Алла наконец-то добралась до автостанции. Можно было не волочить тяжелые сумки, вызвать такси и доехать с ветерком. Можно было вообще никуда не ехать – дочка и сама в гости приехать в состоянии, не сахарная.
Но… Она так измучена работой, ее девочка. Работой, большим городом, бесконечной чередой дел – весь мир взвалила на себя Маринка, хрупкая Маришка, Марочка, Маруся… Когда она успела повзрослеть, ее маленькая дочка?
***
Тогда и успела. Она всегда была самостоятельной, с детства. Она всегда пыталась помочь родителям, таким же, как и она сама сейчас, измученным, загнанным, усталым. А потом она полюбила… И что? Аллу ждало лишь беспросветное будущее – расплата за любовь. Господи, как звучит пафосно: расплата за любовь… Соседка Варвара, простая баба, родная душа, говорила тогда:
— С жиру бесишься? Хрен на блюде тебе подай! Мужик ей не такой! Какой есть, такого и терпи! Думаешь, больно сладко одной? Одной, да с девкой на руках? Думаешь, сладко?
Алла молчала, убитая наповал предательством Виктора, дышать была не в состоянии, не то, что говорить! Варя, раздраженная инертностью своей любимицы (Ни рыба, ни мясо, Господи, прости!), громко хлопала дверями, обидевшись смертельно.
В комнате гулила крохотная Марочка, пухлощекая, румяная. Счастливая в своем незнании. Ей пока ничего не надо: лишь бы мама была, теплая мама, с теплыми руками и вкусным молочком. Лишь бы сухо и светло, лишь бы сытно и покойно – как мало надо младенцам, все-таки! Витя предал не только Аллу, но и Марочку предал Витя. Поменять семью на чужую женщину… Как можно вообще такое?
Можно было простить, закрыть глаза на легкую интрижку, сохранить брак, вцепившись в него когтями, как вцепляются в свой брак многие другие женщины. Но Алла не хотела. И не желала. Предательство, единожды свершенное, свершится еще много раз. Зачем?
— Ты ненормальная! Ты – дура непроходимая? За что? А ребенок – как? Да я же не бросал тебя, идиотка, и бросать тебя не собирался, хотя жить с тобой невыносимо! – кричал тогда Витя.
Он прав был, Витя, прав: жить с такими, как Алла, невыносимо. Не было у нее своего мнения, гордости не было, она вообще пугалась громкого голоса, плакала, когда муж сердился, терялась, когда ее перебивали во время разговора, густо краснела и пряталась в уголок. Размазня бесхребетная. А тут – раз, и уперлась: уходи! Кретинка!
Алла сама не понимала, как. Ее вовсе не так воспитывали. В первую очередь – благо ближнего! Никому не досаждай! Отдай свою душу людям! Ты – ничто, народ – все! Лозунги родителей – учителей с большой буквы. Они не умели жить для себя, у них-то и семьи толком не получилось. Их семья – школа.
Папа выписывал журнал «Семья и школа» и очень возмущался постановкой буквы «и».
— Семья – школа! А лучше «Школа — это семья» — говорил он.
А дома в холодильнике болталась мышь на веревке. Полы не мылись месяцами. Родители жили на работе. Любили чужих детей до дрожи, не спрашивая собственную дочку, поела ли она вечером. Что за слюнтяйство? Девочке дано пятьдесят копеек – это очень много, на неделю обедов в столовой детям давали рубль восемьдесят! А тут – два с полтиной – надо понимать! Ребенок должен быть самостоятельной, гармоничной личностью! Без нянек и мамок! Ребенок должен вырасти полноценным гражданином!
Иногда Аллочке казалось: наверное, она была бы гораздо полноценнее, если бы мамой Аллочки стала тетя Варя, например. Та самая вредная соседка, которой есть до всего дело. По крайней мере, с той поговорить можно. О самых простых вещах. Житейских мудростях и мелочах, начиная со способа стирки носочков до белизны, варки перлового супа, и заканчивая вещами стыдного, интимного характера, что случается, оказывается, с каждой девочкой лет в двенадцать. И это, оказывается, вовсе не конец света, а обычное явление.
— Такая мать интеллигентная, а не может ничего девке объяснить! – ворчала тетя Варя, копошась в шкафу с бельем в поисках чистой старенькой простыни, — а ты-то, Аллочка, ученая девочка, энциклопедии всякие читаешь, неужели не вычитала про эти дела?
Аллочка помалкивала, заливаясь удушливой краснотой.
Как она замуж вышла, Варвара тоже не поняла. Она прочила Аллочке тихую участь старой девы. От малохольных родителей всегда остаются старые девы или чахоточные холостяки. Ей было жалко Аллочку, и она втихаря воспитывала ее, готовила для реальной жизни. Она себя и винила в грехе Аллы: проглядела, прошляпила этого Витю. Обманул паразит ребенка, обвел вокруг пальца, обрюхатил! Как теперь институт оканчивать? Как жить с дитем на руках?
Она-то и кипеж вселенский подняла, выдернула педагогов из школьной своей каторги:
— Сидят они там, марши маршируют, Макаренки хреновы! У Алки пузо на носу, а этим и горя мало!
Родителей «пузо» Аллы убило наповал. Они такого не ожидали. Заламывали руки, пили корвалол, и орали на дочь, забыв все свои педагогические принципы:
— Грязная девка, позорище! Господи (вспомнили Господа прожженные атеисты), мы этого не перенесем!
Ничего. Перенесли. Виктор от Аллы не отказывался, проявил благородство. Или побоялся огласки, как-никак, комсорг!
— Ишь, как засуетился, комсорг кляпов! Это те не научный коммунизм в каптерке со студенточками читать! – ехидно улыбалась Варя, — на всю жизнь научишься, как шшупать девок молоденьких за всякие места!
Сыграли комсомольскую свадьбу. Папа и мама Виктора торжественно подарили молодым комнату в огромной коммуналке. Двадцать четыре квадратных метра! Правда, соседей много, кухня общая и санузел. Папа и мама Аллы мужественно переехали в коммуналку: молодой семье нужен покой, да и ребенок маленький. А там в ванную очередь надо занимать. И вообще…
Приглядывать за молодоженами обязана была Варя. Ну, это она сама вызвалась приглядывать. Мало ли, шизанутые молодые начнут ребенка по Споку воспитывать, еще грыжу наорет дитя.
Все складывалось замечательно. Разве могла Аллочка поверить своему счастью? Виктор ей нравился с первого курса. Мужественный, строгий, правильный, верный своему делу и делу Ленина! Аскет и умница. Кругом уже процветали кооперативы, руководители комсомольских организаций пытались нагреть руки на своих должностях: платные дискотеки, видеосалоны, молодежные безалкогольные кафе (в которых алкоголь нелегально продавали из-под полы), торговля модными пластинками и кассетами с записями поп-музыки «оттуда». Виктор был выше всего этого! Да, выше! И Аллу он вовсе не соблазнял! Алла – сама! Да!
Ну не совсем – «да». Виктор первый начал: поцеловал ее… А потом…
— Аллочка, я не знал. Честно! Я не знал. Я думал, что ты просто прикидываешься овечкой… — он дергался, запинался, заикался, торопливо застегивая штаны.
Алла не прикидывалась, она просто тогда в ступор впала, как какая-то африканская коза. Как? Виктор? И ЭТО? Как это вообще возможно? Она не смогла ему даже пощечину влепить. Наверное, любила на самом деле. Любила ведь?
Любила. Потому и молчала, когда поняла, что беременна. Молчала и не признавалась Виктору. Если сама проявила свою безнравственность – нечего и Виктора винить. Могла тогда гневно откинуть от себя его руки, крикнуть:
— Я не такая!
А теперь что? Что сказать ему? Как себя вести?
И вот он сам предложил ей руку и сердце. Сам – понимаете?
— Глупенькая моя девочка, я честный человек! Мы будем вместе растить нашего малыша! Почему ты молчала? Я же видел: что-то не так! Я же думал – ты меня избегаешь!
— Видел он, ага! – Лицо Варвары багровело в клубах пара. Она перемешивала белье в баке, — избегает она его! Паразит, ой, паразит! Сам, наверное, радешенек, что такая курица ему попалась!
— Нет, тетя Варя, правда! – защищала Алла жениха, — он, представляете, думал, что я его после того раза бросила. Он страдал, тетя Варя. Он тогда на меня такими глазами грустными смотрел…
Варвара нервно швыряла щипцы в раковину.
— Вот что, девонька, глаз с мужика не спускай! Всегда будь рядом! Кобель тебе достался первостатейный! В ежовых рукавицах таких надо держать! И, если что, парткомом, райкомом комсомола стращай!
А Алла не хотела Виктора стращать никакими «комами». Доверие! Прежде всего – доверие! Любой человек становится лучше, если будет знать – ему верят, за ним идут! А следить… Как это мерзко! Низко! У них будет идеальная семья: чистое белье, уют и горячий обед! И с малышкой они будут разговаривать и заниматься. Любить! Не так, как родители Аллы, а по-настоящему быть рядом без этих пошлых бездушных пятидесяти копеек по утрам!
Алла целыми днями торчала у Варвары на кухне – училась быть хозяйкой. К приходу мужа она вылизывала квартиру, жарила толстые котлеты с толстыми макаронами и доставала из трехлитровой банки тети Вари мясистые маринованные помидоры. Лиха беда начало – она еще и не такому научится.
Откуда ей было знать, что тетка Варька видела Виктора насквозь. И девицу, которая у Виктора параллельно с Аллочкой заведена была – видела. Этакая эмансипе рафинированная, вся при всем. Туфли не туфли, юбка не юбка! Не модно нынче. На той — джинса, кроссовки, глаза до ушей подведены! Богатенькая девочка – уж папа с мамой не чета Алкиным, в интернате с неполноценными детьми не колотятся.
И Витюша вокруг нее вьюном вился, утешал, уговаривал, руки заламывал.
Варя случайно на них наткнулась, бегала в бывшую керосинку за порошком стиральным: только работникам шиферного выбросили отличный стиральный порошок. После смены Варя не успела – лень было в очереди стоять, решила в свой отсыпной сгонять. Мимо парковой аллеи бежала – а эти там любезничали! Варя в крапиву брякнулась, как партизан. Локаторы настроила и прямо в узде себя держала, чтобы не выкатится из «окопа», руки в боки:
— А это че делается, а? Женатый человек, жена беременная, а он по всяким тут шастает? А?
Потом уже, когда сердце уняла, да весь разговор изменщика в ниточку связала, поняла: давно у Вити девка та модная. Давно он ее окучивал. Небось, не заваливал в Красном Уголке на лопатки, берег. Нужна она ему была целехонькая, чтобы чинно, благородно под венец. Приметная девица, Варвара не раз видела, как на черной волге ее подвозят. Папа-то у девки – начальник водоканала! Депутат горсовета! А это – ого-го, какие перспективы. Не то, что Алкины Макаренки, те вечно голожопыми пробегают – ничего себе, все людям!
И девка, девка-то, сама, ну как кошка прямо, в Витьку влюблена! Плакала как, тушь по щекам размазывая. Ой, дуры, дуры, господи, прости! Дался им сморчок этот…
Варя хотела Витю прижать хорошенько. Обстоятельно так, по-матерински объяснить ему, где раки зимуют. Коли женился, так забудь про всякие шашни. А то, ишь, справился: хочет и рыбку съесть, и на елку сесть.
Выжидала подходящий момент. Момент подвернулся: Алла как раз на сохранении лежала в больнице. Виктор дома был. Варя плошку для соли схватила и в дверь соседскую толкнулась (Привыкла так, без звонка. Все свои), фигушки, заперто. Позвонила раз, другой – не открывает, стервец.
Ну, Варвара, сухарь тертый, вернулась домой, дверью хлопнула, а сама – в засаде, к дверному глазку приникла. Ждала не долго. Через десяток минут из Аллочкиной квартиры мышкой – шасть, выскочила Витькина зазноба в джинсах. Хорош кавалер: чуть пинком не выставил деваху. А сам на Варварину дверь косится.
Варя шума поднимать не стала, распахнула ворота и встала на площадке, руки (конечно) в боки. Презрительным взглядом Витькину любовницу окинула. Тихо (чтобы другие любопытные соседи носы не высунули) сказала:
— Не стыдно вам, товарищи?
Девка гривой начесанной тряхнула.
— Не стыдно. А вам не стыдно в чужую жизнь соваться?
— Не стыдно, милочка. Алла мне лучше дочери! И я не позволю за ее спиной хвостом вертеть.
Витька в разговоре не участвовал. Заперся на три замка. Козлина! А девка смелая, за двоих отдувалась.
— Это она за моей спиной хвостом вертела, пока я с Виктором встречалась. Ей не стыдно было. А мы ведь жениться собирались! – в голосе девахи звучали слезные ноты, — а теперь – все! Я свое беру, женщина! Виктор мой!
Варвара усмехнулась хладнокровно:
— Дурочка ты с переулочка! Такая девушка видная, папа такой человек уважаемый… И на, прости великодушно, редкостное *овно позарилась! Где он, любимый? За дверкой спрятался! Да если бы не дите, на пушечный выстрел Аллу к нему не подпустила, а ты-то, ты, тебе зачем в это болото залезать?
— Вас это не касается! – девица оборвала разговор и припустила вниз по лестнице.
Варвара весь день по своей квартире металась. Как медведица в клетке. Надо сказать! Надо! А потом сама себе чуть язык не откусила: кому надо? Алле? А потом свечку за упокой в церкви ставить? На сносях человек! Ум-то есть – такое говорить? Очень, очень хотелось лично с Витенькой повидаться, в глаза ему посмотреть, сволочи!
Зря Варя все это затеяла. Сидела бы себе молча, в своем углу. Зачем высунулась? Зачем устроила цирк с женитьбой? Да пропади все пропадом! Сколько раз уже жалела: не возникай! Не лезь в чужую жизнь! Так нет ведь: девочку ей стало жалко. Да родила бы девочка, государство прокормило бы. Ну что Варя за баба дурная, носастая! Как теперь-то? Мерзавец. Обманул раз – обманет тыщу раз.
До поры до времени решила молчать. Однако, Витьку прижала – поймала все-таки.
— Еще раз увижу, как романы романишь, убью к чертовой бабушке! – прорычала Варя в лицо Виктору, — так и знай, гаденыш! Кое-че откручу – обратно не приделаешь! Понял?
Витек побелел, желваками зашевелил.
— Не напугаешь, старая кошелка! Сядешь.
— Не сяду! У меня справка! – брякнула, не подумавши, Варвара.
А ведь подействовало. Виктор начал сторониться соседки, пробегал мимо, не здороваясь. Но и гулянки на «домашней территории» прекратились. Но вот беда — Аллочке напел про «ненормальность» Варину: мол, ту надо изолировать от общества. Истеричка! Чекнутая! Шизоид!
Аллочка молча кивала. Шизоид, так шизоид. С кем не бывает, подумаешь. Соседка редко, кому нравилась. Зато Аллочку любит, в отличие от родителей.
А ведь хорошо было: и тихие домашние вечера, и предупредительный Виктор, и новые занавески, и кастрюльки в горошек… И он хвалил ее, называя хозяюшкой, птичкой-хлопотуньей, мамочкой-пузатиком. Кто бы мог подумать, что строгий Витя таким нежным может быть. Кто бы мог подумать, что все это: и кастрюльки, и занавески бесили его до невозможности. И пузатая, с утиной походкой Алла – тоже!
Доченька родилась, и боль отступила, растворилась, затихла. Аллочке стало жалко ее, синюшную, маленькую такую – это ведь она забрала с собой всю ту адскую боль! Значит, младенец, это сгусток материнской боли. И никуда ничего не девается, а только растет с годами. Хотелось прижать к себе ребенка и тихонько подуть на него: у кошечки боли, у зайки боли, а у…, а у Маришки не боли. Имя само пришло, сорвалось с языка, будто давным-давно уже запланировано кем-то. Ма-риш-ка! Марусенька! Марочка! Девочка моя прекрасная, счастье мое, моя отрада, моя боль.
Дедки, бабки, очумелые, растерянные, но необыкновенно веселые, скандировали под окнами:
— Алла, поздравляем!
Тетка Варя кричала:
— Девку покажь! Покажь девку-у-у-у!
А потом общий вздох умиления. И Витя среди них. Улыбался, как дурак:
— Хорошенькая!
Вот так, вместе с Маришкой у Аллы появились необыкновенно заботливые родственники: дедушки и бабушки. И куда подевались равнодушные родители, интересно? Испарились. Дедушки и бабушки были очень милыми и немного глупыми. У них небольшая война с Варей произошла. Варя ревновала и готова была грудью защищать Маришку. Откуда-то появилась накидка на коляске – чтобы не сглазили. Другой раз Алла увидела, как Варвара умывает дочку через дверную скобку – чтоб не сглазили. Варваре везде мерещились дурные глаза, и она вечно что-то нашептывала себе под нос – смешная.
Она незаметно оттеснила собой родителей Виктора.
— Вот подрастет, ходите, сколь влезет! А пока не надо носить микробы, миленькие мои!
А с родителями Аллы вообще не церемонилась:
— Так я и знала! Притащили! – вертела Варя в руках книгу доктора Спока, как гада какого, — молодые не додумались, так вы сообразили! Вот что, дорогие мои Макаренки, ступайте-ка на работу! К экзаменам надо готовиться, педсоветы разные проводить! Не надо экзаменов? Ну, все равно, генеральному секретарю еще одно письмо накатайте! А мы и без вас. Уж как-нибудь. Уж!
Ох уж эта соседка! Если бы не посменная работа, так она бы вообще из Алкиной квартиры не вылезала. Впрочем, до пенсии ей оставалось всего ничего. Какое счастье!
Алле было с Варей спокойно. И главное – Маришка реагировала на надоедливую соседку замечательно. Как умудрялась бездетная Варя справляться с младенцем – непонятно. Дочка засыпала на Вариных руках моментально. И спала себе, пока Алла стирала пеленки и варила пельмени. Варвара сидела рядышком и контролировала деятельность юной мамы: не так готовишь, не так стираешь, безручье! Учила жизни, в общем.
Впрочем, к шести вечера Варя тактично смывалась из дому. Семейному счастью молодых родителей она не мешала. Виктор ее терпеть не мог. Варя прекрасно понимала причину его неприязни. Но… Алку зачем лишний раз дергать: еще молоко пропадет. Да и вообще: хорошее воспитание и контроль еще не из таких, как Витька, шелковых делали. Авось, проживут нормальную жизнь, ребеночек их склеит. По крайней мере, девки в джинсах на горизонте больше не возникало.
Варвара умом понимала: навязывается. У Маришки родные бабушки имеются. Всем ее хочется потискать, погулять с коляской, повозиться всласть. И главное, от «Макаренков» какое рвение! Варя и не ожидала, что наживет себе соперников! Те, вторые, по отцовской линии, поначалу прохладно держались. Но оттаяли с появлением малышки. И все равно, не очень докучали. Тактичные, понимаешь.
А эти, «Макаренки», работу свою разлюбезную готовы были бросить. Оба! Таскали тоннами игрушки, непонятно, какими окольными путями доставали всякие штучки-дрючки, типа непромокаемых трусиков и ярких бутылочек с подогревом. Комбинезончики, шапочки, костюмчики на вырост из Германии – где и на что брали? Учителя!!!
Потом уж догадалась Варя – нахапали себе взвод балбесов, репетиторы нынче хорошо зарабатывают. Или товаром берут, по блату. Богатеньких много, всем хотно детоньку в ВУЗ продвинуть: токарями, да плотниками пусть вон нищета пашет. Это Ломоносову пешком удалось в люди пробиться. А большинство пускай по чину служат. Родился у шофера, так и сиди, кулик. Радуйся, что по стопам бати пойдешь, шофером. Деньги и халтуры всегда будут. А о всяких там столицах нечего и думать! Время не то уже. По уму судят редко. Наверное, скоро за деньги учить начнут, не дай Бог!
Вот и промышляют «Макаренки» на балбесах, внучке на пинетки заграничные зарабатывают. Ну и пусть. А Варя сама возьмет и свяжет Маришке костюмчик. Распустит кофту вязаную польскую, нарядную и свяжет. Ей-Богу!
Ее привязанность к Алле объяснялась просто, Варя нуждалась в любви. Чтобы существовать нормально и не сойти с ума от одиночества, ей необходимо было просто кого-то любить. Заботиться о ком-то, ворчать, контролировать, переживать, ревновать, сочувствовать.
Почему так случается, Господи? Вот, пожалуйста, готовенькая, с пылу-жару, идеальная мать и бабушка. Типичная наседка. У такой матери всегда чистенькие детки, и все у них прилажено, как надо. И уроки выучены, и аккуратные штопки на носках, и сыты они (даже если денег в семье в обрез), и к жизни подготовлены. И вырастают из детей вполне достойные люди.
Дай ей материнство, дай! Что тебе стоит!
Но Бог не дал Варваре этого счастья. Ребенок войны. Не до кукол и стихов – выжить бы. Повезло, что в тылу были, избежали немецкой оккупации. На этом везение, собственно заканчивалось. Все работали для фронта и ради фронта. И дети, и подростки. Варьку тогда на сплав леса отправили. Шутка ли – здоровущие мужики бревна с опаской ворочали, а здесь этакая шмакодявка, недокормыш с багром. Подними-ка багор этот?
А что делать? Карточка рабочая нужна! Вот и ломила. Там и оставила свое женское здоровье – по самое не могу, в ледяной воде… К победе девка на выданье получилась. Только выдавать такую нельзя. Ни родить, ничего не сможет – выстудило Варьку, выморозило. А еще хуже: зубы передние посыпались. Куда такую? Кому она сдалась? Красотки за безногих инвалидов дерутся. А эта выбраковка тем паче в сторонку откинута.
Зубы Варвара себе вставила. Только поздновато – за тридцать когда стукнула. Девицей, ясен пень, тоже не оставили. На шиферном мужичья вдосталь. Правда, холостяжника мало. А с женатыми Варя принципиально шашни не крутила. А холостые парни перезрелую Варвару брать за себя не желали. Да и плевать на них, дураков. Варя присматривалась к сиротам. Съездила в детский дом, документы собрала, предъявила директрисе, честь по чести.
А та заюлила: мол, незамужняя, нехорошо. Работа сменная, то, да се…
— Нет, мы, конечно, не отказываем, но… Сами поймите, вы же одинокая, получается… Да и возраст, простите, к сорока…
Варя терпела, кивала. Справку о зарплате на стол кинула – зарплата приличная, жилье имеется, квартира однокомнатная. Что не так?
В общем, ушла ни с чем. Решила в другой детдом смотаться. Может, там директор посговорчивее.
И тут въезжают в соседнюю квартиру муж и жена. С девочкой. Хорошая такая девочка: спокойная, ладная, вежливая. И сами родители интеллигентные. Учителя! Радость – ни пьянок, ни драк не будет на площадке. Конечно, Варя знакомиться прибежала! Игорь и Наталья. Очень приятно! А дочку Аллочкой зовут! И запала Аллочка в душу так, что даже снилась по ночам.
Те, «Макаренки», смолоду не в себе были: застегнуты на все пуговички, аскетичные, как монахи. Ни смеха от них, ни шуток, все с портфелями – туда-сюда. А в портфелях – то ли тетради, то ли кирпичи со стройки! По пуду, наверное, портфели! Домой возвращались к восьми вечера – ребенка из сада волокут, чуть живого. Самую последнюю, видать, забирают. Классы у них вечно тяжелые какие-то, спецшкола! Сложные дети. Трудные. Требуют внимания. А эти и рады, все цитировали кумира своего, потому и названы были «Макаренками».
И потом, каждый в свой угол уткнется, и ни гу-гу. Уставали, знамо дело! Все чего-то расписывали, вычерчивали, планы какие-то, черт их разберет!
Уж и чаю с ними не попить, ничего! Девка пристает к маме (Ей ведь тоже хочется рассказать, как день прошел, с кем подружилась, да с кем рассорилась), а мама: угу, угу. Высосали все нервы у мамы чужие-то детки!
Потом уж Варя не выдержала, сама пристала со своей помощью: Аллочка с первого класса у нее столовалась. У нее и уроки готовила. А вечерком и почитают вместе и поболтают. А и пусть по собраниям, да по внеклассным занятиям таскаются родители – Аллочку Варя и спать уложит, и песенку споет. Такая она счастливая тогда была, такая нужная!
Но чужой ребенок, (даже если никого дороже его нет) все равно чужой. И дитя от этого ребенка тоже не будет тебе принадлежать. Обидно только – и с чего это в «Макаренках» любовь такая к внучке проснулась? Очнулись, так их растак. Грех говорить, но Варя темным делом, исподволь, желала учителям куда-нибудь испариться. Вон, хоть в Израиль, что-ли! Теперь-то – можно! А там жизнь налажена! Пускай бы ехали! Или… Или… Ну… Хоть бы их не было тут никогда!
В общем, Алла получила странное воспитание. Двойственное, что ли. От родителей: вера в честность и неподкупность. Полная отдача. Верность своему делу! Гвозди бы делать из родителей. Гвозди! Аллочка еще в детстве не раз (пока милая тетя Варя вкалывала в смену) бывала в школе-интернате, где трудились (вкалывали) папа и мама.
Детки все странные такие: у кого-то глазки в одну точку смотрят, кто-то в уголок заберется и плачет, если с ним заговорить, а кто-то носится, как мартышка, туда-сюда, туда-сюда, аж в глазах рябит!
— Они хорошие, Аллочка, — объясняла мама, — просто им нужно чуть больше времени, чем другим, вот и все!
И мама дарила тем детям время и любовь, украденные у Аллы. Обижаться не имело смысла.
— У тебя есть мы, есть тетя Варя. И бабушка Маша старенькая. Хоть она и далеко, но есть, — папа разговаривал очень серьезно с Аллочкой, как с взрослой, — а у таких детей папы и мамы приезжают очень и очень редко.
— Они не любят своих детей? – спрашивала Алла. Она понимала сама – их очень сложно любить. Ей, например, никто здесь не понравился.
— Любят. Но воспитывать, даже просто жить вместе, в одном доме с ними ужасно тяжело. Помнишь, когда ты заболела, мы не могли от тебя отойти ни на минуту. Представь себе, что же делать папам и мамам этих ребят? И на работу даже некогда ходить. А как покупать детям мороженое? Конфеты?
Аллочка знала – деньги нужно зарабатывать. И соглашалась с отцом. Да, с такими малышами непросто! Пусть лучше тут живут.
— Не переживай, они часто видятся с папами и мамами. А на Новый Год и летом уезжают к ним домой, — продолжал отец.
А Аллочка все равно не могла задушить в себе странные ощущения: почему же родители даже в Новый Год не могут усидеть рядом с ней, и летом – тоже. На море и то с трудом выбрались.
— Ты должна понимать, дочка, долг – превыше всего! – долдонили они, как попугаи, — посмотри, как скудно, как бедно, как уныло у ребят в интернате! Игрушек нормальных нет, стены серые, полы драные! Мы должны, понимаешь, должны сделать жизнь несчастных мальчишек и девчонок немного, но лучше. А для этого нужно бороться! Биться! Ходить по инстанциям! Писать генеральному секретарю!
Они говорили, говорили, кидались взрослыми фразами, как тяжелыми, увесистыми мячиками, и слушать их было скучно. Аллочка изливала душу тете Варе (вот где был нормальный человек), жевала теплый пирожок с повидлом и пила молоко, а та, облокотившись на стол, все время спрашивала:
— Вкусно тебе, Аллочка? А чего ты такая смурная сегодня?
Варя прикладывала свою большую (во весь Аллин лоб) ладонь, или прикасалась губами.
— Горяченький лобик у нас. Опять назадавали ерунды всякой? А ты иди, иди, полежи после обеда. Отдохнешь, а потом мы уроки поделаем.
— Да я сама! – отмахивалась Аллочка.
— Сама, сама, конечно, сама. Ты же у меня умница, ты же у меня красотулечка! Одни пятерочки в дневнике! Любо-дорого глядеть, не то, что у Корзухиных Лешка, неслух и неуч!
Варя еще долго болтала, приговаривала, укутывала Аллу в плед, передвигалась на цыпочках, стараясь не греметь посудой, мыла тарелки, напевая что-то себе под нос. Лучшая на свете музыка.
Вся обстановка комнаты тети Вари располагала к отдыху и хорошему настроению. Оконные стекла сверкали, чисто отмытые хлопотливой Варварой. Они благодушно впускали в помещение солнечные лучи, гуляющие веселыми, такими же неугомонными, как сама Варя, солнечными зайчиками. Никаких тяжелых штор или убогих задергушек, как у бабы Сони с первого этажа. Легкий, воздушный, прозрачный тюль, отдающий голубизной, как февральский снег.
У окна расположился лакированный квадратный стол, на котором сверкала хрустальная ваза. Зимой Варя ставила в нее веточки вербы. Еще снег кругом – а у тети Вари уже пушистые мышатки-котятки на коричневых почках сидят. Весной черемуха красуется, пахнет радостью. Потом – сирень.
— Теть Варь, знаешь, на что похоже пение соловья?
— На маленькие шарики?
— Нет!
— На бусинки?
— Нет! На сирень!
Варя всплескивала руками:
— Точно! На сирень! Она пахнет, а тот поет! Вот голова!
Алла благосклонно хвалила и Варю:
— И на бусинки – тоже! В горлышке перекатываются бусинки! Точно, теть Варь! И ты – голова!
В комнате удобная ниша. У многих там шкаф вечно стоит. А у тети Вари – кровать. Да не просто кровать, а тахта, заправленная богатым пледом. Кроватей Варвара не любила.
— Да ну ее, как в деревне! Терпеть не могу, когда подушки с одеялами на людях. А тут удобно, выспался, белье спрятал! – она открывала крышку, служившую спальным местом и убирала в ящик тяжелое одеяло с простынями и подушками.
А еще у Варвары был предмет ее особой гордости – большая, вся лакированная, как стол, шкаф-стенка. Варя могла часами рассказывать, как в очереди на нее стояла, как деньги копила. Как радовалась покупке, сколько всего в этой стенке умещается, а особенно – сервиз!
Папин сервиз! Он его из Германии привез! – хвасталась, — глянь, Аллочка, какие барыньки хорошенькие на качельках качаются. На ручках каждый пальчик выписан, каждая складочка на юбке, матерь божья, красота! Как тятя приволок этот сервиз, да ни одной чашечки не расколотил, ума не приложу!
Мама дышать на него боялась. Притронуться боялась. Тятя так и сказал – дочке на свадьбу! А я тоже боюсь его и трогать, издалека любуюсь, как в музее!
Даже Аллочке Варя не разрешала трогать вожделенный сервиз. Только смотреть. И считать предметы в этом сервизе: двенадцать почти прозрачных чашечек, двенадцать тонюсеньких блюдечек. Вытянутый чайничек, не похожий совсем на обычный Варин заварочный пузатик в горошек, из кухни. Это — кофейник! Двенадцать широких тарелок, двенадцать средних, но глубоких. Одна большая, продолговатая с крышечкой, с витыми ручками супница (Ого, это супница, а не горшок!), одно широченное блюдище (для самого главного обжоры), соусник, похожий на миниатюрную ванну, и еще любимый Аллочкой (за вкусное название, наверное) прехорошенький сливочник с забавным горлышком!
— Ни одной вещицы не продали! Память о тяте берегли! И потом – не продали, хоть и туговато порой было, — Варя, пригорюнившись, гладила Аллочку по шелковой головке.
— А куда подевался… тятя?
— Помер от ран, ясно дело, весь дырявый был от осколков. С такими ранами не живут долго! – Варя старалась свернуть с печальной темы, — вот пойдешь замуж, подарю тебе половину! Сколько будет – половина сервиза? Ну-ко, считай.
Алла считала: выходило по шесть предметов. Только вот супница, кофейник, блюдо, соусник и обожаемый сливочник никак не делились.
— Разберемся там! – застенчиво объясняла Варвара (маху с царским подношением дала, конечно), — до свадьбы дорасти еще надо!
Уютно было у Вари, что и говорить. Чисто, дышалось легко. По субботам Варвара с утра делала «лицо» и легонько отстраняла Аллочку:
— Не до тебя, девка, генералить буду! Белье постирать надо, да полы намыть, да палас выколотить, да…
Аллочка забиралась на тахту с книжкой и сидела тише мыши, наблюдая, как ловко «волохала» Варя тяжелый палас, умудряясь одновременно ухватить выбивалку, веник и пару ковриков. Потом она со всей мощи (ударь так по человеку, и душа вон) колотила его на снегу, выметала снежок, переворачивала и снова колотила. К ней присоединялись и другие граждане со своими коврами, ковриками и дорожками.
Весь двор дружно выколачивал пыль, избавляя свое жилище от грязи и застойного запаха лени и скуки. Аллочке было приятно слушать веселые звуки субботней уборки, превращающей обыкновенный выходной день в настоящий праздник. Сейчас хозяйки вымоют начисто полы, а потом на эти свежие, чуть пахнувшие скипидаром, полы лягут чистые ковры. И в доме повеет зимним, карамельно-мятным холодком. Можно и чайку выпить с тортиком. У Вари тортик припасен. Наверняка и в других домах припасены тортики! Как хорошо на свете жить!
Папа и мама Аллочки не привечали восхищение дочери хозяйственностью соседки.
— Это мещанство, — говорили они, — нас пугает, Алла, твоя маниакальная привязанность к вещам. Все это – мелочь, пыль, ерунда! Стыдись!
Алла стыдилась. Но только не Вариного «мещанства», а элементарного неуюта родительской квартиры. Неуюта и казарменного аскетизма, будто в стране до сих пор гражданская война. Только буржуйки не хватало. А так – полный набор: Ленин и Ушинский на стене, кровати, заправленные серыми одеялами. Пыль под койками. Паутина в углах. Никаких женских мелочей на кухне: ярких прихваток и скатерти. Даже занавески хуже бабушкиных задергушек. Какие там занавески – газета, прилепленная на мыло к стеклу.
И одевались родители так же – уныло, в коричнево-черное. А мама, Аллочкина красивая, со строгим иконописным лицом, молодая женщина, умудрялась натягивать на длинные, полные ноги безобразные коричневые старушечьи колготы! Даже Варя одевалась ярче и моднее! А ведь Варя уже старенькая (ну, это Аллочке казалось просто)!
Наверное, больные дети на них так влияют, — считала Алла. Варя частенько болтала длинным языком:
— Детки больные из твоих родителей соки выпивают!
Аллочка с Варей была совершенно согласна. Несчастные! Пора самой впрягаться в работу. Лет с десяти девочка никогда уже не валялась на Вариной тахте по субботам. Теперь она «генералила» в своей квартире!
Вечером, после уборки, когда уставшие, измочаленные родители, похвалив дочь за самостоятельность и аккуратность, засыпали, Аллочка улыбалась. Нет, все таки, ей живется в тыщу раз лучше, чем тем странным детям в их странном доме, из-за которого папе и маме приходиться вечно писать какому-то «генеральному секретарю».
Виктор, как и все дети, покуда маленькие, был невинным, чудесным, «правильным» ребенком. Из разряда тех, о ком мечтают все молоденькие первородки: улыбчивый, не капризный, здоровый и крепкий. По часам ел, по часам спал. Не плакал, не хныкал, не падал на бетонный пол в Детском Мире, крепко держался за мамину руку при переходе улицы. В общем – идеальный беспроблемный мальчик. Родители смеялись: точно, космонавтом станет – дисциплина – на ура!
Конечно, его любили все: и папа, и мама, и бабушка. До дрожи. До крайнего обожания. С первого класса Витюша учился на одни пятерочки. В дневнике за поведение неизменно ставилась метка: «Оч. Хор». Витя участвовал во всех мероприятиях, посещал множество кружков, был вежлив и предупредителен, правильно, как на плакате, сидел за партой, не нарушая осанку, чистил зубы и обливался холодной водой, бегал на лыжах зимой – в общем, был типичным «плакатным» мальчиком, на которых нужно равняться.
Ну а для папы, мамы и бабушки Виктор существовал на правах домашнего божка, симпатичного идола, ребенка – мечты. Они на него молиться готовы, не подозревая даже, какие хитроумные бесы жили в аккуратно подстриженной голове их обожаемого чада. И если бы знали… Если бы только знали, как презирает их Витенька, как смеется и какими прозвищами наделил собственных папу и маму, и даже бабушку не пожалел… Что бы они тогда сделали? Да ничего, собственно, не сделали. Поплакали и приняли как должное. Ибо Витенька всегда прав.
Странная смесь бурлила в его душе. Непонятно, как у скромного снабженца, чистого и честного, как утренняя роса, у добросовестной мамы-бухгалтера, у бабушки-блокадницы выродился Витя, считающий, что предки – идиоты. Неправильно живут. Не так, как положено!
Ну как, скажите на милость, можно ютиться в двушке с кухней четыре квадрата при таких возможностях? У бабки в коммуналке площадь больше! Снабженец – априори обеспеченным должен быть! Это – клондайк! Золотое дно! Левые накладные, дефицитные запчасти, почет и уважение простых смертных, блат, в конце концов. А отец в одном и том же костюме сколько лет ходит! Мама каждый год подклеивает зимние сапоги. Что за фраера тупые?
Бабка не лучше – оставила ленинградскую квартиру, чтобы переехать в затрапезный городишко. Ну да, стотысячник, но ведь жила в миллионнике. Другие возможности! Вбила себе в голову, что не может физически находиться в городе-смертнике, память ей покоя не дает. Дети у нее там померли от голода! Поди-ж ты! А о живых бабка думала? Ну так, навскидку, хоть немного? О внуке думала? Нет. О себе несчастной страдала! И что теперь? Сидеть Вите здесь вечно комсоргом, максимум, в райком, может быть, продвинется. Все! В обком ему не светит – мохнатой руки нет. А жилье? Перспектива есть, но только в пределах Новгородской области. Все! Потолок!
Годам к восемнадцати Виктор уже порыкивал на родных. Бабушка и то старалась не заикаться о своем мученическом прошлом, чувствуя за собой вину. Даже, когда Виктор соблаговолил пригласить ее на собрание студентов для беседы на тему «Ленинградцы – дети мои», та долго стеснялась и отнекивалась:
— Да что я? Что я? Простая служащая, ну да, семена хранили, ну да, умирали, но ни семечка… Так ведь уехала, эвакуировалась, сбежала. Сил не было… Похоронка на мужа…
«Простая» служащая, бабушка работала тогда в ВИРе (всесоюзный институт растениеводства). Сотрудники умирали, как мухи. Виктор понять не мог: при зерне и картошке – помирали? Еще одни «ничего себе – все народу».
— Вот об этом и рассказывай. Про семечки! – коротко отрезал Виктор.
С паршивой овцы хоть шерсти клок. Тем более, на собрании присутствовали депутаты, директора фабрики и завода, большие люди. Надо заострить внимание на том, что бабка является родственницей его, Виктора. Незаметно, ненавязчиво, скромно. И пусть об этом торжественно после беседы вякнет кто-нибудь из педагогов или студентов. Из зала выкрикнет. Чтобы услышали и похлопали. И – запомнили – какой прекрасный молодой человек. Какое поколение растет, ах!
Обожающая Виктора зам по воспитательной работе, незамужняя тетка сорока двух лет, Борзова Валентина Павловна, сама с жаром предложила ему:
— Виктор, почему ты скромничаешь? Ложная скромность! Такой бабушкой нужно гордиться!
Виктор, конечно, ломался. Борзова заглядывала ему в глаза, невольно стараясь придвинуться ближе. Виктор заметил, что помада на губах Борзовой неопрятно скатывалась в углах рта. Его чуть не стошнило.
— Некрасиво это, Валентина Павловна.
— А я все равно скажу!
И сказала! Так, как нужно было, после того, как бабушка, затаренная букетами гвоздик, прятала от молодежи слезы боли, растревоженного тяжелыми воспоминаниями сердца. Депутат Романов Евгений подумал: а не плох парень. Из него будет толк. Ну есть же нормальные ребята. Правильные. Какого черта Лилька со своим музыкантом патлатым таскается, шала*а малолетняя! Надо бы этого молодца в гости пригласить, так, на дурака. Видно, нравится бабам. Вон, Павловна как льнет к пацану, курица старая, туда же… А такая девка была раньше…
И опять – все, как по маслу прошло! После крепкого рукопожатия Евгений Петрович начал тесно контачить с Виктором в плане шефской помощи. А где шефы, там и кофеек, и рюмочка коньячку, и скромный ужин в тесном домашнем кругу, где Лильку вовремя и очень аккуратно подали в качестве аперитива. Невзначай, осторожно, чтобы не догадалась, не взбрыкнула, к своему наркоше патлатому не побежала назло. И ведь не побежала: в Витьке было что-то такое… Интересно, он об этом знает, вожак комсомольский?
Виктор был на седьмом небе. Романов был догадливым и умным мужиком, думающим прежде всего о своей семье, а не мифическом благе для народа. Современный деляга, бывающий за границей, читающий западную прессу и не тешащий себя сказками о всеобщем коммунизме, срок наступления которого планировали во втором тысячелетии.
— Будешь умным, Витек, пойдешь по ступенькам ходко. Видал мою дуру? Вот и кумекай… Сам понимаешь, про свои делишки надо будет позабыть, усвоил?
Виктор усвоил. Даже оправдываться не стал. Лилька была девочкой «первый сорт», настоящей оторвой, скучающей принцессой при благодетельном папе. Не падала в обморок при виде жевачки или американского шмотья – все у нее и так есть. Лильку тянуло в грязь, к диссидентствующим рокерам и панкам. К свободе, в том числе и свободной половой жизни, чреватой последствиями. Не папа, так обыкновенная *люшка вышла бы из Лильки.
Но положение обязывает, и на Лильку нужно было смотреть, как на будущую жену. Чаще бывать у Евгений Петрович, очаровывать бесшабашную дурочку, подольше смотреть в глаза и… То, и! Варя ошибалась в нем: Виктор не собирался носиться с Лилькой, как с хрустальной вазой. Разговорами капризную девку не прельстишь. Витя умело затащил «невесту» в постель и показал ей такое «небо в алмазах», что она про своего вонючего рокера и думать забыла. Вот такая переменчивая девушка. А что такого?
— Держись меня, Лилечка! Скоро-скоро мы сможем уехать отсюда! – после всего сказал ей он.
Куда уехать? Туда – разумеется. Чего хорошего в совке? Он смотрел куда-то в даль серыми, как Ленинградский туман глазами и помалкивал. А Лиля таяла, таяла… Туманный Альбион или грязный подвал с брякающими по мозгам тарелками подпольной группы? Разница есть. К тому же, изо рта рокера-панка-музыканта противно пахло.
Лилька пропала.
Откуда ей знать, что параллельно у Вити, в параллельной жизни возникла еще одна «муза», случайный грешок, «так, ничего особенного», нежная, нетронутая нимфа, почти девочка, несмеяна и недотрога, в общем, самый сильный фетиш порочного Вити, любящего иногда на досуге побаловаться с «богинями чистой красоты».
А что? Наивные, как правило, из сельской местности студентки, влюблялись в него после третьего комплимента. Для него они – как конфетки. Приятно снять с такой шуршащую обертку, откусить кусочек, долго перекатывая во рту тающий шоколад, наслаждаясь вкусом и новизной. С чайком, с кофейком, с коньячком – лучше не бывает. Взгляд газели, несмелые движения, неискушенность в любви, они, эти девчонки, были забавными, хорошенькими, как пушистые котята. Восторг обладания, будто рыбка трепещет в руках, и ты волен отпустить ее в родную стихию или поселить в аквариуме. Для «аквариума» Виктор, как правило, держал парочку-тройку девушек. И то – недолго. Простушки-дурочки быстро надоедали. Утрачивая невинность, они быстро теряли свою прелесть и ощущение новизны.
Претензии? К нему? Да Боже упаси. Аргументы у Виктора железные:
— Я вас насиловал, сударыня? Позвольте, в моем понимании девушка, позволяющая себе близость уже на третьем свидании, не достойна постоянных отношений! А вы, простите, не очень-то скромничали уже на первом. Я проверял вас. Вы проверку не прошли.
Некоторые пытались скандалить или неумело шантажировать бывшего любовника. Зря. Виктор знал про всех все. Он быстро припоминал девицам их грехи (у кого их нет): прогулы, пьянки в общежитии, неудобные анекдоты, даже списывания на зачетах. Да мало ли промахов у молодых – Витя выуживал и использовал на полную катушку все, что знал.
— Тебе в КГБ бы служить, скотина! – взвизгнула однажды одна из брошенок.
— А вы уверены, что я там не служу? Ваш папа, кажется, подворовывает на заводе? – парировал Виктор.
На этом отношения обрывались. Вообще. Никому не хотелось иметь проблем. Испуганные девочки помалкивали. Некоторые пробовали что-то намекнуть про беременность. Но Витя дураком не был.
— Да что вы говорите? Третьего дня вас видели с Петровым со второго курса. Причем здесь я?
Прокатывало. Ему везло, сукиному сыну. До поры, до времени. Пока в сачок опытного ловчего не попалась очередная хрупкая бабочка с прозрачными крылышками, Аллочка. Неинтересно. Дешевенькая карамелька. На раз. «Аквариум» обойдется и без этой «гуппи». Как Витя предполагал, Аллочка даже не пикнула при расставании.
Виктор решил: хватит маяться ерундой. А то можно заиграться и остаться без невесты, уже закатывающей скандалы из ревности. Аллочка будет последней. Пора покупать колечко для Лильки.
Да и вообще, жизнь пошла интересная: демократия, гласность и вседозволенность. Большие возможности для людей, имеющих голову на плечах. Лилька немного успокоилась. Ну должна ведь понимать – не до нее порой. Тут и бабушка померла. Отмучилась. Не до невесты – горе же! Романов подсуетился: от предприятия венок подарил, да и вообще помог с организацией похорон бывшей блокадницы. Про него даже в газете напечатали статью.
Лилька жалела Виктора – горе! Хоть заткнулась на какое-то время (основательно поднадоела, честно говоря). Виктор набрался пороху и для начала поставил в известность «самого». Евгений Петрович одобрил выбор будущего зятя. Все складывалось отлично. Если бы… Чертова баба, старая кошелка, седьмая вода на киселе, соседка «гуппи» Аллочки, закатила скандал. Над Витей разразились громы и молнии. Чуть из вуза не поперли. Удалось загладить дело.
— Да вы что? – оправдывался тогда Витя, — мы с Аллой собираемся пожениться! Я вообще не понимаю, откуда эта вздорная женщина взялась?
Аллочка подтвердила на собрании слова комсорга. Да, у них все серьезно. А тетя Варя – она такая, вечно волнуется, переживает, скандалит… Простите ее великодушно. Пожалуйста.
Итак, все пошло прахом. Романов даже слушать его не стал.
— Молодец, пострел, везде поспел. Я тебя предупреждал. Я так понял, папа и мама девицы – евреи. А евреи нынче на Родину ровным клином улетают? Соображаешь, мальчик. Флаг тебе в руки.
— Евгений Петрович, послушайте… — начал было Виктор.
— Пшел вон, щенок, — Романов снова уткнулся в свои бумаги.
Виктор был просто раздавлен. Ему хотелось уничтожить Аллочку вместе с содержимым ее весьма плодовитого чрева. А еще больше ему хотелось раздавить эту сердобольную соседку. И очень хорошо, что у Вити холодная, почти чекистская (такой талант пропадает) голова. Евреи – родители? А почему и нет? Это ведь предел мечтаний. Ему Алку за папу-маму холить и лелеять надо!
Жизнь поворачивалась очень хорошей стороной.
