— Зин, да твой муж сам пришёл. И если б ты его хоть чуть-чуть берегла, он бы никуда не делся.- Берегла! — захохотала Зинаида. — Я его…
Утро в деревне начиналось, как всегда, с петушиного крика и мерного гоготания гусей, что, казалось, знали все сплетни на свете и теперь между собой пересказывали последние. Небо уже светлело, солнце вставало неспешно, будто само не хотело лезть в новый день, зная, что его ждёт та же рутина, те же заботы, тот же нескончаемый людской шум.
По улице бежала Зинаида. Вернее, не бежала, неслась, как паровоз, пыхтя, шлёпая тяжёлыми ступнями по ещё влажной от росы земле. Платье на ней трепетало, раскрывая на мгновения пухлые колени, а в руках болталась длинная деревянная палка, когда-то служившая колом для помидорных грядок, а теперь годившаяся только в качестве оружия.
— Василий-й! — протянула она на весь посёлок, растягивая гласные так, что даже собаки за заборами замирали на миг и только потом начинали лаять. — Ах ты, ирод окаянный!
За поворотом мелькнула сутулая спина Василия. Он шёл быстро, но без суеты, как будто вовсе не убегал, а просто торопился по делу. Только шаг у него был чуть шире обычного, и плечи подрагивали от желания ускориться, но не показать виду.
— Постой же, гад.ина! — не унималась Зинаида, налетая на мелкие камни, спотыкаясь, но не сдаваясь.
Деревенские, кто был на улице, уже останавливались. Старуха Пелагея, что жила на углу, приподняла очки на лоб, выглянула из-за калитки:
— О, опять Зинка гоняется за своим! — сказала она соседке Марфе, что пасла кур возле дороги.
— Ага, — отозвалась та, прислушиваясь. — Сегодня, гляди, с палкой… Опять, небось, из-за коровы.
— Или из-за чая, — усмехнулась Пелагея. — Вчера слышала, орала на него, что воду не так налил.
Зрелище это в деревне было привычным. Вот уже двадцать лет, как Василий терпел характер своей жены, и за это время народ привык. Но привыкнуть — не значит понять. Каждый раз, глядя, как Зинаида раздувается от злости, как пышет паром, будто самовар на закате дня, соседи качали головами и шептались:
— Чего он за неё уцепился? — спрашивала тихонько молодая Настя у мужа. — Ушел бы к Тоньке, там бы нашел тишину и покой.
— Да и у Тоньки скалка есть, но она её для пирогов держит, а не для мужа, — ухмылялся муж в ответ.
Сама же Зинаида, женщина широкая в кости, с голосом, которому позавидовал бы сельский колокол, считала, что просто держит мужа в руках. А что шумно, так это не беда. «Любит баба — бьёт баба» — говаривала она, когда соседи пытались унять её.
Василий же… Он был человек тихий, с добрыми глазами, которые всё реже поднимал на собеседника. Когда-то он был ладный мужик: высокий, крепкий, с чёрными кудрями и густыми бровями. Теперь волосы тронуло серебро, спина чуть согнулась, руки стали медленными, словно каждая прожитая с Зинкой ссора оставляла в нём тяжесть.
Он женился на ней когда-то по любви. Молодые были, горячие, и в те времена Зинка смеялась чаще, чем кричала. Её заливистый смех помнил ещё весь сельский клуб, где они познакомились на танцах. Она тогда кружилась в красном платье, коса развивалась, щеки пылали, и Василию показалось, что красивее женщины нет. Он был уверен: вот это баба хозяйственная, он с ней не пропадёт, с характером… Про характер он тогда думал с уважением, а не с усталостью, как теперь.
Свадьбу сыграли шумную. Гуляли три дня. Зинаида плясала так, что половицы ходили ходуном, а сам председатель колхоза под конец сказал: «Ну, Василий, теперь держись!». Василий тогда подумал, что это сказано в шутку.
Первые годы жили ничего, спорили, конечно, но и мирились быстро. Василий работал на тракторе, Зинка занималась хозяйством: корова в сарае, куры под ногами, поросёнок визжит в загоне. Соседи смотрели и говорили: «Вот, молодые, а всё у них спорится». Но постепенно Зинка становилась всё громче, требовательнее, раздражительнее.
Вася вставал в пять, чтобы успеть корову подоить и в поле выгнать, а если, не дай бог, проспит на десять минут — это была целая трагедия. Когда однажды он забыл купить ей на базаре ткань «в цветочек», о которой она просила, Зинка три дня с ним не разговаривала, только тяжело вздыхала и дверьми хлопала.
В деревне все уже знали, что Зинка — гром и молния, а Василий её громоотвод. Даже дети, играя, кричали друг другу: «Я Зинка, а ты Вася, беги!».
И вот сегодня очередной день, когда терпение Василия снова проверялось на прочность. Он просто вышел из дома, чтобы пройтись до луга, а на пороге уже услышал её крик:
— Ты куда?! Я с тобой не договорила!
Он ничего не ответил, только сунул руки в карманы и пошёл. Но Зинка не из тех, кто отстанет. И теперь, пыхтя, она гналась за ним, а деревня, привычно, наблюдала.
— Эх, мужику не житьё, а каторга, — покачала головой Пелагея.
— Так скажи ему, чтоб ушёл, — вздохнула Марфа.
— Да он же… — Пелагея пожала плечами. — Добрый слишком. Или… глупый.
А Зинаида, словно не замечая публики, неслась всё с той же скоростью. В её голове, может, и крутились какие-то свои доводы: что он ленивый, что без неё пропадёт, что мужик должен знать, кто в доме главный. Но со стороны это выглядело как бесконечная война, которую один не хочет заканчивать, а другой не умеет.
После утренней погони Василий ушёл далеко за околицу. Там, где луг переходил в перелесок, он сел на поваленное бревно, снял кепку и вытер лоб. Листья на берёзах дрожали от лёгкого ветра, а солнце уже начинало припекать. Хотелось просто сидеть и молчать.
Но мысли, как назло, лезли сами. Он понимал, что в деревне его снова будут жалеть. Опять кто-то при встрече похлопает по плечу, кто-то скажет: «Ты держись, Вася». И каждый раз ему становилось неловко, будто он ребёнок, который жалуется на родителя, а не взрослый мужик, проживший почти полвека.
Он вспомнил, как неделю назад пытался в шутку сказать Зинаиде:
— Зин, может, поедем в город, на рынок, купим тебе что-то новенькое?
А она нахмурилась:
— У меня что, нечего надеть? Да я лучше кур куплю, чем твои тряпки городские. Ты деньги считаешь, или что?
И всё, разговор закончился. Вечером, правда, она на минуту смягчилась, принесла ему кружку кваса, но сказала с тем же прищуром:
— Вот выпей, силы тебе нужны, а то от тебя толку чуть-чуть.
Василий допил квас и молча вышел во двор. Он давно понял: спорить с женой бесполезно.
В тот же день, ближе к вечеру, он зашёл к соседу Егору. Тот чинил забор, стучал молотком и, завидев Василия, кивнул:
— Опять Зинка тебя гоняла? Слышал утром крик.
— А что, вся деревня слышала? — усмехнулся Василий.
— Ну, кроме глухого Семёна, точно. — Егор присел на корточки, вытащил из кармана пачку махорки. — Ты вот что, Вася… ты не обижайся, но долго ты так будешь жить?
Василий пожал плечами.
— Да чего…там, привык.
— Привык он… — сосед покачал головой. — А я тебе говорю, бросай ты её. Жить надо, а не терпеть. Вот Тоня… ты глянь, женщина как женщина. Муж у неё в землю уже пять лет как лёг, а она всё хозяйство тянет. И слова дурного от неё не слышал.
Василий молчал. Про Тоню он и сам знал. Тоня была из тех, кто всё делает без лишнего шума: и огород прополет, и баню истопит, и гостей встретит так, что уйти не хочется. Но о такой жизни он даже не мечтал.
На следующий день Зинаида с утра опять была в дурном настроении. То ли из-за погоды, то ли корова боднула её, когда она доила. Василий сидел за столом, ел картошку с луком, а Зинка, стоя у плиты, ворчала:
— Всё делаешь через одно место. Идёшь — спотыкаешься, берёшь — роняешь. Ты хоть раз мне помог по-человечески?
Василий молча доел, взял миску и отнёс в раковину. Слова, как острые камешки, всё равно находили дорогу в душу. И не было от них спасения.
Он вышел во двор, закурил самокрутку, и тут увидел Тоню. Она шла от магазина с сумкой, поздоровалась:
— Здравствуй, Вась.
— Здравствуй, Тонь. Чего несёшь?
— Да муки купила, хлеб завтра печь буду. У тебя Зинка всё магазинное берёт, а я своё люблю.
Он кивнул, но внутри себя почувствовал странное тепло.
Днём зашла Марфа. Они с Зинаидой сидели на кухне, пили чай и обсуждали чужие огороды. Василий в это время чинил сарай. Сквозь открытую дверь он слышал обрывки разговора:
— …да я б его давно к черту отправила, но сколько можно нервы мотать.
— Думаешь, легко? — ответила Зинка. — Мужик он всё-таки. Кто по хозяйству помогать будет?
— Да он же, по-моему, всё и тянет.
Дальше Василий не слушал. Вздохнул, отложил молоток.
Ближе к вечеру он пошёл на речку, где уже стояли несколько мужиков с удочками.
— Здорово, Васька! — крикнул Лёнька. — Как жизнь?
— Да как… течёт, — усмехнулся он.
— Слышал я, что Зинка опять… — начал Лёнька, но Василий оборвал:
— Да ну вас, мужики. Давайте лучше про рыбу.
Они помолчали, потом разговор пошёл про погоду, уловы, цены на бензин. Но внутри у Василия всё время стояла та самая фраза от Егора: «Жить надо, а не терпеть».
Вечером, когда солнце уже коснулось верхушек деревьев, он вернулся домой. Зинаида сидела на лавке у калитки, щелкая семечки.
— Где шлялся? — спросила она без приветствия.
— На речке.
— Рыбы хоть принёс?
— Нет.
Она что-то буркнула и пошла в дом, громко хлопнув дверью. Василий остался во дворе, глядя, как темнеет небо. И вдруг понял: он больше не хочет так. Не хочет вечного крика, обид, и того, что его жизнь давно стала предметом обсуждения для всей деревни.
С утра в деревне стоял туман. Белесое марево обволакивало дома, траву и заборы, так что казалось, всё вокруг спрятано в молочной дымке. В такой день обычно никто не спешил: коровы паслись недалеко от дворов, люди возились у порогов, а дети, закутавшись в шарфы, шли в школу.
Василий поднялся рано, но уже без прежнего рвения. Он сел на краю кровати, потёр лицо ладонями, потом надел рубаху и вышел на кухню. Зинаида стояла у стола, что-то шинковала, и, не повернувшись, сказала:
— Пойдёшь на луг, глянь, чтоб корова к болоту не ушла. И гусей не забудь выгнать.
Он кивнул, хотя она не ждала ответа. Так было проще: лишнее слово могло стать искрой, от которой разгорится опять скандал.
Всё утро прошло в мелких делах. Он починил калитку, прогнал с огорода соседского поросёнка, который любил лазить в их картофельные грядки. Сходил в сарай, проверил, хватает ли сена. С Зинаидой почти не пересекался, и это было к лучшему.
После обеда она вдруг затеяла уборку. Василий видел, как она носила тряпки, вёдра, как сердито поджимала губы, будто уговаривала себя, что всё это надо делать прямо сейчас, а не завтра. Он, стараясь не мешаться под ногами, ушёл во двор, закурил.
Но дома, где живёт Зинаида, спрятаться надолго нельзя.
— Ты чего сидишь? — окликнула она из коридора. — Вон, полы в сарае не чищены, а он сидит!
Вася поднялся, пошёл в сарай. В голове уже звучало знакомое: «Только бы день дожить тихо».
К вечеру он вернулся в дом, и тут всё и случилось.
В коридоре стояло ведро, полное мутной воды. Он, не заметив его, споткнулся, вода выплеснулась на пол, холодная струя пробежала по ногам.
— Чёрт! — вырвалось у него.
Зинаида, которая мыла полы в комнате, обернулась. Лицо её мгновенно перекосилось, словно он не случайно задел ведро, а нарочно опрокинул его, да ещё и с насмешкой.
— Вот балда! — заорала она. — Я только что тут вымыла всё, а ты…
Она схватила швабру, как копьё, и ринулась на него.
— Да чтоб тебя!.. — крикнула, замахиваясь.
И тут в Василии что-то щёлкнуло. Он не стал оправдываться, не стал вытирать воду. Он просто развернулся и вышел за дверь.
— Стоять! — кричала она, но он уже шёл по двору, потом свернул за сарай и направился к огороду.
Он шёл быстро, оглянулся только один раз, увидел, что жена со шваброй, пыхтя, идёт следом. Но не стал ждать. Через калитку шмыгнул в огород, потом через соседский, в зады Тонькиного дома. Там, у старой копны сена, он и спрятался.
Сено пахло сухим августом, солнцем и чем-то надёжным, забытым.
За забором слышался Зинаидин голос:
— Ну придёшь ты домой, я тебе все рёбра пересчитаю!
Она ещё немного постояла, побрякала задвижкой калитки, и, не дождавшись, ушла.
Василий вылез из копны, отряхнул сено с плеч и подошёл к дому Антонины. Она как раз выходила из сеней с корытом для кур. Увидев его, удивилась:
— Вася? Ты чего тут?
Он хотел что-то сказать, но только махнул рукой. И она, не расспрашивая, сказала:
— Ладно, пошли. Умоешься, поешь.
На кухне пахло свежим хлебом и картофельным супом. Антонина поставила перед ним тарелку, налила квас. Он ел молча, но с каждым глотком в нём крепло чувство, что он не вернётся сегодня домой.
— На веранде постелю, — сказала она, будто это было самое обычное дело. — Переночуешь, хоть выспишься один раз за всю жизнь. Василий даже потянулся от этого приятного голоса.
Ночью он долго не мог уснуть. С веранды слышно было, как по двору ходят куры, как за окном шуршит трава. Он вспоминал день, месяц, год… и понял: всё, хватит.
Утром он пошёл за своими вещами. Зинаида встретила его у ворот. Лицо каменное, руки в боки.
— В дом не пущу! — заявила она. — Катись к своей Тоньке.
Он ничего не ответил. Повернулся и пошёл обратно.
У Тони нашлось кое-что из мужниных рубах в сундуке, она подобрала Василию штаны, старый свитер. На первое время хватит.
Слух о том, что Василий ночует у Тоньки, облетел деревню за день. Одни шептались за заборами, другие откровенно говорили: «Правильно сделал, давно пора». Только Зинаида не смирялась: ходила мимо Тонькиного двора, грозила кулаками, шептала что-то про «поджечь».
— Ты смотри, Зинка, — говорили ей соседи. — Пожар случится, тебя и посадят. Да и сама виновата, что Васька ушел, съела мужика. Скажи спасибо, что он столько лет терпел.
Но она только плюнула в сторону дороги и пошла домой.
А Василий сидел у Тони на веранде, пил чай и впервые за много лет чувствовал, что день может пройти без крика.
Зинаида не умела проигрывать. А уж в её глазах уход Василия к Тоньке был настоящим предательством. В деревне говорили: «Ну, начнётся теперь…» — и оказались правы.
Всё началось с того, что она каждый день стала проходить мимо Тонькиного двора. Даже если ей туда и близко не надо, всё равно выискивала повод: то за травами к Марфе, то якобы в магазин. И каждый раз останавливалась, упирала руки в бока и, глядя прямо в окно веранды, выкрикивала:
— Пара.зитка! Мужика моего увела!
Тоня старалась не отвечать, но однажды не выдержала:
— Зин, да твой муж сам пришёл. И если б ты его хоть чуть-чуть берегла, он бы никуда не делся.
— Берегла! — захохотала Зинаида. — Я его двадцать лет берегла, а он…—И тут уже вмешались соседи, потому что крик стоял на всю улицу.
Следующим ходом были сплетни. Зинаида шла в магазин и при всех говорила:
— Да она, Тонька эта, давно мечтала замуж выйти, всем мужикам глазки строила. А все ей еще сочувствовали, что одна осталась.
Старушки у прилавка охали, а молодые бабы крутили носами: мало ли кто что скажет, но слова липли к репутации, как репей к шерсти.
Тоня злилась, но виду старалась не подавать. Василий же, слушая всё это, мрачнел. Ему было неприятно, что он стал центром этих грязных разговоров.
Пару раз Зинаида пыталась действовать «тихо». Однажды утром Василий нашёл у Тонькиного забора порванный мешок с зерном, явно кто-то рассыпал его специально. В другой раз курица оказалась с перерезанным гребнем. Тоня говорила:
— Ты, Вася, смотри… это ж не просто пакости. Она и до худшего додумается.
Он мрачнел, скрипел зубами. Внутри росло чувство, что пора всё решить официально.
Поездка в райцентр далась ему тяжело. С утра он сел на автобус, держа в руках стопку бумаг: паспорт, свидетельство о браке, справки. Девушка в приёмной суда, едва взглянув на документы, сказала:
— Пишите заявление на развод. Госпошлину оплатите вон там, через дорогу, в банке.
Василий написал: «Прошу расторгнуть брак по причине невозможности дальнейшей совместной жизни». Подписал, и в груди стало чуть легче.
— А имущество? — спросила девушка.
— Да что имущество… — замялся он.
— Если есть, пишите и на раздел.
И он написал. Потому что корова, трактор, часть земли — всё было нажито вместе.
Весть о том, что Василий подал на развод, в деревне разнеслась в тот же день. Кто-то пожал руку, кто-то шепнул: «Молодец, решился наконец».
А Зинаида в тот вечер ворвалась к Марфе, хлопнула дверью и закричала:
— Да я его с землёй сровняю, если он мою корову со двора уведёт! Жалко скотиняку, но отравлю, клянусь! —Марфа пыталась её успокоить, но та была, как на взводе.
Следующие недели превратились в холодную войну. Зинаида писала жалобы в сельсовет: то Василий якобы забрал у неё часть дров, то кур её напугал. Она ловила его на улице и кричала:
— Деньги мне отдай! Это я вкалывала, а ты у Тоньки штаны просиживаешь!
Однажды даже подошла к автобусной остановке, когда он возвращался из райцентра, и при всех попыталась стукнуть сумкой по голове. Василий увернулся и просто ушёл.
Тоня в эти дни держалась спокойно.
— Вася, не бери в голову. Ей плохо, не знает, куда яд выплеснуть… у неё внутри всё горит. Она же, наверно, и представить не могла, что придет такой день, когда ты оставишь ее…
На заседание Зинаида пришла в цветастом платке и с таким видом, будто идёт на битву. Судья зачитывал бумаги, задавал вопросы. Она перебивала, говорила:
— Он у меня всё забрал! Он меня выживает из дома!
— А как же ваши слова о том, что вы его не пускали в дом? — поднял глаза судья.
Зинаида смутилась, но быстро нашлась:
— Так это я в сердцах.
Василий сидел молча, только иногда поглядывал в сторону окна.
Решение суда оказалось простым: брак расторгнуть, имущество разделить пополам. Но корову оставить Зинаиде, так как она осталась жить в общем дворе.
После заседания она подошла к Василию в коридоре:
— Думаешь, выиграл? Да я тебе жизнь испорчу.
Он ничего не ответил. Просто вышел на улицу и вдохнул морозный воздух.
Дома он сказал Тоне:
— Знаешь… я не хочу связываться. Корова пусть у неё останется. Нам твоего хозяйства хватит.
Тоня согласилась.
— Правильно. Меньше поводов для неё крутиться вокруг нас.
И с тех пор он старался обходить Зинаиду стороной. А та, потеряв главный повод для войны, постепенно успокоилась. Только иногда, проходя мимо Тонькиного двора, тихо бормотала что-то себе под нос.
Весна пришла в деревню, и Василий впервые за много лет встретил её без ощущения, что впереди ещё один год крика. Он косил траву, чинил забор, по вечерам сидел с Тоней на веранде. И, глядя на закат, думал: «Жить проживал глупо, хоть теперь почувствую ее вкус».
