I. На пять минут
— Ты… ты поехал к ней, пока я рожала?!
Она не сразу поняла, что сказала это вслух. Как будто сама себе. Как будто чужим голосом. Но он замер — и вот тогда всё стало ясно.
— Аня… — выдохнул он, опуская глаза. — Я просто…
— Просто на пять минут, да?
Между ними стояла больничная койка. На ней — крохотное тельце, закутанное в розовую фланелевую пеленку. Никакого плача, никаких истерик — девочка спала. А мать не могла.
Он ушёл в тот день, когда на улице метель закручивала сухой, как пыль, мартовский снег, когда пахло хлоркой и замершими лестницами. Сказал: «Я сейчас, за водой схожу…» — и исчез.
Вернулся через сутки. С чужим взглядом. С молчанием вместо поцелуя. И с тем запахом на воротнике — таким знакомым, таким давним, от которого у неё в животе сжалось: Лена. Его бывшая.
— Аня… это ничего не значит… просто увиделись… — промямлил он, не смея заглянуть ей в глаза.
И тогда она впервые не заплакала. Не закричала. Только прошептала:
— Уходи. Сейчас.
Он вышел — как и в тот раз — на пять минут. И больше не вернулся.
II. Беременность
Сначала они были счастливы. Или делали вид.
— Давай ребёнка? — сказал он однажды, в июле, после пива на балконе.
Она тогда засмеялась, как девчонка.
— Ты серьёзно?
Он обнял, прижал к себе, а потом — было долгое лето: дача, липкий арбуз на губах, босые ноги по траве, брызги, ссоры, примирения, какая-то бесшабашность, в которой чувствовалось: они ещё дети. Но дети, которые решили стать родителями.
Беременность началась с тошноты — на работе, в маршрутке, на улице. Потом — ссоры с его матерью. Потом — первые улики: задержался, не ответил, уехал «к другу», телефон «сел», голос напряжённый, прикосновения — всё реже.
Она всё это чувствовала. Женщины чувствуют. Особенно те, в которых растёт жизнь. Внутри — двойное сердце, двойная чуткость.
— Ты с ней виделся? — спросила однажды, не глядя.
— С кем?
— С Леной.
Он замолчал.
Она не стала давить.
А потом — роддом.
III. Роддом
Ночью в коридоре пахло железом и карболкой. Свет ламп резал глаза, санитарка шаркала шлёпанцами, как будто время не шло, а терлось о бетон. Она лежала на боку, сжимая ладонями живот.
Было страшно.
Муж сидел рядом, смотрел в телефон.
— Сходи воды возьми… — сказала.
Он кивнул. Встал. Вышел.
И пропал.
А схватки начались. Потом — всё, как в тумане. Крики. Стены. Белый потолок. И тишина — когда всё кончилось. На грудь положили крошечный комок, пахнущий молоком и новой жизнью.
А он… он не пришёл. Даже не позвонил.
Она простила. Сначала — простила. Потому что была слаба. Потому что любовь ещё дышала. Потому что ребёнок.
Он пришёл утром. Бледный. Без цветов. С глазами потухшими. С враньём, которое на ней не сработало.
IV. Выписка
— Мам, я не могу туда вернуться. Он с ней. Я знаю.
Мать посмотрела строго, не возражала.
Они приехали к ней. На третий этаж старой пятиэтажки, где с детства пахло газом, пыльными занавесками и мятными каплями. Где детские рисунки висели под потемневшей иконой.
Девочка кричала по ночам. Аня сидела у кроватки, напевая что-то давно забытое, тянущееся из детства:
Баю-бай, баю-бай, не ложися на край…
Придёт серенький волчок, укусит за бочок…
Себя укусить хотелось, не волчку. От боли, от унижения, от страха.
Он не приходил. Только перевёл деньги. Один раз. Потом — исчез.
V. Три года спустя
Жизнь входила в колею. Не мягко, не плавно — как будто тащили телегу по просёлку, где одно колесо вязло в глине, а другое било по камню.
Доченька росла — светловолосая, быстрая, как ящерка. Смех у неё был — звонкий, с хрипотцой, как у самой Ани в детстве. Иногда Аня смотрела на неё — и чувствовала, что сердце обнимается, сжимается, становится меньше от любви, как будто возвращается в грудную клетку из вечной зимы.
Она работала — сначала продавцом, потом уборщицей в частной школе. Сидела на полу с шваброй, пока через стекло видела, как преподаватели обсуждают методички, как мамы приводят детей в дорогих комбинезонах. Аня мыла плитку с улыбкой. Потому что в саду — её девочка. Потому что всё теперь — ради неё.
А мужчина… он не появлялся.
VI. Возвращение
В один из дней он позвонил.
— Аня, привет… Слушай, мне бы увидеть Соню. Хочу поучаствовать. Всё-таки — отец.
Он говорил сухо. Голос был чужой, звонкий, как пустое ведро. За ним слышался женский смех — неразборчивый, но ясный.
— Через три года? — спросила она спокойно.
Он замолчал.
— Ты не приходил, когда у неё был бронхит, когда она училась говорить, когда… — голос её дрогнул. — Когда мне просто нужна была вода ночью. Даже воду я носила сама.
— Я понимаю. Но всё равно хочу быть частью ее жизни. Она — моя дочь.
— Она не знает тебя. Она тебя боится.
— Надо попробовать. Я подам в суд, если не дашь.
И он подал.
VII. Суд и отцовство
Он пришёл в зал в чёрной куртке, в галстуке с кривым узлом. Рядом сидела Лена. Та самая. Та, ради которой он когда-то ушёл, когда Аня лежала с разорванным сердцем и младенцем у груди.
Судья читала документы. Аня держала руки в карманах, чтобы не дрожали. На глазах стояли очки с тонкой оправой — она надела их не для зрения, а для защиты. Чтобы хоть что-то стояло между ней и этим фарсом.
— Гражданин К., вы признаёте отцовство?
— Да.
— Вы уверены, что хотите участвовать в жизни ребёнка?
— Уверен.
И суд постановил: ограниченное общение, под надзором. Первые свидания — в присутствии матери.
VIII. Он и дочь
Он приходил по воскресеньям. С цветами. С конфетами. С рассказами о «дядьке, который спас котёнка», о «машине, которая может летать», о «новом брате» — у Лены был сын от первого брака, еще до него.
Соня поначалу пряталась. Потом — прислушивалась. Потом — пошла к нему. Потом — смеялась. Аня сидела в углу и смотрела, как между ними растёт мостик.
Она не мешала. Не запрещала. Не отговаривала. Только ночью рыдала в подушку, когда слышала, как дочь во сне шепчет: «Папа…»
IX. Новый ребёнок
Он завёл ещё одного. С Леной. Сына.
— Я не заменяю Соню, — сказал как-то. — Но семья должна быть полной. И Лена — всё-таки не враг. Она — мать моему мальчику.
Аня ничего не ответила.
Вечером Соня пришла домой с новой игрушкой. Сказала:
— Папа мне подарил. Но Лена сказала, что я должна больше быть с ним. Что ты — злая.
— Я злая? — Аня улыбнулась. — Ну что ж, буду ведьмой.
Они смеялись. Но где-то в глубине что-то отошло, как кусок льда от берега. Навсегда.
X. Сын
А потом был сын. Через шесть лет после рождения Сони. От случайного, короткого, горького романа. Он родился раньше срока. Слабый. Бледный, как меловая крошка. Врачи сомневались, будет ли слышать, будет ли говорить.
Но выжил.
Назвала его Лёвой.
Лев Анатольевич. Так, с гордостью, писала в анкетах. Потому что у него должна быть защита. Имя — как броня.
Соня уже училась в третьем классе. Она помогала — гладила, пела, читала сказки. Иногда с тоской смотрела на брата, будто чувствуя: теперь всё — не только её.
И в это время отец исчез.
Совсем.
Суд расторг соглашение. Он не платил. Не навещал. Соня молчала.
XI. Разлом
Лёва подрастал. Был тишайший мальчик. Смотрел в глаза матери, будто хотел запомнить их навсегда. Говорил мало, но всегда по существу. Иногда вдруг подходил, прижимался к животу — и долго молчал.
— Ты откуда такой? — шептала Аня. — Ты моя кровь, но будто из молитвы вылитый.
Он улыбался.
А Соня — начала меняться. Подросток. Холодность. Упрёки. Усталость. Иногда — голос отца в телефоне. Иногда — Лена. Иногда — пощёчина, не рукой, а словом:
— У него всё нормально, а ты — никого не нашла.
И вот тут Аня поняла — трещина идёт.
Не по плитке. По сердцу.
XII. Восемнадцать
Соня ушла в девятнадцать. Не хлопнула дверью — просто не вернулась.
Сказала за неделю:
— Мама, я не хочу больше жить на твоих условиях. Я устала.
У неё уже был паспорт, карточка, чемодан. Она не кричала, не спорила. Просто — собрала вещи, зашла в комнату к брату, поцеловала в макушку, сказала: «Ты теперь мужчина в доме».
А Лёва — молчал.
Аня стояла в коридоре. В халате, с платком в руках, с руками, пахнущими картошкой. Она не узнала в этой красивой, холодной девочке — свою Соню. Не ту, что боялась темноты, не ту, что писала ей записки: «Мама, ты у меня самая красивая!»
— Ты к нему? — спросила тихо.
Соня кивнула.
— Лена тебя приняла?
— Лена — не чудовище, мама. Ты просто не хочешь этого видеть.
И дверь закрылась.
XIII. Лёва
Лёва взрослел тихо, незаметно. Как вода в чайнике на медленном огне — не кипит, не шумит, но всё больше, всё глубже.
Он учился хорошо. Был вежлив. Помогал. Но в глазах — та же тишина.
Аня всё чаще ловила себя на том, что разговаривает сама с собой. Он не спорил. Он не жаловался. Он просто — не раскрывался.
— Лёвушка… ты меня любишь?
Он молча кивал.
И как будто — жалел.
Не любил — жалел.
XIV. Сценка
Прошло время…
Как-то зимой он пришёл домой позже обычного. Шапка набекрень. Глаза блестят.
— Где был?
— С отцом.
Она замерла.
— Ты не сказал.
— А надо?
Он прошёл в комнату, не хлопнув дверью. Потом вышел — с рюкзаком.
— Я поеду к нему. На выходные.
— А ты… — Аня остановилась. — Ты с ним часто виделся?
— Последние три месяца. Я думал, ты знаешь.
— Нет. Не знала.
Он накинул куртку. Посмотрел на неё впервые за долгое время прямо, в упор:
— Он не такой, каким ты его делала всё детство. Ты всё время говорила: он ушёл, он не признал, он не платил… А он — просто человек. Он нормальный. Там — проще.
— Проще?..
Он не ответил.
XV. Поворот
После выходных он вернулся — и попросил:
— Я хочу переехать.
— К кому?
— К отцу.
Она сидела на табурете. В руках — нож. Чистила картошку. Шкурка падала, как кожа с памяти. Она вдруг поняла, что вся жизнь её прошла между этими жестами: чистить, варить, ждать.
— Ты серьёзно? — прошептала.
Он кивнул.
— Но… я тебя одна растила.
— Я знаю. Спасибо.
— Он ничего не сделал. Он ушёл, испугался…
— Знаю. Но мне с ним легче.
Она смотрела на него долго.
А потом сказала:
— Уходи.
Он ушёл.
XVI. Больница
Через год — боль. Острый приступ. Госпитализация. Предынсультное состояние.
Никого рядом. Мать её умерла. Соня в другом городе. Лёва — не звонил.
На третьи сутки в палату вошла медсестра:
— Вам звонил сын. Сказал — приедет на днях. Может, что привезти?
— Нет, — ответила. — Ничего не надо.
Она сказала это — и вдруг поняла: в этой фразе вся её жизнь. Ничего не надо.
XVII. Сцена предательства
Весной он пришёл. Стал взрослым. Борода, куртка солидная. С ним — девушка. Говорят: «Мы хотим поговорить о квартире».
— Что с ней?
— Мы бы хотели… чтобы ты переехала. Нам неудобно — ездить, снимать.
— Куда?
— Есть пансион. Тебе будет комфортно. Тихо, ухоженно.
Она смотрела на него — и не узнавала.
— Я тебе мешаю?
— Мама… ты сама говорила, что устала. Что хочешь покоя.
— А ты хочешь мою квартиру.
Он кивнул.
Она не плакала.
Просто встала. Пошла к подоконнику. Посмотрела во двор. Там — играли чужие дети.
— Я поняла.
— Мама, не обижайся…
— Не обижаюсь.
— Это просто жизнь.
Она кивнула.
И как будто умерла.
XVIII. …
Прошло три года.
Соня родила дочь. Приехала — однажды, на день. Посмотрела в глаза матери.
— Прости, мама.
— Живи, — ответила та. — Только живи.
Лёва — не звонил. Иногда присылал деньги. Сухо. На карту.
А она сидела на подоконнике. Пила сладкий чай с подкисшим вареньем. И смотрела в окно.
Там, на лавочке, девочка пела что-то себе под нос:
Баю-бай, баю-бай… не ложися на край…
И Аня улыбалась. Потому что всё уже было. Всё уже случилось.
И боль — перестала болеть.
