». Потом, посмотрев на солдат, сказал: «Что, служивые, намаялись? Проходите за стол, почаёвничаем».
Вечером, когда улеглась суматоха и красноармейцы отбыли в часть, родители, затаив дыхание, слушали Зиночку. Неохотно она рассказывала о том, как ей служилось, как появилась на свет её девочка. Мать украдкой вытирала слёзы: жалко было младшенькую, натерпелась, бедная, на проклятой войне. Отец ничего не спрашивал, и так было всё понятно. Зиночку душили рыдания, она то и дело прерывалась, хотелось забыть многое из военной поры. Но разве такое забудешь?
В далёком сорок первом, получив назначение в медсанбат, Зина поначалу растерялась. Но подружка, боевая Тонька, с которой познакомилась ещё на призывном пункте, взяла над ней шефство. Зиночка часто ревела в подушку, вспоминая беззаботное время, доставала мамин крестик, который напоминал о доме. Корила себя: вместо того, чтобы готовиться к труду и обороне, как другие парни и девушки, она, принарядившись, убегала в городской парк. Любила потанцевать и послушать местную певичку, исполнявшую под оркестр песни Шульженко «Голубка», «О любви не говори».
Постепенно из легкомысленной Зиночки она превратилась в Зинаиду, так она просила себя называть и так ей на войне казалось уместнее. Она втянулась в тяжёлую работу, привыкла не спать ночами, делать перевязки под бомбёжками, ассистировать при операциях, не содрогаясь от вида рваных ран. С затаённым дыханием наблюдала, как молодой хирург Аркадий Николаевич виртуозно проводит тяжелейшие операции, вправляет руки и ноги, зашивает раны, не обращая внимания на кровь, гной, мат и стоны. Она не помнила, когда влюбилась в Аркадия, поначалу не столько в самого хирурга, сколько в его умелые руки. Тот оценил усердие молоденькой медсестры, отсутствие робости и отвращения при уборке кровавых тряпок, оторванных конечностей. Он всё чаще брал её ассистенткой, а после операции они вместе пили чай из алюминиевых кружек, задушевно вспоминая довоенную жизнь.
Зина не заметила, как мыслями унеслась в счастливую весну сорок третьего, когда её влюблённость в Аркадия не видел только слепой. Тогда её вызвал на разговор старшина медсанбата. По девчоночьим меркам он был старый, уже сорок лет. Совсем ничего не понимал в любви, а у медсестричек просто сносило голову. Все в кого-то влюблялись. Да и как не влюбиться, если тебе двадцать или чуть больше лет. А тут весна, и уже не страшный сорок первый, а сорок третий, когда все воспрянули духом. Всё чаще звучали разговоры о победе. Война откатывалась на запад. И потом — война войной, а жизнь и молодость берут своё.
— Эх, дочка, — сказал старшина, — да ты голову от Аркадия совсем потеряла! — он внимательно смотрел на Зиночку, но она молчала, лишь румянец выдавал её волнение.
Не дождавшись ответа, старшина задумчиво произнёс: «Хороший он врач, ничего не скажешь, раненые его уважают. Не одного уже вытащил с того света, — закурив, добавил, — как в него не влюбиться, смелый, от пуль не прячется. Я с ним с сорок первого! Но сейчас война, а вдруг дитя появится? Я почему всё это тебе говорю, у самого такая же дочка дома осталась».
«Ничего ты не понимаешь, товарищ старшина! Мы любим друг друга и будем вместе, несмотря ни на что», — думала Зиночка, но ничего не ответила доброму дядьке-старшине. Поняла, что тот начнёт её отговаривать. А она твёрдо решила: «Аркадий — самый дорогой мне человек, и отказываться от любви я не собираюсь. Может, нас убьют! Пусть хоть недолго, а буду счастливой».
Очнуться от горьких, и в то же время счастливых, воспоминаний заставил плач ребёнка. Зина метнулась за перегородку. Татьяна Матвеевна со слезами проводила её взглядом.
— Будет, мать, будет! Главное, дочка жива, домой вернулась с руками-ногами, Слава тебе Господи! А сколько инвалидов, сколько поубивало? Сыны наши где? — Алексей Иванович перекрестился на икону Спасителя, висевшую в красном углу за занавеской. Он и сам был взволнован не меньше жены, но понимал, что только на нём сейчас держится семья.
Татьяна согласно закивала: хорошо, что Зиночка дома, хотя бы о ней не нужно плакать и молиться.
— Да, и что произошло-то? Ребёночка родила? Разве это грех, мы поможем вырастить, пока ещё в силе. Не переживай, мать, не расстраивай Зиночку.
— Видно, Аркадий — хороший человек, раз дочка полюбила его, — задумчиво ответила Татьяна Матвеевна, — жалко, убило его.
— А ты откуда знаешь? — вскинулся Алексей Иванович.
— Зиночка мне рассказала, когда девочку кормила. Я еле выпытала у неё.
— Убило, значит. Он ведь в медсанбате служил, на передовой не был. Снаряд, что ли, в госпиталь попал?
— На переправе его убило, когда в Чехословакии через Одер переправлялись. Зина ждала его в тылу, но он так и не объявился. Командир сказал, что переправу разбомбило, врачей и раненых много утонуло. Отдал ей аттестат и офицерскую книжку, чтобы деньги за Аркадия получила. Видно, сильно уважал Аркадия, машину вот выделил и солдат, чтобы Зиночку в сохранности домой доставили.
Она открыла дочкин армейский вещмешок: «Вот остались письма. Он ей в тыл писал, когда она девочку родила, да фотокарточка. Перстенёк с голубым камешком. Ещё вот офицерская книжка. Уж не знаю, пригодится ли?»
Алексей Иванович повертел в руках документ: «Пригодится, надо девчонку поднимать! А это всё-таки деньги!»
— Ты, дочка, не горюй! Главное, домой вернулась. Аркадий погиб, а продолжение его осталось, — кивнул отец в сторону внучки. — Ты лучше скажи, как дальше жить собираешься.
— В город поеду, там буду работать. В деревне не останусь.
— Тоже хорошо. Ты — медсестра, тебя в любую больницу возьмут.
— Нет, отец, насмотрелась я на боль и кровь, не могу больше. На фабрику пойду работать.
— А училась зачем?
— Если бы не война, — Зиночка тяжело вздохнула, вспомнив довоенные мечты. — Аттестат Аркадий оставил. Проживём как-нибудь.
Когда девочка немного окрепла, Зина уехала в городок, в котором когда-то училась и откуда ушла на фронт. Устроилась работать на фабрику, поселилась в общежитии. Жила с такими же, как и она, одинокими девушками и незамужними тётками. Девушки по вечерам убегали крутить любовь с демобилизованными и ранеными из местного госпиталя. А Зиночка каждый выходной бежала на рабочий поезд, который в народе прозвали «кукушкой» и который несколько раз в день курсировал между небольшими полустанками.
Многие фабричные были родом из близлежащих деревень, у них там оставались семьи. Каждый старался отвезти домой городских гостинцев для близких, а из деревни везли картошку и яблоки. Это помогало выжить в городе: время послевоенное — голодное. Поезда были переполнены, шныряли беспризорники, воровали продукты, срезали сумки. В округе тоже можно было нарваться на банду. Хоть и страшно было ходить со станции в деревню, а что делать: там у Зиночки подрастала дочка, которая ждала свою маму. Заветный ридикюльчик с документами, письмами и офицерской книжкой Аркадия, колечком с бирюзой и военными фотографиями Зиночка всегда носила с собой. В общежитии не оставляла, боялась — украдут.
В тот злосчастный выходной она, как всегда, собралась ехать в деревню. Встав очень рано, надела ещё довоенное, крепдешиновое платье, кокетливый беретик по моде, повесила на локоть свой неизменный ридикюль. Мешок с гостинцами оказался увесистым, повезло выменять на рынке тёплую одежду для девочки, конфеты-«подушечки» с пряниками и булки для родителей. Несмотря на ранний час, народу в «кукушку» набилось много, поэтому Зиночке досталось место только на ступеньках поезда. «Ничего, протиснусь как-нибудь в вагон, — подумала она, поддерживая висевший на плече вещмешок и уткнувшись в спину впереди стоящего мужчины в чёрном бушлате.
— Тётка, тётка, дай руку, подсоби, — услышала она детский крик. Следом за набиравшим ход поездом бежал оборванный мальчишка лет девяти. Она было заколебалась, но стало жалко мальца. А вдруг домой едет! Рукой, на которой висел ридикюль, она попыталась подхватить мальчугана, и вроде у неё получилось. Но он вместо того, чтобы крепко ухватиться и повиснуть рядом с ней на ступеньке, вдруг неожиданно схватил заветную сумочку и сдёрнул с руки Зиночки. Поезд уже набрал ход, она отчаянно вскрикнула и безнадёжно смотрела вслед убегавшему беспризорнику. Обида, злость, удивление — всё смешалось в один клубок.
— Гадёныш паршивый, — закричала Зина, — стой!
Она уже собралась спрыгнуть и кинуться следом, но моряк в бушлате неожиданно крепко схватил её за плечо, чуть не оторвав рукав платья.
— Куда, дура! Под колёса захотела? — заругался он на Зину. — Жить надоело?
Кое-как моряк протиснулся в тамбур, таща за собой Зиночку. Она, ничего не замечая, рыдала во весь голос.
— Чего ты ревёшь? Как будто похоронила кого? Подумаешь, сумку украли, не ты первая, не ты последняя, — как мог утешал её мужчина. — Чего у тебя там было-то?
Вытирая лицо полу-оторванным рукавом платья, всхлипывая и вцепившись в свой мешок, Зина поведала попутчику о своей драгоценной потере.
— Да, дела, — вздохнув, сказал он. — Фронтовичка, значит? Так ничего и не осталось, ни аттестата, ни фотокарточки? И документы прошляпила… — потом сердито добавил. — Зачем с собой сумку таскала? Спрятала бы где-нибудь, глядишь, и цела была бы.
Зина сама себя корила последними словами: «Какая же я идиотка! Пожалела мальца! И с документами теперь как?»
Продолжая всхлипывать, Зиночка сошла с поезда и побрела в сторону дома. Народ разбрёлся по окрестным деревням. Попутчик на прощание ещё раз попытался её утешить: «Ну ты, это… не убивайся так! Что ж теперь делать? Всё образуется! Иди к своей дочке и береги её!»
Он быстро зашагал вперёд, а потом неожиданно вернулся к Зиночке.
— Давай я тебя провожу до деревни, а то опять обидит кто-нибудь. Время неспокойное. Тебя как зовут-то? А меня Жоркой зови.
Пытаясь отвлечь Зиночку от грустных мыслей, Жорка показал на видневшуюся невдалеке деревню, Лукьяновку, рассказал, что приехал погостить к другу.
— Воевал я на торпедном катере. Когда катер на мине подорвался, меня контузило и ранило в плечо, еле живой остался. Одной рукой держался за доску, пока наши не подобрали, — он приспустил тельняшку и показал плечо, сплошь покрытое свежими шрамами. — Осколки остались там, не смогли хирурги вытащить. Полгода отвалялся по госпиталям, а теперь вот демобилизовался. Дружок мой фронтовой позвал к себе. Домой нет сил возвращаться, все мои погибли под бомбёжкой. Осмотрюсь и поживу в ваших краях.
Татьяна Матвеевна, увидев заплаканную дочь рядом с незнакомцем, сразу поняла: случилось неладное.
— Господи, что с тобой? Бандюганы напали? Почему рукав разорванный! — не получив от Зиночки ответа, запричитала: «Отец, беда у нас!»
Поняв, что Зиночка не в состоянии говорить, Жорка сам рассказал о происшествии и как мог успокоил стариков. Татьяна ахнула: «Что, и аттестат украли? Как теперь без денег?»
Алексей Иванович остановил её: «Подожди, мать, разве ж это главное?» Он, обняв дочь, участливо сказал: «Не горюй, Зиночка, как-нибудь проживём. Видно, судьба твоя такая. Главная память у тебя осталась от Аркадия — дочка! А документы выправишь!»
Родители суетились возле стола, пытаясь повкуснее накормить и напоить неожиданного защитника дочери. Георгий тем временем огляделся, заметил, что добротная изба-пятистенка уже дряхлеет. Ступеньки крыльца прогнили, в сенях просела дверь. Видно, что крепких мужских рук не хватает, а у старика силы уже не те. В памяти всплыла картинка родного дома, мама, сёстры, когда все ещё были живы. Показалось, что вернулся домой, так ему было тепло и уютно здесь, и он вдруг сказал:
— А что, Алексей Иваныч, работники вам не нужны? Я ведь могу и дом подлатать, и с хозяйством помочь. Хоть и городской, но к работе привычный. До войны на тракторном заводе работал, все инструменты знаю, как свои пять пальцев! В войну мотористом служил. Да и с деревом умею работать.
Старик обрадованно вскинулся: «Неужто, правда, можешь помочь? Сколько возьмёшь за работу? Хозяйство у меня разваливается, а сыны пока не приезжают. Григорий в госпитале лечится, в ногу его ранило. Павел с Дальнего Востока письмо прислал, для него война ещё продолжается».
— На постой возьмёте, пока шрамы не заживут? А потом в город уеду, на завод устроюсь.
— Вот и договорились!
— Сегодня с Зиночкой вернусь в город, постараюсь найти гвоздей и кое-какой инструмент, обменяю на тушёнку. Через неделю приеду.
Жорка развязал вещмешок, вытащил банку американской тушёнки, сало, завёрнутое в тряпочку, и кусочек сахара: «Девочка проснётся, угощу!».
На шум из-за перегородки вышел ребёнок. Маленькая девочка словно почувствовала, что говорят о ней. Она стояла в проёме двери и прижимала к груди тряпичную куклу, свёрнутую ей бабушкой. Девочка проковыляла на своих ещё неокрепших ножках к матери и гостю, которые рядышком сидели на лавке, и неожиданно обняла за колени обоих. Жорка подхватил её на руки и уткнулся в детскую головёнку.
Всю неделю Георгий пытался найти беспризорника, который утащил Зинину сумочку, но куда там! Зато помог ей выправить новые документы, а потом поймал себя на кощунственной мысли: благодарил мальца, который невольно соединил его с Зиной.
В ближайшее воскресенье переполненный поезд вёз Жорку и Зиночку с тяжёлыми вещмешками не только в деревню, где их ждали старики и маленькая девочка. «Кукушка» везла их в новую мирную жизнь!
Когда приходит День Победы, в Бессмертном полку среди других людей идёт большая дружная семья. Дети несут два портрета: на одном — бравый моряк в лихо сдвинутой бескозырке — дед Георгий, на другом — строгая молоденькая девушка в гимнастёрке — бабушка Зинаида.
— Ты, дочка, не горюй! Главное, домой вернулась. Аркадий погиб, а продолжение его осталось, — кивнул отец в сторону внучки. — Ты лучше скажи, как дальше жить собираешься.
— В город поеду, там буду работать. В деревне не останусь.
— Тоже хорошо. Ты — медсестра, тебя в любую больницу возьмут.
— Нет, отец, насмотрелась я на боль и кровь, не могу больше. На фабрику пойду работать.
— А училась зачем?
— Если бы не война, — Зиночка тяжело вздохнула, вспомнив довоенные мечты. — Аттестат Аркадий оставил. Проживём как-нибудь.
