— Вера, доченька, это мама… — голос в трубке дрожал от слез. — Мне больше некуда идти.
Я отложила ножницы и посмотрела на клиентку в зеркале. Женщина терпеливо ждала, привыкшая к тому, что мастера иногда отвечают на звонки. Двенадцать лет не слышала этого голоса. Двенадцать лет назад он звучал совсем по-другому.
— Что случилось, Галина Петровна? — я не смогла назвать ее мамой.
— Толя… твой отец… он нашел себе молоденькую. Сказал, что старая жена ему не нужна. Выгнал из дома, представляешь? После тридцати лет брака!
Я молчала, машинально перебирая в руках расческу. Клиентка в зеркале изучала мое лицо, пытаясь понять, что происходит.
— Верочка, я знаю, мы… мы тогда поступили неправильно. Но ты же понимаешь, времена были тяжелые, денег не хватало…
— Хорошо, — перебила я. — Адрес запишешь?
Повесив трубку, я увидела в зеркале свое лицо. Такое же каменное, как у родителей в то утро, когда мне исполнилось восемнадцать. Только глаза другие — не злые, а усталые.
День рождения встретила одна, как всегда. Проснулась в коммуналке от звука дождя по железной крыше. Ноябрь 2006-го выдался особенно мерзким. В комнате пахло сыростью и чужой едой из соседних кухонь.
На столе лежал паспорт — вчера получила. Красненькая корочка, где черным по белому написано: гражданка Российской Федерации. Совершеннолетняя. Взрослая, значит.
Собиралась к родителям с утра. Хотела показать документ, может, даже тортик купить. Думала, отметим как-нибудь. Теперь понимаю, как наивно это звучит.
Когда вошла в родительскую кухню, сразу почувствовала — воздух какой-то плотный, напряженный. Мать сидела за столом с видом судьи, отец стоял у окна, отвернувшись.
— Садись, Вера, — кивнула мать на табуретку.
Я села, сжимая в руке паспорт. Хотела показать, но что-то остановило.
— Ты теперь взрослая, — начала мать без предисловий. — Совершеннолетняя. И мы с отцом решили…
Она помолчала, будто подбирала слова. А потом выпалила, как отрезала:
— Будешь жить самостоятельно. Собирай вещи.
Я не поняла сначала. То есть совсем не поняла.
— Как это?
— А так. Вон пакет на комоде стоит, там твое. Остальное наше, мы покупали.
Отец так и не повернулся от окна. Офицер, привыкший отдавать приказы, а дома молчит как рыба. Или боится возражать жене — не знаю, что хуже.
В пакете обнаружилось немногое: пара футболок, джинсы, нижнее белье. Зубную щетку хотя бы положили. Заботливые.
— А куда мне идти? — спросила я, все еще не веря в происходящее.
— Взрослые люди сами решают свои проблемы, — отрезала мать. — Нас в твоем возрасте никто за ручку не водил.
Паспорт я так и не показала. Зачем? Документ о том, что я теперь имею право голоса, а голос этот никому не нужен.
Первый месяц выживала как могла. Ночевала на вокзале, днем искала работы. В больнице взяли санитаркой — видимо, жалко стало. Разрешили поставить раскладушку в подсобке, кормили в столовой.
Работа оказалась тяжелой — полы мыть, судна выносить, больных мыть. Но крыша над головой и еда уже казались роскошью. Через год перебралась в общежитие, потом скопила на курсы парикмахеров.
Руки, как выяснилось, у меня золотые. Клиентки довольны, работы хватает. Открыла сначала маленькую студию, потом расширилась. К тридцати годам стала хозяйкой небольшого, но успешного салона.
О родителях старалась не думать. Первые пару лет еще злилась, потом просто забыла. Вычеркнула из жизни, как ненужную строчку.
Галина Петровна приехала в тот же вечер. Стояла на пороге с потертой сумкой, постаревшая, усталая. В глазах — испуг и надежда одновременно.
— Проходи, — сказала я.
Она осторожно разулась, огляделась по сторонам. Квартира у меня светлая, просторная — результат многолетнего труда. Мать присвистнула:
— Ничего себе устроилась…
Я поставила чайник, достала печенье. Мы сидели напротив друг друга, и я изучала ее лицо. Морщины, седые корни волос, дешевая помада. Где та железная женщина, что выставила меня на улицу?
— Как дела? — неловко спросила она.
— Нормально.
— А салон… он твой?
— Мой.
— Доходный?
Вот оно. Не «как ты жила все эти годы», не «прости нас». А доходный ли бизнес.
— Хватает на жизнь, — ответила я сухо.
Первую неделю мать вела себя тихо. Спала на диване, помогала по хозяйству, благодарила за каждую мелочь. Я покупала продукты на двоих, даже купила ей домашние тапочки — заметила, что ноги мерзнут.
Но постепенно что-то менялось. Сначала мелкие замечания:
— Цвет стен какой-то больничный. И ковер бы не помешал, а то как-то пусто.
Потом требования стали смелее:
— Ты же видишь, я на диване сплю. Может, купишь нормальную кровать? Спина болит.
Я молча выполняла просьбы, но внутри нарастало знакомое чувство. Меня опять используют. Опять воспринимают как средство для чьего-то комфорта.
Через месяц мать совсем освоилась. За завтраком заявила:
— Знаешь, Верочка, я тут подумала. Нам вместе тесно, да и привычки разные. Может, ты мне отдельное жилье найдешь? Однокомнатную хватит.
Я поперхнулась кофе:
— То есть?
— Ну, купишь квартирку. Или в ипотеку оформишь на себя, а я жить буду. Я ведь тебя родила, растила. Теперь твоя очередь о матери заботиться.
— А отец?
— А что отец? — махнула рукой мать. — У него теперь новая семья. А я что, на улице должна оставаться? Дочь обязана родителей содержать, это закон.
Я смотрела на нее и не верила ушам. За месяц жизни у меня она ни разу не извинилась. Не спросила, как я выживала эти двенадцать лет. А теперь требует квартиру.
— Подумаю, — сказала я.
— Да что тут думать? — улыбнулась мать. — Ты взрослая, успешная. Должна понимать свой долг.
В тот же день поехала к отцу. Дверь открыл сразу — видимо, ждал. Выглядел растерянным, постаревшим. В квартире — полный порядок, но холодно как-то. Никаких следов молодой жены.
— Как дела, Анатолий Иванович? — спросила я.
— Да вот… — он замялся. — Галка сказала, что ты ее к себе взяла?
— Она сказала, что вы ее выгнали.
Отец покраснел:
— Да какой там выгнал… Сама ушла. Сказала, что нашла лучший вариант.
Я поняла все. Спектакль. Хорошо отрепетированный спектакль на два действия. Сначала изображают развод, потом мать приходит ко мне за сочувствием и квартирой. А отец играет роль виноватого, чтобы я поверила в его предательство.
— Понятно, — сказала я. — Передавай привет… новой жене.
Домой вернулась поздно. Мать встретила меня с довольным видом:
— А я тут прикинула, где лучше квартиру искать. В центре дорого, но зато удобно…
— Не будет никакой квартиры, — перебила я.
— Что? — она не поняла.
— Завтра собираешь вещи и уходишь. К отцу, на съемную квартиру, куда хочешь. Но не остаешься здесь.
Лицо матери исказилось:
— Ты что, спятила? Я твоя мать!
— Та самая мать, что выставила меня на улицу в восемнадцать лет. В ноябре. Без денег, без теплых вещей.
— Но мы же… времена были тяжелые…
— А сейчас легкие? — я достала конверт с деньгами. — Вот тебе на первое время. Это больше, чем вы мне дали тогда. Намного больше.
Мать схватила конверт, пересчитала купюры:
— Этих денег хватит на месяц! А потом что?
— А потом справляйся сама. Ты же взрослая.
— Неблагодарная! — закричала она. — После всего, что я для тебя сделала!
— Что именно ты для меня сделала? — спросила я тихо. — Родила? Так это был твой выбор. Растила? До восемнадцати и выставила вон.
Мать плакала, угрожала, обещала подать в суд на алименты. Я молча укладывала ее вещи в сумку. Когда дверь за ней закрылась, повернула ключ дважды.
Потом села на диван и впервые за много лет заплакала. Не от жалости к себе или к ней. А от облегчения. Наконец-то я сделала то, что должна была сделать давно — поставила границы.
На следующий день сменила замки. И номер телефона тоже сменила. Новая жизнь должна начинаться с чистого листа.
Родители больше не возвращались.
