— Мама, ты себе гроб заколачиваешь этими котлетами! — Аня стояла в дверях кухни с очередной книжкой в руках. — Вся твоя жизнь — обслуживание мужчины!
Я обернулась от плиты. В руках — сковорода с шипящими котлетами. Те самые, которые муж обожает уже двадцать пять лет.
— Анечка, я люблю готовить.
— Ты думаешь, что любишь! А на самом деле это интернализированное угнетение!
Интернализированное. Новое слово. Вчера было «токсичная маскулинность», позавчера — «гендерные стереотипы». Моя дочь говорит как учебник.
— Папа придет с работы голодный…
— Пусть сам себе готовит! Ты не прислуга!
— Я жена.
— Именно! Бесплатная домработница с красивым названием!
Выключила плиту. Села за стол. Аня тут же пристроилась напротив — готовая к бою.
— Доченька, что происходит? Раньше ты любила мои котлеты.
— Раньше я была слепа! А теперь вижу всю эту систему!
Система. Еще одно любимое слово.
— Какую систему?
— Патриархальную! Ты встаешь в семь утра, готовишь папе завтрак, собираешь обед. Он приходит — ужин на столе. Выходные — ты опять у плиты. Когда ты живешь для себя?
— Я и живу для себя. Мне нравится заботиться о семье.
— Стокгольмский синдром!
Господи. Откуда она всего этого нахваталась?
— Аня, твой отец никогда не требовал…
— В том и подлость системы! Не требует, но ожидает! Ты сама загнала себя в эти рамки!
Встала, подошла к плите. Котлеты подгорят.
— Знаешь, мама, я вчера подсчитала, — Аня достала телефон. — Ты тратишь на домашнюю работу минимум шесть часов в день. Это полноценная рабочая смена! Неоплачиваемая!
— Зачем мне плата за собственный дом?
— А папа получает плату за свою работу?
— Он же на заводе…
— И что? Твой труд менее важен?
Перевернула котлеты. Вспомнила, как учила Аню их жарить. Ей было десять, стояла на табуретке, боялась, что масло брызнет. «Мамочка, а папе понравится?» — спрашивала.
Теперь ей двадцать два, и папины котлеты — символ угнетения.
— Мама, ты могла бы работать! Строить карьеру! Развиваться!
— Я работала. До твоего рождения.
— И бросила ради ребенка и мужа!
— Ради тебя. И не бросила, а выбрала.
— Тебе внушили, что это твой выбор!
Отец пришел раньше обычного. Услышал голоса на кухне, заглянул:
— О, мои девочки! Чем-то вкусным пахнет!
— Пахнет патриархатом! — отрезала Аня.
Сергей растерялся. Посмотрел на меня, на дочь, на сковородку.
— Я что-то не так сказал?
— Ты существуешь не так! — Аня вскочила. — Мама тебе не кухарка!
— Ань, что случилось?
— Прозрение случилось!
Ушла, хлопнув дверью. Сергей сел на ее место.
— Наташ, что происходит?
— Философский факультет происходит.
— А… Феминизм?
— И не только. Вчера объясняла, что наша свадьба — это «архаичный ритуал продажи женщины».
Сергей усмехнулся:
— Дорого же я тебя купил. Всю жизнь расплачиваюсь.
— Не шути. Она всерьез.
— Пройдет.
— А если нет?
Накрыла на стол. Привычные движения — тарелки, приборы, салфетки. Двадцать пять лет одни и те же.
— Помнишь, как она маленькая была? — сказал муж. — Фартук надевала твой, до пола. «Я как мама!»
— Помню.
— А теперь?
— А теперь я враг народа.
Поужинали молча. Из Аниной комнаты доносилась музыка. Что-то агрессивное, с женским вокалом.
Вечером попробовала поговорить. Постучала к дочери.
— Можно?
— Твой дом, твои правила, — донеслось из-за двери.
Вошла. Аня лежала на кровати, обложенная книгами. «Второй пол», «Миф о красоте», «Почему я не феминистка».
— Читаешь?
— Просвещаюсь. Тебе бы тоже не помешало.
Села на край кровати. Как раньше, когда сказки читала.
— Ань, давай поговорим нормально. Без лозунгов.
— О чем? О том, как ты похоронила себя в браке?
— О том, почему ты так злишься.
— Я не злюсь! Я вижу несправедливость!
— Какую несправедливость? Что папа меня любит? Что я его люблю?
— Любовь — это конструкт!
— Аня!
— Что? Это правда! Романтическая любовь придумана, чтобы женщины добровольно шли в рабство!
Встала. Бесполезно.
— Мама, постой. — Аня села. — Я правда хочу, чтобы ты поняла. Ты достойна большего!
— Большего, чем что?
— Чем быть придатком к мужчине!
— Я не придаток. Я личность.
— Которая существует только в контексте семьи!
— А ты существуешь в контексте своих книжек!
Вышла. В спальне Сергей смотрел новости.
— Ну как?
— Никак. Она меня жалеет.
— За что?
— За то, что я счастлива не так, как надо.
Легла рядом. Прижалась. Двадцать пять лет рядом. Неужели это рабство?
Утром встала, как обычно, в семь. Сергей еще спал. Пошла на кухню, поставила чайник.
Аня уже там. С ноутбуком и кофе.
— Не спится?
— Пишу курсовую.
— Про что?
— «Домашний труд как форма эксплуатации женщин».
Ясно. Обо мне, значит.
— И какие выводы?
— Что миллионы женщин тратят жизнь на неоплачиваемую работу.
— А если им это нравится?
— Ложное сознание.
Достала продукты для завтрака. Яйца, хлеб, сыр. Руки делают привычное — разбить, посолить, поджарить.
— Мама, а ты когда-нибудь мечтала о другой жизни?
Остановилась.
— В смысле?
— Ну… Карьера, путешествия, свобода?
— Я свободна.
— Ты зависима от папи!
— Мы взаимозависимы. Это называется семья.
— Он может уйти в любой момент! И что ты будешь делать?
— Жить дальше.
— Без профессии? Без опыта работы?
— Аня, мне сорок семь. Если что — справлюсь.
— Мама, ты не понимаешь рисков!
Поставила перед ней тарелку с омлетом. Она отодвинула.
— Я сама могу приготовить.
— Знаю.
— Тогда зачем?
— Потому что люблю тебя.
— Любовь не измеряется омлетами!
— А чем измеряется?
Аня замолчала. Потом все-таки взяла вилку, начала есть.
— Вкусно, — буркнула.
— Спасибо.
Сергей вышел из спальни, поцеловал меня, кивнул дочери.
— Доброе утро, боец за справедливость.
— Смейся, смейся. Скоро мама прозреет и уйдет от тебя!
— Было бы от чего уходить.
Позавтракали втроем. Как раньше. Только теперь каждое мое движение — под микроскопом.
«Почему ты наливаешь папе чай?» — «Потому что чайник ближе ко мне».
«Почему собираешь ему обед?» — «Потому что в заводской столовой гадость».
«Почему, почему, почему?»
А я не знаю, как объяснить. Что это не обязанность, а желание. Не рабство, а забота. Не слабость, а сила.
Сергей ушел на работу. Аня закрылась у себя — дописывать курсовую.
Я осталась одна. С грязной посудой, несделанными делами и мыслями.
Может, она права? Может, я действительно зря потратила жизнь? Могла бы стать кем-то. Дослужиться до начальника. Ездить в командировки. Иметь свой кабинет.
Вместо этого — кухня, стирка, уборка. Двадцать пять лет одного и того же.
Но…
Вспомнила, как Анечка болела в три года. Температура под сорок, врачи руками разводят. Я неделю не отходила. Песни пела, сказки рассказывала, компрессы меняла. Выходила.
Вспомнила, как Сергей сломал ногу. Два месяца в гипсе. Я была и сиделкой, и психологом, и массажистом. «Наташка, ты моя опора», — говорил.
Вспомнила тысячи маленьких моментов. Утренний кофе вдвоем. Вечерние разговоры. Праздники. Будни. Слезы. Смех.
Это рабство? Или жизнь?
Телефон зазвонил. Подруга.
— Наташ, пойдем в кафе? Сто лет не виделись!
— Давай.
Оделась, накрасилась. Аня выглянула из комнаты:
— Красишься для мужского взгляда?
— Для себя.
— Обманываешь себя!
Махнула рукой и ушла.
В кафе Ленка ждала с пирожными.
— Ну, рассказывай! Как дочь?
— Спасает меня от патриархата.
— О, и твоя туда же? Моя на прошлой неделе заявила, что брак — это легализованная проституция.
— Утешила.
— А что делать? Молодые, горячие. Мир переделать хотят.
— Начинают с матерей.
— Логично. Мы ближе всех.
Посмеялись. Потом Ленка посерьезнела:
— А знаешь, иногда думаю — может, они правы? Может, мы действительно жизнь зря потратили?
— На семью?
— На обслуживание мужиков.
— Лен, ты же любишь Колю.
— Люблю. Но любовь любовью, а жизнь-то прошла. Что я видела, кроме кухни?
— Детей вырастила. Дом создала.
— И все?
— А мало?
Замолчали. Кофе остывал.
— Знаешь, Наташ, моя Катька вчера сказала: «Мам, я никогда не буду как ты». Обидно.
— Понимаю.
— Старалась же для нее. Все лучшее. А она…
— Они не понимают.
— Или мы?
Вернулась домой в четыре. Аня на кухне — готовит что-то.
— Решила освоить патриархальные навыки?
— Просто есть хочу. И не жди, что буду тебе готовить!
— Не жду.
Села, смотрела, как дочь режет овощи. Неумело, медленно. Вспомнила себя в ее возрасте. Тоже неумелая была. Мама учила: «Наташка, мужа надо вкусно кормить!» А я смеялась: «Сама справится!»
Справился. Двадцать пять лет ест мою стряпню.
— Мам, — Аня не оборачивалась. — А ты правда счастлива?
— Правда.
— Но как? У тебя же нет ничего своего!
— Есть. Семья.
— Это не твое. Это общее.
— Мое общее.
Она обернулась. В глазах — непонимание.
— Я не могу так. Не хочу так.
— И не надо.
— Но ты расстроена.
— Нет. Просто мне кажется, ты борешься не с той системой.
— А с какой надо?
— С той, которая заставляет женщин выбирать. Или карьера, или семья. Или феминистка, или домохозяйка. А почему не может быть по-разному?
Аня задумалась. Потом снова отвернулась к плите.
— Суп пригорает, — сказала я.
— Черт!
Бросилась спасать. Я встала помочь.
— Не надо! Сама!
— Хорошо.
Пошла в спальню. Легла на кровать. Устала. От споров, объяснений, оправданий.
Почему я должна оправдываться за свою жизнь? Перед дочерью, которую вырастила? Перед обществом, которому дела нет?
Я счастлива. По-своему, по-старому, по-патриархальному. И что?
Вечером Сергей пришел с цветами.
— Это еще зачем? — спросила я.
— Просто так. Весна же.
— У нас что, особая дата?
— Каждый день с тобой — особая дата.
Засмеялась. Обняла.
Аня стояла в дверях.
— Классическая модель поведения. Мужчина дарит цветы, женщина тает.
— Хочешь, и тебе подарю? — предложил Сергей.
— Я не продаюсь за цветы!
— А за что продаешься? — не выдержала я.
— Мама!
— Что мама? Ты мою жизнь препарируешь как лягушку! А свою? Что ты построила, кроме теорий?
— Я учусь!
— Чему? Ненавидеть мужчин? Презирать женщин, которые их любят?
— Я учусь думать!
— Думать — это хорошо. Но чувствовать тоже надо!
Аня ушла. Опять хлопнула дверью.
— Не кричи на нее, — сказал Сергей.
— Я устала.
— Понимаю.
— Нет, не понимаешь. Ты для нее просто угнетатель. А я — предательница.
Обнял. Стояли молча.
— Наташ, а может, она права? Может, я правда тебя эксплуатирую?
— Дурак.
— Нет, серьезно. Ты столько делаешь…
— Хочешь сам готовить?
— Я не умею так вкусно.
— Вот и ответ.
Ночью не спалось. Думала.
Что я дала дочери? Любовь, заботу, образование. Почему этого мало? Почему она смотрит на мою жизнь как на ошибку?
Может, потому что сама еще не жила? Не любила по-настоящему? Не теряла? Не жертвовала?
Легко рассуждать о свободе, когда тебя кормят-поят. Легко бороться с патриархатом из теплой квартиры, которую оплачивает папа-угнетатель.
Подожди, доченька. Жизнь научит. Полюбишь — поймешь. Или не поймешь. Останешься со своими теориями.
Одна.
Утром Аня уехала в университет, не позавтракав. Сергей ушел на работу.
Я осталась с грязными тарелками и тишиной.
Включила музыку. Нашу с Сергеем — «Битлз». Вымыла посуду, вытерла стол, подмела пол.
Обычное утро обычной женщины. Угнетенной патриархатом и абсолютно счастливой.
Пусть Аня борется. Это ее право. Ее выбор. Ее дорога.
А у меня — своя. И я ни о чем не жалею.
Ни о чем.
