На стол была поставлена тарелка с дымящимся супом, и Лариса нежно тронула отца за плечо.
— Отец, пора ужинать.
Александр Григорьевич неспешно перевел взгляд с экрана телевизора и поправил очки на переносице. В свои девяносто три года он сохранял осанку, самостоятельно одевался и передвигался по дому, хотя и не так проворно, как прежде.
Среди знакомых он славился своей выносливостью, и Лариса испытывала тихую гордость за то, что в их роду были такие сильные люди.
— Ну вот, опять эта ерунда по телевизору, — пробурчал отец, с трудом опускаясь на стул. — Одна только ложь. Раньше было совсем другое дело…
Лариса привычно согласилась кивком головы, не вслушиваясь, и начала раскладывать по тарелкам куриный суп с вермишелью. Привычный распорядок вечера, который повторялся каждый день: ужин, ворчание по поводу телепередач, разговоры о политических событиях и здоровье, а затем жалобы отца на боли в спине.
— Я положила тебе побольше моркови, как тебе нравится, — произнесла она с улыбкой, усаживаясь напротив него.
Отец ничего не ответил.
Он как-то странно смотрел на суп с таким выражением, которое Лариса не смогла понять, как будто увидел в тарелке что-то необычное. Его руки, покрытые пигментными пятнами, сжали ложку так сильно, словно он боялся её выронить.
— Пап, с тобой всё в порядке? — спросила Лариса, заметив, что он не начал есть. — Тебе не нравится? Может, приготовить что-нибудь другое?
Александр Григорьевич медленно поднял взгляд. В его глазах мелькнуло что-то чужое и холодное, отчего у Ларисы пробежал холодок по спине.
— Зачем ты это делаешь? — внезапно спросил он каким-то неожиданно резким голосом, совсем не похожим на старческий.
— Что делаю? — смутилась Лариса, откладывая ложку в сторону. — Ты про суп, что ли?
— Всё это… — он обвёл дрожащей рукой стол, задев стакан с водой. — Зачем ты притворяешься?
Лариса в замешательстве моргнула. Неужели опять начинается? Доктор предупреждал о вероятных переменах в поведении, но такого раньше не было.
— Отец, что ты несёшь? Какой обман? Может, просто поедим?
— Не обращайся ко мне так, — его голос звучал приглушённо и враждебно, словно это говорил незнакомец. — И вообще, ты мне не дочь.
Лариса замерла в изумлении, не в силах вымолвить слова. Сперва она подумала, что ей показалось или это какая-то нелепая шутка.
— Что за чушь ты говоришь? Не думала, что услышу такое от тебя… Естественно, я твоя дочь…
— Нет, — он смотрел на неё пристально, будто желая пронзить её насквозь. — Ты. Не. Моя. Дочь. И никогда ей не была.
Столовый прибор выпал из её руки. Жидкость из тарелки разлилась, оставив пятна на поблекшей ткани.
— Папа, ты плохо себя чувствуешь? Может, дать тебе таблетки? Помнишь, врач говорил, что такое возможно…
— Со мной всё, гм, в порядке, — резко ответил он, откашлявшись. — А вот с тобой… — он оглядел её с неприязнью. — Сделай генетическую экспертизу или уходи отсюда.
Руки Ларисы затряслись, и обжигающие капли влаги потекли по лицу.
— Папа, прошу, хватит… Это же неправда, скажи?
— Моя ошибка лишь в том, что я слишком долго давал тебе возможность считать себя моей дочерью, — в его голосе слышалась не тревога, а внезапный гнев. — Твоя мать… она ввела меня в заблуждение. И я, как наивный дурак, ей поверил.
Лариса вглядывалась в родное лицо с густыми седыми бровями и глубокими складками.
— Я не понимаю… — пробормотала она, сжимая в руках салфетку. — Зачем ты это говоришь? Почему сейчас?
Он отодвинул в сторону тарелку с недоеденным блюдом и поднялся, с трудом опираясь руками о столешницу.
— Потому что я больше не намерен притворяться, что мне ничего не известно. Довольно. Я заслужил узнать правду перед смертью.
Сегодня утром, каких-то пару часов назад, все казалось обыденным, даже монотонным. Лариса, по своему распорядку, встала в шесть утра, чтобы успеть приготовить для отца его излюбленный напиток — насыщенный чай с бергамотом, двумя ложками сахара и долькой лимона.
Александр Григорьевич не отличался разговорчивостью и щедростью на комплименты, однако в последние годы их связь стала более уравновешенной, можно сказать, более уважительной. Прежде, пока мама была жива, она выступала посредником между ними, сглаживая его язвительные реплики своим «Ну, Саша, что ты…» После ее кончины они будто бы заключили невысказанное соглашение о мире, приспособились жить вдвоем, избегая конфликтов.
Лариса, не смыкая глаз, ворочалась в своей комнате, погружаясь в эти воспоминания. Слова отца ранили ее, эхом отдаваясь в сознании. Более трех десятков лет она посвятила заботе о родителях, постепенно превратившись из дочери в человека, осуществляющего уход и присмотр. Сперва мама, с ее нескончаемыми недугами, затем отец.
Он оставил её, не сумев больше мириться с тем, что дети всегда были для неё важнее.
«Я тоже хочу чувствовать себя значимым, хотя бы изредка», – произнес он в их последний совместный вечер. Лишь дочь Наташа была на её стороне, хотя и укоризненно качала головой: «Мам, ты снова ставишь себя на последнее место.»
Лариса привыкла чувствовать свою незаменимость. Привыкла к благодарному взгляду матери, к скупым отцовским «спасибо».
Утренние лучи проникали сквозь жалюзи, рисуя на стене полосы света и тени. Скоро нужно будет вставать и снова видеть отца. Лариса повернулась на другой бок, и её охватило неприятное предчувствие. Возможно ли, что это всего лишь возрастные изменения? Доктор говорил, что у пожилых людей такое случается, когда стирается грань между реальностью и вымыслом.
Но слова отца звучали слишком четко, слишком осмысленно, чтобы списать их на старческую деменцию.
— Неужели она тебя подстригла налысо перед школой? — Александр Григорьевич мрачно изучал старый снимок, на котором Лариса, ещё совсем ребёнок, с короткой причёской лучезарно улыбалась, сжимая в объятиях плюшевого зайца без уха. — Я тогда уехал в командировку, а когда вернулся, ты уже была острижена под мальчишку.
Лариса не могла понять, что заставило отца вдруг достать старые фотоальбомы. Может, он ищет подтверждение своим безумным мыслям? Или просто отчаянно пытается удержаться за прошлое, словно утопающий за спасительную нить?
— Пап, это было моё решение. Ты же помнишь, как я расстроилась, когда ты сказал, что без кос я выгляжу как мальчик? И как мама тогда на тебя накричала… — она попыталась улыбнуться, но её губы предательски дрожали.
— Не помню ничего подобного, — резко ответил он, с силой захлопнув альбом. — И вообще, хватит меня так называть. Это… как-то неестественно. — Твоя мать меня обманула, — добавил он, устремив взгляд в пустой угол комнаты. — Я всегда в этом сомневался… Ты совершенно на меня не похожа. Совсем.
— Я вся в мать, ты сам это твердил, — Лариса изо всех сил пыталась говорить ровно, хотя сердце болезненно сжималось.
— Так удобно, правда? — он резко поднял глаза, и его взгляд опалил её. — Надо было раньше понять! Сколько лет утекло…
В его словах слышалась неподдельная боль, и это было самым страшным. Он искренне верил в сказанное. Не играл, не лгал — верил.
— Мама никогда бы не предала тебя, — уверенно произнесла Лариса, чувствуя дрожь в голосе. — Вы всегда были примером для всех. Помнишь, тетя Валя все повторяла «Вот бы мне такого мужа…»
— Ха! — с презрением выдохнул он. — Идеальная пара… Что тебе известно о нашей жизни? Нина… — он умолк, словно боялся произнести нечто непоправимое.
Лариса приблизилась и осторожно коснулась его плеча:
— Пап, может, запишемся к доктору? Иногда у пожилых людей случается… ну, ты знаешь, путаница в голове. Это можно попробовать исправить.
Он грубо отбросил её руку, словно от чего-то отвратительного.
-Не прикасайся ко мне! я тебя не знаю…
Ярость и отвращение звучали в его тоне так явно, что Лариса невольно сделала шаг назад. Внутри все сжалось от мерзкого ощущения.
– Я – твоя дочь, – проговорила она едва слышно, ощущая, как по лицу текут обжигающие слезы. – Твоя кровь.
– Да взгляни на себя только! – он указал на нее дрожащим перстом. – Нет ни капли сходства! Ни облика, ни нрава! Разве я когда-либо был настолько… бесхарактерным?
– Это ложь, – Лариса пыталась унять дрожь в голосе, закусив губу до крови. – Наташа всегда говорит, что от тебя мне досталось упрямство, твоя твердость… Она вся наша…
— Да отстань ты от моей внучки! — прохрипел он, срываясь на визг, а потом его разобрал кашель. — Впрочем… откуда мне знать, может, она мне и не внучка вовсе? Кто знает, с кем ты там…
Для Ларисы это стало последней каплей. Что-то сломалось у нее внутри.
— Ты просто невыносимый человек, — проговорила она тихо, стиснув кулаки. — Мама всю жизнь мирилась с твоим ужасным нравом, и я тоже. А теперь ты оскорбляешь и ее, ушедшую, и меня, и даже Наташу… Как тебе не совестно?
— Вон отсюда, — отрезал он, повернувшись к ней своей худощавой спиной. — Собирай свои вещички и проваливай из моего жилища. Немедленно.
— Это и мой дом тоже, — впервые Лариса ощутила, как в ней поднимается волна настоящего гнева. — Половина этой квартиры — моя доля, доставшаяся мне в наследство от мамы, если ты запамятовал. Так что никуда я не собираюсь уходить.
— Я докопаюсь до истины, — проговорил он, с трудом опускаясь в кресло. В его глазах читалась странная, непоколебимая уверенность. — И тогда…
Лариса не выдержала напряжения и, сдерживая рыдания, поспешно покинула дом.
В этот момент раздался телефонный звонок. Звонила дочь, Наташа.
— Мам, как ты? Завтра освобожусь, дела отменились, смогу приехать.
Лариса сделала глубокий вдох, пытаясь сохранить спокойствие в голосе:
— Да ничего. Просто дед… ну, он…
— Что опять? — в голосе дочери прозвучало знакомое раздражение. — Опять давление скачет?
— Он выгоняет меня из дома. Утверждает, что я ему не родная, — Лариса не смогла сдержаться, и голос дрогнул от обиды.
— Какой абсурд! — воскликнула Наташа, негодуя. — Он что, совершенно потерял рассудок? Боже мой, до чего же нужно додуматься!
— Я в растерянности, — проговорила Лариса, с силой бросая бумажный стакан в мусорное ведро. — Он стал… словно незнакомец. Как будто его заменили. Представляешь, заговорил о генетической экспертизе?
По дороге домой Лариса вдруг осознала, что помимо душевной боли от его слов, ее переполняет гнев. Сильнейший гнев на отца.
Она посвятила свою жизнь заботе о родителях. Отказывалась от перспективных поездок, повышения по службе, а затем и вовсе оставила работу, чтобы ухаживать за ними. Потеряла мужа, которому надоело быть на втором плане, и он ушел к молодой лаборантке. И все это ради чего? Чтобы услышать: «Ты мне не родная»?
Отец мирно спал в своей комнате, тихо похрапывая. На столе лежал открытый фотоальбом — тот самый, который он рассматривал днем. Лариса взяла его в руки и не спеша начала перелистывать старые, изношенные страницы.
Вот она, крошечная, устроилась на отцовских плечах, и его лицо расплывается в улыбке, прищуренное ярким светом. Вот её первый школьный день, и отец крепко держит её ладошку, собственноручно затягивая ремешки портфеля. Вечер прощания со школой. Отец с неподдельной гордостью позирует с ней для памятного снимка. Свадебное торжество, где он с трепетом поправляет её свадебную вуаль. На всех запечатленных моментах они неразлучны, но теперь Лариса заметила то, что прежде ускользало от её внимания: некую неестественность в его улыбке, слегка отчужденный взгляд. Словно его присутствие рядом было обусловлено лишь чувством долга.
Воспоминания нахлынули потоком: как он критиковал её юношескую фигуру («Не помешало бы тебе сбросить пару килограммов, а то кто ж замуж возьмет?»), как высмеивал её стремление к литературному образованию («Глупости всё это, писатели живут в нищете»), как сдержанно отреагировал на новость о её беременности — без ликования, лишь с тревогой о финансовых затратах и жилищных условиях.
Не прошло много времени, как появилась Наташа.
— Здравствуй, дедушка, — произнесла она и, не церемонясь, бросила куртку на пол, усевшись на стул напротив без всяких приглашений.
— Наташенька, — в голосе старика прозвучали более мягкие нотки. — Что привело тебя ко мне? Я думал, ты занята в своей… как там её…
— Оставь свои притворства, говори прямо, — оборвала его Наташа, — Зачем ты обижаешь мою маму? Почему утверждаешь, что она тебе не дочь?
Александр Григорьевич нахмурился, и на его лбу появилась глубокая морщина:
— Она не…
— И слышать не хочу об этом! — резко оборвала его Наташа, и Лариса в изумлении замерла у входа. До этого момента дочь никогда не позволяла себе подобного тона в разговоре с дедом. — Ты сказал ужасные слова маме. Осознаешь ли ты, что творишь? Ты, человек, который должен боготворить её и быть бесконечно признателен!
— Ты не понимаешь сути…
— Нет, это ты не понимаешь, дедушка, — Наташа наклонилась вперед, и в глазах её засверкали искры гнева. — Ты потерял рассудок? Ты обидел маму, которая заботится о тебе, как о младенце. Своим поведением ты сам роешь себе могилу.
Лариса хотела прервать их перепалку, но нечто её остановило. Вероятно, странное выражение, мелькнувшее на лице отца. Казалось, это была смесь замешательства и чего-то еще… Возможно, чувство раскаяния.
— Ты знаешь, сколько раз я твердила ей: «Мама, живи для себя, ты еще молода»? А она всегда отвечала: «Как я могу его оставить? Он же не сможет сам о себе позаботиться.» Она отказалась от поездки в Италию с подругами, опасаясь оставить тебя одного. Отказалась от продвижения по службе, потому что тогда бы ей пришлось чаще задерживаться на работе. Она пожертвовала всем! Если бы не она, ты бы сейчас находился в доме престарелых.
Александр Григорьевич хранил молчание, его голова была опущена так сильно, что подбородок практически касался его груди.
— Это совершенно… абсурдно, — проговорила Наташа тише, — заявлять, что она тебе не дочь. Вы с бабушкой прожили вместе всю жизнь. Она тобой восхищалась. А ты сейчас оскорбляешь не только маму, но и её светлую память.
— Наташа, хватит, — с трудом выговорила Лариса, её голос дрожал. — Дедушке плохо…
— Нет, мам, — резко ответила дочь. — Дедушка должен осознать, что он сделал.
Она вновь обратилась к старику:
— Посмотри на меня, дед. Все твердят, что я – это мама в молодости. А мама – копия бабушки. Но характер у меня твой, дед. Непреклонный, упрямый, до скрежета зубов. Твои руки, — она продемонстрировала свои руки с длинными пальцами, — и твои глаза. Ты хочешь сказать, что это случайность?
Старик поднял взор, и Лариса заметила, как его глаза наполнились слезами, а губы дрожали, словно листья на ветру.
— Я могла бы предложить сделать… генетическую экспертизу, — голос Наташи стал мягче. — Но зачем?
В помещении воцарилась звенящая тишина, дыхание старика было прерывистым. Александр Григорьевич неторопливо вытянул руку и накрыл ладонь внучки своей, испещренной венами и старческими пятнами.
— Знаешь, я совсем потерялся, — проговорил он охрипшим голосом. — Мне постоянно мерещится, что все вокруг только и ждут, как бы меня провести… А я сижу здесь, как дурак, и не могу понять, что происходит…
— Никто не пытается тебя обмануть, дедушка, — тихо произнесла Наташа. — Это просто старость. С возрастом такое случается. Но ты очень сильно расстроил маму. Ты это понимаешь?
Старик утвердительно кивнул головой, не поднимая взгляда
— Понимаю.
Лариса застыла в дверном проеме, не находя слов. Наташа подошла к ней и заключила в объятия — так же крепко, как в далеком детстве.
Дед пусть подумает над своим поведением…Иди отдохни,а я доделаю суп.
Странное чувство облегчения наполнило Ларису, когда она, кивнув, покинула комнату. Впервые в жизни она ощутила чью-то защиту от натиска отца. Впервые её одиночество было нарушено. Влажные глаза выдавали её волнение.
Следующее утро встретило неожиданным солнцем. Стараясь не потревожить сон дочери, Лариса бесшумно проскользнула на кухню. Запустила чайник, отправила хлеб в тостер. Рутинные действия, совершаемые ею машинально, как и вся её жизнь в последние годы. Собрать лекарства. Нанести масло на хлеб. Осмотреть телевизор на предмет пыли.
— Доброе утро, — раздался голос.
Она вздрогнула, едва не выронив нож из рук. В дверном проеме кухни стоял отец, облаченный в свой старый, потертый халат с выцветшим воротником, с аккуратно уложенными волосами. В его облике чувствовалась странная торжественность, даже некая официальность.
– Доброе утро, – проговорила Лариса с опаской.
– Можно ли мне с тобой поговорить? – в его голосе звучала необычная мягкость, почти мольба.
– Да, конечно, – она указала кивком на обшарпанный стул. – Чай хочешь?
– Да, – он медленно сел на стул, скривившись от боли в суставах. – Насыщенный, с бергамотом, как ты знаешь.
Лариса безмолвно поставила перед ним чашку, заварив чай так, как он предпочитал.
– Лариса… – начал он, изучая свои руки с выступающими венами. – Я хочу попросить прощения. Вернее… извиниться.
Она замерла возле плиты, стараясь не двигаться. Таких слов она от него никогда не слышала. «Спасибо» – иногда. «Молодец» – пару раз за всю жизнь. Но «прости» – ни разу.
– Я… потерялся, – продолжал он, подбирая слова, словно пробуя их на вкус. – Порой мне кажется, что схожу с ума. Вижу то, чего нет. Слышу голоса… Ну, знаешь, шепчут всякую ерунду…
— Почему ты не поделился этим раньше? — прошептала она, присаживаясь напротив него.
— Мне было страшно, — произнёс он, поднимая на неё взгляд, в котором читалась мука. — Я опасался, что меня определят в гериатрический центр или, ещё хуже, в психиатрическую лечебницу. Что я утрачу… себя настоящего.
Лариса наклонилась к нему:
— Так вот в чём причина этих нелепых обвинений…
— Нет, нет, — он беспокойно помассировал висок, где отчетливо билась жилка. — Вернее, да… отчасти. Я начал терять уверенность… во всём. В голове всё смешалось. Но то, что я тебе наговорил… — его голос дрогнул, — непростительно. Я знаю, что ты моя дочь. Знал всегда.
В его словах было столько искреннего сожаления, что Ларисе стало трудно дышать.
— Я осознаю, что не заслуживаю твоей поддержки, я никогда не был образцовым отцом. Всегда сохранял дистанцию, был излишне требователен… А сейчас я превратился в обузу, непосильную ношу для тебя.
— Ты вовсе не бремя, отец, — отозвалась Лариса, не задумываясь.
— Напротив, самое настоящее бремя, — с горечью возразил он. — Довольно. Я вижу твоё истощение. Как ты отдаёшь все свои силы без остатка. И всё это из-за меня. Мне думалось… если я вынужу тебя отдалиться, ты наконец-то сможешь посвятить себя себе.
Лариса была ошеломлена:
— И ты решил достичь этого, нанеся оскорбление маме предательством? Это… это бесчеловечно.
— Я выпалил первое, что пришло на ум, — признался он, потупив взгляд. — А потом уже не смог вовремя остановиться. Мне казалось, я поступаю правильно, избавляя тебя от непосильной ноши… — он печально покачал головой. Прости, если сумеешь.
Воцарилась тишина.
Лариса смотрела на отца: на его поредевшие седые волосы с жёлтым оттенком, на пигментные пятна, покрывающие руки, на глубокие складки у губ, словно вырезанные острым лезвием — и осознавала: она его простит. Уже простила, к чёрту всё.
— Я организую твой визит к доктору, — безапелляционно заявила она. — Если ты слышишь галлюцинации, это требует медицинского вмешательства. И не смей спорить, ясно?
— Ладно, — неожиданно уступчиво согласился он, качнув головой.
В дверном проеме возникла заспанная Наташа, одетая в поношенную футболку, с растрепанными волосами:
— У вас тут перемирие, или мне почудилось? — с подозрением она оглядывала то мать, то деда.
— Твой дедушка принес извинения, — Лариса встала, чтобы налить дочери чашку чая.
После произошедшего с отцом, в ее разуме зародилась новая, неожиданная идея: она владеет правом на собственную судьбу. Возможно, любить отца и при этом не терять себя полностью, не сводить свою жизнь исключительно к заботе о нем, не превращать это в некое самопожертвование.
Эта мысль принесла с собой странное чувство освобождения. Она выпрямилась, словно сбросив с плеч бремя, которое не было видно.
— Знаешь что, — произнесла она, глядя на отца, — я думаю, что сегодня позвоню Вере. Узнаю, в силе ли еще ее предложение. И, возможно, я все же съезжу на недельку. Давно не видела моря.
Он одобрительно кивнул:
— Правильно, дочка.
