После похорон дом утонул в тишине. Бабушкины чьи-то шаги за стенкой — будто по чужой квартире. Дым от свечи у фотографии папы всё никак не рассеивается. Мама сидит за столом с аккуратно сложенной папкой новых курсов: что-то по литературе, кажется… или архитектуре?
Я не разбираюсь.
Вечером мы почти не разговариваем. Слишком… пусто. Не о чем говорить — и всё равно внутри набухает злость, как нарыв. Почему она так держится за эти онлайн-занятия, когда только что лежал в той же комнате — наш папа? Говорят же: угорай по семье, держись рядом в последний час…
Я не выдерживаю — слова сами просачиваются сквозь зубы:
— Папа умер, а ты снова занята своими курсами? Мам, он тебя ждал…
— Мария…
Она вскидывает глаза — усталость и обида в зрачках, слёзы не новые, вытертые уже не раз.
— Я делала всё, что могла. Всю весну… Ты думаешь, мне легко было видеть, как он уходит?
Я едва не кричу:
— Так почему не сидела с ним до конца? Почему ты всегда убегаешь — в эти свои бумажки, экселевские таблички, курсы какие-то вечные?..
Она зарывает лицо в ладонях — мне кажется, она только сейчас разрешила себе быть слабой.
В моменты горя всегда кого-то обвиняют. Проще всего — самых близких. Сложнее — удержаться, чтобы в злости не разорвать хрупкую нитку родства.
Тишина внутри стала сдавливаться, особенно после моих слов. Удивительно, как в доме, где когда-то звенел папин смех, теперь ни один звук не звучал естественно. Только чайник шумел — да и то будто издалека.
Мама молчала долго. Я почти хотела извиниться — почти, потому что боль не давала дышать, а обида застревала у горла.
Она вытерла глаза и глухо проговорила:
— Ты думаешь, я не хотела быть рядом до последнего? Я уже не знала, как жить эти дни. Было так страшно, Мария… Он измельчал… я не могла больше смотреть, как уходит человек, которого я прожила бок о бок сорок лет!
Я опустила взгляд, вспомнила, как в последние дни папа говорил шёпотом — благодарил маму за чай, за новые простыни, за то, что садилась рядом и читала что-то вполголоса — а потом отворачивалась и тихо уходила.
Мама подтянула к себе кружку, сжала её двумя руками.
— Не оправдываюсь. Да, я убегала. Знаешь, когда он спал, я сидела на этих курсах просто чтобы… не сходить с ума. Чтобы не сломаться. После пяти часов у его кровати — час литературы или истории был как глоток воздуха. Я так спасалась. А не пряталась.
— Но он спрашивал о тебе… — глухо пробурчала я.
Мама вскинула глаза:
— А ты знаешь, что он завещал мне не быть «вечной сиделкой»? Ты читала его последнее письмо мне?
Я замотала головой. Растерялась.
— «Хоть раз в жизни, Люся, поживи для себя. Не жди, когда кто-то даст тебе на это разрешение»… Он так и написал.
Тишина вдруг стала другой, тяжелой и светлой одновременно. Я поняла — мы обе бежали. Каждый по-своему: я — в обвинения, мама — в учёбу.
Папа ушёл, а мы остались — каждая в своей пустоте.
Скорбь — не экзамен на идеальную любовь. И боль не лечится упрёками. Иногда только честность может вернуть нам обеим право жить дальше.
Прошла неделя. В доме стало чуть меньше напряжённого воздуха — не из-за времени, а, пожалуй, потому что мы впервые за долгое время смогли поговорить по-настоящему.
Я заметила, как мама чаще сидит у окна с чашкой кофе, не скрываясь с ноутбуком, а иногда находит книжку и кладёт рядом с фотографией папы. Не потому, что надо, а потому что так легче дышать.
Мы вместе разбирали его вещи. Перебирали галстуки, рассматривали старые, пожелтевшие открытки с их юности. Иногда смеялись — от неловкости, от боли, от воспоминаний, которые вдруг становились не такими острыми.
В какой-то момент я улыбнулась маме:
— Помнишь, как он всегда возмущался твоим кулинарным экспериментам? Даже риса с изюмом боялся…
— А я всё равно добавляла! — и мы обе, как девочки, рассмеялись впервые за эти долгие недели.
Я начала понимать: мама тоже имеет право на себя.
Право учиться, осваивать новое, не только ждать у кровати. Быть — несмотря ни на что.
Мама осторожно погладила мою руку:
— Спасибо тебе, Мария. За то, что взбесилась… и за то, что смогла услышать меня. Мы обе хотим только одного — чтобы было не так пусто. Папа бы этого желал…
Я кивнула и поняла — иногда простить можно только того, кого по-настоящему увидел.
Теперь мы учимся жить по-новому: я раз в неделю приезжаю на мамины занятия — слушаю, спрашиваю, даже шучу о домашнем задании. Она чаще зовёт меня в гости просто так, без повода.
Папин портрет на стене не грустит, а смотрит с едва заметной улыбкой.
Жизнь продолжается — через боль, через обиду, через право каждого на себя. Главное — позволить себе быть живым. И не переставать слушать друг друга, даже если слушать трудно.
